Фонтан бабочек

Маленькая путаница в понятиях

Моллюск лежал на тёплой отмели, и прозрачная морская зыбь, пробегающая над ним, чуть-чуть покачивала его разноцветную раковину, убаюкивая. Там, поверх морской зыби, эмаль голубого неба казалась неизменной и вечной, но он её не видел. Зато видел золотистый песок, в который немного закопалась его раковина, чтобы её не сносило прибоем, и который казался ему сейчас особенно мягким и комфортным. Моллюск приоткрыл створки своей пёстрой раковины и с любопытством рассматривал мир вокруг себя. Вот маленькая серебристая рыбка толкается носом в песок совсем рядом с ним, поднимая фонтанчики песчинок, которые тут же оседают, не замутняя прозрачной воды. Маленький краб-отшельник, волоча за собой крошечную раковину, пробирается поближе к пятнистой гальке, где безопасней для его хрупкого домика, но лежащая на песке галька вдруг сдвигается с места и оказывается сонной пятнистой рыбой. Морская вода, проходя в щёлку между створками раковины, приятно волновала его нежное тельце и навевала неизвестно откуда берущиеся мечтания. В такие минуты мечтать было легко и даже весело. Маленький моллюск воображал себя большой сильной рыбой или даже китом, плавающим на морских глубинах и извергающим из себя фонтаны брызг, тут же обращающихся радугой. Когда довольно неповоротливый кит ему надоедал, моллюск представлял себя русалкой, собирающей букет из разноцветных морских водорослей. Но чаще всего маленький моллюск воображал себя кораблём, большим морским кораблём, идущим из одного порта в другой, пересекающим моря и океаны, с тем чтобы обойти вокруг всей Земли.

– Так что же он сидел в своей раковине, сам бы и отправился путешествовать, если так уж этого хотел, – заявил непоседливый мальчик, присоединившийся к Стеше, которой я рассказывала сказку, с намерением скормить ей незаметно тарелку супа.

– Он не мог, – стала объяснять малышу Стеша, едва проглотив очередную ложку супа, – он же моллюск, и ножек у него нет.

– Ножек нет?! – удивился мальчик. – А что же есть?

– Ничего нет, – опять ответила Стеша, уворачиваясь от следующей ложки, считая, должно быть, что просветительская деятельность много важнее насыщения собственного желудка.

– Тогда зачем о нём рассказывать сказку? – опять удивился малыш. – Лучше уж о корабле расскажите, это интересней.

О корабле, конечно, было бы интересней, кто же спорит. Но о моллюске достоверней. Разве, например, я не тот же самый моллюск, сидящий в своём домике и сквозь небольшую щёлку наблюдающий за миром. Эта щёлка раскрыта ровно настолько, чтобы мир со всеми его тревогами и опасностями не смог ворваться внутрь, а, подобно морской воде на отмели, лишь омывал домик, создавая иллюзию сопричастности с ним. А мечты, чудесные разноцветные мечты, они вполне заменяют опасный и непредсказуемый мир, и, что особенно приятно, они совершенно ручные: не оставляют тебя, как могут оставить друзья, и не предают, ходят за тобой подобно собаке, всё время готовой доверительно лизнуть руку. А мечтать можно и о корабле, плывущем в далёкие страны, главное, что в мечтах он обязательно вернётся.

– Моллюска жалко, – неожиданно заявляет Стеша вместе с последней ложкой супа, которую мне всё-таки удалось в неё влить, и на её глазах появляются слёзы, – он такой беспомощный.

– Его съедят, – уверенным голосом заявляет мальчик и добавляет со знанием дела: – Вот мои родители очень любят готовить моллюсков в соусе и говорят, что это вкусно.

– Я не хочу, чтобы его ели, – уже почти рыдает Стеша, – он хороший, он мечтать умеет.

Надо признаться, я растерялась: ну кто бы мог подумать, что моя незатейливая сказка о маленьком кусочке материи, научившемся мечтать из-за того, что был лишён какой-либо другой активной жизни, вызовет такие переживания. Надо было как-то выходить из сложившегося положения, и я мужественно встала на защиту моллюска, почти как на свою собственную. Для начала я отмела идею со съедением и заявила, обращаясь к мальчику:

– Твои родители едят моллюсков, купленных в магазине, – это совсем другие моллюски, они, может быть, никогда даже в море не были и уж точно никогда не мечтали. А наш моллюск жил на необитаемом острове, который омывали воды тёплого моря, и где 360 дней в году светило солнце. На отмели, где он обосновался, не было хищных птиц, и туда не заплывали океанские корабли, потому что остров был маленький, необитаемый, и вокруг него высились неприступные острые рифы.

Я воздвигала один ряд защиты за другим, и придуманный мной остров вот-вот мог превратиться в бастион Второй мировой войны или стать настоящей тюрьмой для несчастного моллюска. Осознав это, я остановилась и переключила свою фантазию на другое.

– На острове наш моллюск был не один, – заявила я голосом, не допускающим возражений, – там было много разных моллюсков. И однажды тёплой весенней ночью наш мечтатель встретил другого моллюска – девочку, которой очень понравились его фантазии, и она согласилась слушать их каждый день.

– А что потом? – с некоторым сомнением, но уже без слёз спросила Стеша.

– Потом у них родилось много-много маленьких моллюсков, и у каждого из них была своя крохотная цветная раковина, а чтобы они не потерялись в морском приливе, то все как один прилепились к длинной мохнатой водоросли, растущей на выступе скалы. Теперь целое семейство маленьких и больших моллюсков вечерами, когда песок из жёлтого становился голубым и в нём, подобно звёздам, поблёскивали при свете луны осколки кварца, папа-моллюск рассказывал свои удивительные истории, и всем казалось, что он вовсе их и не придумал, а узнал и пережил в далёких сказочных путешествиях.

– Значит, у них всё было хорошо? – на всякий случай уточнила Стеша. – Их не съели?

– Нет, – уверенно ответила я, – их не съели.

Сама же про себя подумала: «Кто же сможет пробраться сквозь все те преграды, которые я воздвигла вокруг нас? Разве что люди, которые гуляют по берегу в надежде найти красивую мёртвую раковину, распластавшуюся на песке. Но им привычней зайти в магазин и купить замороженных мидий, чем искать меня и вас в море, а значит, я пока могу наслаждаться чудесными мечтами о своей безопасности в маленькой хрупкой раковине, лежащей на отмели и чуть погружённой в песок, чтобы её не смыло случайной приливной волной».

Апельсин

– Ребята, знакомьтесь, это Тамара, она будет учиться в вашем классе.

Девушка стояла рядом с учительницей и без тени смущения, а скорее даже с любопытством разглядывала класс, не испытывая при этом ни малейшей неловкости от того, что её то же рассматривают, причём рассматривают весьма придирчиво, особенно девочки.

– Смотри-ка, стриженая, – толкнула Генку в бок его соседка Лёлька Гусева. Он с интересом посмотрел на новенькую, в его классе все девчонки носили косы, но этой стрижка шла – каштановые, с небольшой рыжин-кой волосы облегали голову плотной пушистой шапочкой.

– Что, всем, что ли, хвосты носить?! – он дёрнул соседку за косу, за что тут же получил по голове учебником.

Учительница глянула на них укоризненно, новенькая снисходительно улыбнулась, точно это была смешная театральная сценка и разыгрывалась она исключительно, чтобы её повеселить.

– Тамара, садись пока сюда, за первую парту, – сказала учительница и постучала ручкой по столу, призывая класс к порядку.

– Ну как тебе новенькая? – Сашка нагнал Генку уже во дворе школы – высокий, широкоплечий, с пробивающимся над верхней губой пушком, он казался старше своего одноклассника. Генка был щуплым, но вёртким и задиристым. Они были приятелями.

– А тебе? – ответил тот вопросом на вопрос.

– Классная девчонка, мне нравится.

Говоря это, Сашка приосанился – всем своим видом показывая, что и он сам имеет все основания понравиться новенькой. Последние два года он занимался академической греблей. Генка ревниво глянул на перекатывающиеся под рубашкой мышцы приятеля, таких ему никогда не накачать. Нет, Генка в обиде не был, в свои неполные пятнадцать он – кандидат в мастера по настольному теннису, но в глазах девчонок, конечно же, проигрывал рядом с таким вот атлетом. Правда, у Генки были другие преимущества, и, как он уже понял, немаленькие – он писал стихи, писал вдохновенно, как и должен писать поэт, девочки это ценили.

Новенькая Генке сразу понравилась, а тут ещё Сашка масла в огонь подлил, поэтому уже на следующее утро он подсунул под её учебник сложенный в четыре раза тетрадный листок с только что написанными стихами. Наградой ему была улыбка.

Сашка, заметив, что приятель его опережает, тут же предложил Тамаре книгу, которую просил у него Генка.

Соревнование между ними набирало обороты.

После уроков Генка первым подскочил к Тамаре:

– Я тебя провожу, мне в ту же сторону, – торопливо проговорил он, видя, что Сашка направляется к ним.

– Я уже провожаю Тамару, – на Сашкиной физиономии большими буквами было написано «На, получи!», и Генке захотелось врезать по этой физиономии.

– Мальчики, не ссорьтесь, вы оба можете меня проводить, – произнесла Тамара и, демонстративно оставив на парте портфель, двинулась из класса.

– Напросился – вот и тащи, – зло бросил Сашка, торопясь за девушкой.

Генка подхватил портфель: «Тяжёлый, зараза, что только девчонки в них носят?!» Свой тощий он нёс под мышкой, но всё равно было неудобно, и он с досадой поглядывал на приятеля, налегке вышагивающего рядом с Тамарой. Догнав их, Генка прислушался: говорили, как ни странно, о Достоевском.

«Надо же, – разозлился он, – ладно бы о гребле, но Достоевского-то этот верзила не читал, а туда же, философствует».

– И кто же из братьев Карамазовых нравится тебе больше? – ехидно спросил он приятеля, намереваясь перехватить инициативу. Тот метнул в него уничижительный взгляд, мол, «не лезь, не по тебе черешня». Генка принял вызов, не моргнув глазом.

– А мне понравилась постановка «Идиота» во МХАТе, – как бы между прочим заметил он, зная, что против этого Сашка бессилен, последний раз тот был в театре в начальной школе.

Тамара тут же переключила внимание на него – вероятно, наглядное искусство ей нравилось больше.

– Ты правда ходил? Билетов же не достать!

Генка, игнорируя это замечание, принялся рассказывать о спектакле, бравируя для убедительности именами известных актёров, в результате чего Сашка был отодвинут на второй план и шёл теперь насупившись.

– Ты что лезешь, не видишь, что ли, что Тамара мне по-настоящему нравится?! – бросил он приятелю, как только дверь подъезда закрылась за девушкой.

– Мне она тоже по-настоящему! – тут же парировал Генка.

– Ты что, не понимаешь, что ли, что она не для тебя!

Замечание задело Генку, он аж подскочил, точно петушок, увидевший противника.

– Думаешь, девчонок только бицепсы привлекают? – съязвил он, намекая на то, что в интеллектуальном плане приятель до него недотягивал.

– А ты думаешь, им твои стихи нужны, тоже мне Пушкин! – не остался в долгу Сашка.

– Ладно, – махнул он рукой, не желая продолжения ссоры и зная Генкин задиристый характер, – давай лучше её спросим.

– Вот так сразу и спросим?! – засомневался приятель. – Она же нас пошлёт…

– Ну тогда давай вдвоём ходить, а потом спросим, – нехотя согласился Сашка, понимая, что Генка просто так не отстанет. Они уговорились о двух неделях нейтралитета, в течение которых каждый мог склонить Тамару на свою сторону. Вот тут-то всё и началось.

Две недели огонь вдохновения полыхал в Генкиной груди, точно доменная печь, и каждый день он клал на алтарь своей мальчишеской любви новое стихотворение, которое Тамара прочитывала, всякий раз восклицая: «Это ты писал?!» или «Неужели это ты придумал?!»

Сашка не отставал, он добывал всё новые и новые модные книжки и даже пригласил один раз Тамару в театр. Правда, пьеса оказалась неудачной, но поход в театр дал ему фору.

После уроков, точно конвоиры, они сопровождали Тамару до дома, по очереди неся её портфель и соревнуясь в острословии, но девушка воспринимала их внимание как должное, никому не отдавая предпочтения, и смотрела на них точно королева на вассалов.

– Ну что? – ровно через две недели, день в день, подойдя на перемене к приятелю, спросил Сашка. – Не передумал?

– Нет, – задиристо ответил тот, – как решили, так и сделаем, всё по-честному.

В тот день, идя рядом с Тамарой, они оба молчали.

– Скучные вы какие-то, поссорились, что ли? – спросила она, привыкнув к их постоянному соперничеству.

– Нет, – взял на себя инициативу Сашка, по-прежнему уверенный, что на его стороне преимущество. Он остановился, так что остальным тоже пришлось остановиться, и, немного помедлив, спросил, выразительно глядя в глаза девушке: – Скажи, кто из нас тебе нравится?

Девушка, глянув на его серьёзную физиономию, прыснула со смеху:

– Ты чего? Оба вы мне нравитесь: с тобой о спорте можно поговорить, а с Генкой – о литературе, а что?

– Видишь ли, Тамара, – тут же встрял Генка, – так не пойдёт. Ты прямо скажи: я или Сашка?

– А если не скажу, то что, на дуэль друг друга вызовете? – спросила она, насмешливо глядя на приятелей.

– Может быть, и на дуэль, – ответил Сашка мрачно.

– Ну и на чём драться будете? – поинтересовалась девушка. – На шпагах или так, на кулаках?

Ребята растерялись, они не были готовы к такому повороту.

– А знаете что, – Тамара сунула руку в портфель и достала апельсин, – вот! Кто мне его принесёт, тот и победил.

Размахнувшись, она бросила апельсин, и тот, точно кегельный шар, покатился по белой снежной наледи. Мальчишки не сговариваясь бросились за ним, толкая и тесня друг друга, точь-в-точь две легавые, бегущие за мячиком. Сашке, более массивному, чем приятель, удалось оттеснить Генку и первому схватить апельсин. Однако тот, извернувшись, выбил ногой апельсин из его рук и, подхватив на лету оранжевый шар, бросился назад. Сашка, забыв о всяком благородстве, подставил ножку. Не ожидавший такого подвоха, Генка рухнул, выпустив из рук апельсин, который сам собой подкатился к Тамаре.

– Ничья! – рассмеялась она и принялась деловито чистить апельсин, в морозном воздухе его аромат ощущался особенно остро.

– Знаете, – девушка не торопясь отправляя в рот сначала одну, потом вторую сочные апельсиновые дольки, – вы, конечно, забавные, но по правде сказать…

Она помедлила, насмешливо глядя на запыхавшихся одноклассников, пожала плечиками (мол, сами виноваты, напросились) и безжалостно закончила:

– Маленькие вы ещё, понимаете, ма-лень-ки-е.

Доев апельсин, она повернулась и пошла к дому, оставив приятелей в полном недоумении. На утоптанном снегу, выделяясь своей скандальной яркостью, валялись оранжевые остро пахнущие апельсиновые корки.

– Это всё ты, – пошёл на приятеля раздосадованный Сашка, – ты у меня апельсин выбил.

– А ты меня зачем оттолкнул, а потом ещё и ногу подставил? – налетел на него Генка. – Разве это честно, подножки ставить?! – петушился он.

Сашка вытянул руку, чтобы не дать подойти тому ближе, драться ему не очень хотелось. Покружив так пару-тройку минут, Сашка вдруг остановился:

– Слушай, а ведь она над нами издевалась!

Разгоряченный Генка не сразу понял.

– Ну, конечно же, издевалась, точно над собачонками, а мы-то дураки…

Сашка хлопнул приятеля по плечу, давая понять, что их ссора прекращена.

– Да нет, не может быть, – пробормотал Генка, однако слова приятеля заставили его засомневаться.

– Д-а-а, купились мы, – протянул он ещё через минуту, поняв, что Сашка, скорее всего, был прав. Признавать поражение было не в его характере, он просто кипел от обиды, не зная, на что её излить, и, заметив брошенные Тамарой апельсиновые корки, со злостью пнул их носком ботинка и вдруг принялся со злостью топтать их.

– Маленькие мы! Маленькие!

И зло глянув на Тамарин подъезд, как-то совсем по-детски выпалил:

– Хоть бы долькой угостила, жадина!

Русалочка

Я вела машину уже давно и постепенно стала впадать в состояние некой отстранённости, хорошо, что уже выработался некий автоматизм в вождении.

– Почитай мне, – совершенно неожиданно и совсем не к месту попросила Стеша, сидящая сзади и уже уставшая от путешествия.

– Не могу, я веду машину, – ответила я из своего пограничья.

– Тогда расскажи.

Дети не любят выражение «не могу».

– Что же ты хочешь услышать?

Рассказывать мне совершенно не хотелось. Но ребёнок не отступает, и я слышу:

– Вообще-то, хотелось бы о Русалочке послушать.

– Хорошо, – соглашаюсь я и начинаю рассказывать, понимая всю безнадёжность ситуации: помню-то я только структуру сказки, а дети не признают схем.

– Нет, ты расскажи, как она пела, когда на волнах качалась, – требует ребёнок.

– Она пела сердцем, – зачем-то говорю я, хотя догадываюсь, что ребёнку этого не понять, слишком это по-взрослому. – Услышать другого можно, если он говорит сердцем.

– Почему… – недоумевает Стеша. – Принц же ушками слушал?

– Ушками слушают рассказ, как ты сейчас, а Русалочка пела о своей любви и хотела, чтобы Принц услышал именно это, – пытаюсь я опять объяснить сугубо взрослые вещи трёхлетнему ребёнку.

– Значит, – делает Стеша вывод, – он тоже слушал сердцем, а не ушками.

В логике у ребёнка недостатка нет, как и в понимании самого главного – любви. «Да, – думаю я, – у взрослых совсем всё не так легко. Многие ли способны петь сердцем?»

Любопытно, видят ли дети наши мысли или, может быть, образы наших чувств? Иначе как объяснить, что одних людей они пугаются, а другим доверяют. Может быть, эмоции взрослых материализуются у них в каких-нибудь зверей? Кто-то прогуливается с ланью или фиолетовым жирафом, как я, например, теперь, а другой – с бультерьером на железной цепи или медведем. Представьте себе такое – и сами шарахнетесь в сторону, да и заревёте, пожалуй, когда станут вас упрашивать не бояться и подойти к этой милой женщине, оседлавшей уродливого бородавочника.

– А Принц её услышал? – прерывает мои размышления детский голос. – Он знал, что надо слушать не ушками?

– Да, – отвечаю я, рассеянно глядя на дорогу, – услышал, потому что слушал сердцем.

– И что тогда, когда услышал? – подбирается ребёнок к тому, что его интересует.

– Тогда полюбил, – отвечаю я и понимаю, что, если сейчас с меня потребуют пояснений того, что значит «полюбил», я просто утону. Но дети мудры, они не станут вас топить сразу, а шаг за шагом подведут к сути, к вашему собственному прозрению. Захотите ли вы прозреть или сломя голову бежать прочь – это уже ваш личный выбор.

– Почему Русалочка пошла к колдунье? – слышу я уже новый вопрос и автоматически отвечаю:

– Хотела стать человеком.

– Но это же больно! – протестует детский голосок.

«Да, – думаю я, – быть человеком больно, очень больно, но как иначе постичь эту любовь».

– Злая колдунья!

– У Русалочки был выбор, – говорю я совершенно по-взрослому, – она могла остаться русалкой.

– А как же Принц? – недоумевает ребёнок.

– Встретил бы другую девушку, женился, стал королём и мудро управлял бы королевством, – выстраиваю я логичную линию возможного сюжета в соответствии с датским законом о престолонаследии, но не сказки.

– А та тоже пела сердцем? – слышу следующий вопрос.

– Нет, но она умела изящно говорить и была, наверное, красивой и доброй девушкой.

– Не-е-т, – протестует ребенок, мотая для убедительности головой, – тогда она ненастоящая.

Ненастоящая?! А как быть этой настоящей, когда каждый сделанный шаг, каждый поступок, каждое движение навстречу пронзает непереносимой болью, точно долотом от твоей живой плоти кто-то откалывает куски ракушечника, наросшего на тебя и уже ставшего частью тебя. А этот кто-то твердит: «Нет, не верю, это не то, должно быть подлинное, я знаю, чувствую!» И потихоньку, исподволь, а другой раз – со страстным остервенением набрасывается он на твоё огрубевшее от долгого пребывания в морских глубинах тело. Терзает его рашпилем, скалывает наросты, и вот наконец из-под бесчисленных напластований проступает уже забытая всеми и даже самой тобой подлинная твоя сущность.

– Почему она молчала? – слышу я вопрос и не сразу понимаю, о ком, собственно, речь, а потому сама спрашиваю:

– Кто молчал?

– Кто-кто, Русалочка, конечно. А ты думала, ты, что ли? – в голосе Стеши слышится обида.

Думаю, что молчим мы по одной и той же причине, но ребёнку не надо всего знать, даже если он и чувствует так остро. И я отвечаю за себя, прикрываясь Русалочкой, а как иначе:

– Молчала, потому что любила.

– Тогда ей надо было всё рассказать Принцу, вот как я, я же тебе всё объяснила, и ты поняла.

Да, я поняла, только как это своё понимание донести до другого?

Но вновь стараюсь объяснить:

– Есть вещи, о которых легче говорить сердцем, а не словами, потому что сердце не лжёт, а в словах можно схитрить.

Смотрю в зеркальце заднего видения и вижу задумавшуюся Стешу. Наконец, переварив информацию, она спрашивает:

– Принц её не слышал?

– Почему-то не слышал. Или слышал, но не доверял себе, хотел слов. Все кругом говорили слова, и он привык всё выражать словами. А Русалочка не могла говорить, колдунья забрала у неё голос, но сохранила в её сердце любовь. Тогда Русалочка попросила колдунью вернуть ей слова в обмен на свою жизнь, – кратко излагаю я сюжет.

– Зачем она так сделала? – малышка расстроена, я вижу это в зеркале. А автомобиль, как это ни странно, всё ещё продолжает свой путь вопреки здравому смыслу. Должно быть, я веду его на автопилоте, занятая исключительно своими мыслями.

– Потому что любила Принца. Она была готова на всё, чтобы только объяснить ему, что это она – та, которую он любит. Что она настоящая, живая, подлинная.

– А потом превратилась в морскую пену? – с типично детским любопытством уточняет ребёнок, у детей любопытство превалирует над всем другим.

– Да, в морскую пену на гребне волны, – подтвердила я.

– А ты не боишься стать морской пеной?

Этот вопрос показался мне провокационным, хотя ребёнок всегда действует интуитивно, а потому я отвечаю скорее себе, чем ребёнку:

– Что ж, искрящаяся пена на гребне морской волны так красива. И это подлинно. Нет, не боюсь.

Мы подъехали к придорожному кафе, где я с облегчением остановила машину. Признание, которое заставил меня сделать ребёнок, забрало все силы, словно я сама прошла сквозь Русалочьи муки и страдания.

– А что Русалочка сказала Принцу? – догнал меня следующий вопрос.

– «Я вся в твоём сердце, потому что люблю тебя» – наверное, так, – предположила я, – по крайней мере примерно так сказала бы я.

– Я тоже так скажу, а потом стану морской пеной, – уверенно произносит девочка.

Ну что на это ответить, остаётся надеяться, что у неё всё сложится счастливо и не надо будет становиться морской пеной, чтобы доказать свою любовь, потому что любовь вовсе не надо доказывать. Малышка уже это знает.