– Первый раз я увидел Ревекку на празднике Суккот. Ты знаешь, Мерула, какой это веселый праздник? Как все ликуют, восхваляют Всевышнего, строят шалаши?
Мерула отрицательно покачал головой, но понял, что на самом деле Накдимона вовсе не интересует его ответ – молодой иудей полностью погрузился в свои воспоминания, и было очевидно, что говорит он не столько со своим собеседником, сколько сам с собой:
– Никогда не забуду тот вечер. Во дворе Храма горели огромные светильники, все пели и танцевали с факелами в руках. Я стоял среди ликующей толпы, смотрел, как танцуют нарядные и пригожие девушки, и улыбался своим мыслям. Подходила моя пора жениться, стать главой новой семьи и продолжить наш род. Мои родители уже присмотрели для меня достойную невесту – Рахэль, дочь наших соседей, людей столь же уважаемых, как и они сами. У меня замирало от радости, когда я думал о ней и о нашей будущей свадьбе. Но Господу угодно было послать мне другую любовь, – и лицо гостя вдруг преобразилось, глаза расширились, губы улыбались. – В круг танцующих вдруг вышла невысокая девушка, совсем юная, лет четырнадцати, не более, две толстенные косы, как змеи, обвивали ее головку. Девушка начала танцевать, и все расступились и теперь смотрели только на нее. Она походила на лань, когда та взлетает по каменистым склонам к вершине горы, будто вовсе не касаясь земли, – такой грации и прелести были исполнены ее движения. И тогда, Мерула, я понял, что погиб. Я стал спрашивать у знакомых, кто она такая, и мне сказали: «Это Ревекка, дочь вдовы Рут, что живет у Навозных ворот». Я хотел к ней подойти, но она исчезла в толпе подруг.
Гость опять замолчал и в задумчивости стал теребить край рукава. Потом, будто очнувшись, вздохнул и продолжал:
– Той ночью она мне приснилась. Она смеялась и куда-то меня звала. Я изо всех сил старался догнать ее, обнять, прижать к сердцу, но у меня ничего не получалось, и она все ускользала от меня. Я проснулся. Было темно, сквозь проем в стене едва брезжил рассвет, и глаза мои были влажны от слез. «Увижу ее во что бы то ни стало», – твердо решил я и в тот же день отправился к Навозным воротам, туда, где селятся бедняки.
Тут гость примолк, будто потерял нить рассказа. Мерула чуть подождал, и, поняв, что гость мыслями улетел в неизвестные дали, подал голос:
– И ты ее встретил? Нашел дом ее матери?
Молодой человек встрепенулся и закивал головой:
– В тот день Бог воистину благоволил ко мне – не пройдя и полпути, я увидел ту, которую искала душа моя, – она шла к уличному колодцу с большим кувшином. В ту пору я был еще немного робок в отношениях с девушками, но, зная, что Господь любит смелых, поборол робость, подошел и почтительно ее приветствовал. Она отбросила покрывало со своей кудрявой головки и улыбнулась, показав красивые белые зубки. В лице ее не было никакого смущения, оно было открыто и приветливо. Мерула, явзглянул в ее глаза, в ее живое, веселое лицо, и в тот же миг понял, что сердце мое хочет только одного – чтобы она была рядом во все дни жизни моей. Конечно, ничего такого я ей не сказал, мы обменялись несколькими, ничего незначащими словами и разошлись. – В мерцающем свете масляной лампы Мерула видел, что лицо гостя светится радостью, и вдруг подумал, что завидует молодому человеку, что сам хотел бы оказаться там, у колодца, рядом с девушкой, несущей большой кувшин. Он весь обратился в слух, боясь пропустить хоть одно слово гостя.
– Я пошел домой, – говорил иудей, – и тем же вечером во всем сознался отцу и матери. Я всегда был послушным сыном, Мерула, никогда не смел противоречить родителям, но тут прямо сказал, что желаю жениться на девице Ревекке, дочери вдовы Рут, и никакой другой невесты мне не желательно. Мать не сказала ни слова, будто окаменела от моего известия, а отец пришел в невиданную ярость. Он даже не кричал – он извергал слова, будто рык. Оказывается, он видел Ревекку, слышал о ней и ее матери, и теперь метал громы и молнии. «Мало того, что они – нищие, вдова после смерти мужа перебивается поденной работой – неистовствовал он, – это еще можно стерпеть, бедность часто идет рука об руку с праведностью. Но ни Рут, ни тем более – ее дочь не отличаются ни благочестием, ни подобающей их положению скромностью. Знаешь ли ты, глупый барашек, что Рут не гнушается зарабатывать свои гроши повсюду, даже у язычников, в их нечистых домах?». («М-да, – подумал тут Мерула, – поэтому-то и мы сидим сейчас в вестибуле и не входим в дом – он, видишь ли, нечист для этих праведников»).
«А ее дочь Ревекка, – рычал отец, – несмотря на юные лета, уже прославилась в всем Йерушалаиме своей дерзостью и слишком большой охотой к пляскам. Девице не пристало ходить по улицам с непокрытой головой, улыбаться незнакомым юношам, во всякий праздник до поздней ночи плясать среди разгулявшейся толпы. Обе эти женщины весьма редко приходят в Храм, оправдываясь тем, что у них нет денег купить горлицу для жертвы Всевышнему. Но это всего лишь обычные отговорки нечестивых! Никогда, слышишь, сын мой, никогда бесстыдная дочь Рут не пересечет порог моего дома!». Вот так говорил мне мой отец Рэувен, а я всегда был…
– Послушным сыном, – тихо подхватил Мерула слова гостя.
– Да, Мерула, я был таким. Но тут ничего не смог с собой поделать. Нарушить волю родителей я не мог, но от боли и затаенной обиды занемог, стал чахнуть. Не хотел вставать утром, не хотел есть, отвратительны мне стали все домашние дела, и что хуже всего – я чувствовал, что начинаю ненавидеть моих любимых, столь почитаемых мной родителей. Прошло несколько дней, и они заметили неладное. Сначала сердились, пытались заставить меня поесть и заняться работой, но я ничего не желал. Целыми днями я в праздности лежал на циновке, будто каждый день у меня был шаббат, не ел и не имел сил подняться и выйти из дома. Родные испугались, позвали лекаря, но и он не помог. И тогда моя мать, почтеннейшая Йохананна, которая всю жизнь сторонилась всякой нечистоты, сама, представь себе, римлянин, сама отправилась к жалкой лачуге у Навозных ворот, говорить с Рут, сватать девицу, которую они с отцом отвергали всем сердцем. Вот какова была ее великая материнская любовь ко мне.
Опять повисло молчание. Мерула ни единым звуком не торопил собеседника, а тот словно погрузился в пучину прошлого и, будто потерявший силы пловец, никак не мог вынырнуть обратно. Наконец Мерула слегка кашлянул, и Накдимон очнулся:
– Узнав об этом, – вновь зазвучал его голос, – я полдня, что матери не было, провел в страшном беспокойстве: что ответит Рут? Наконец мать вернулась, но не подошла ко мне, а сначала стала говорить с отцом. Говорили они за перегородкой, вполголоса, и как я ни напрягал слух, но расслышал лишь отдельные слова. «Она еще отказывалась – ее дочь, дескать, слишком молода для супружества. Подумай, мой господин, ей оказывают такую честь, а она, жалкая поденщица, раздумывает!». Мне показалось, что мать заплакала, и отец стал что-то говорить ей мягким голосом. «Раз он ее так любит!.. – донеслись до меня его слова. «Не будет добра от этой женитьбы», – проговорила мать. Они еще пошептались и вошли ко мне. Лица их были печальны. «Накдимон, сын мой, – произнес отец. – Мы с матерью не можем спокойно видеть, как тебя снедает любовная тоска, хотя мы скорбим о твоем выборе. Мать твоей возлюбленной сегодня согласилась отдать свою дочь за тебя замуж. Я же уповаю на помощь Всевышнего, чтобы он вразумил твою невесту. Я надеюсь, что она, войдя в наш дом, проникнется праведностью и богобоязненностью, оставит свои дерзкие привычки и станет нам милой дочерью».
Нет слов, Мерула, для того, чтобы описать мою благодарность отцу и матери. Как безумный, я вскочил с циновки и принялся целовать им руки. Они растроганно гладили меня по волосам, и, взглянув на них, я увидел, что глаза их влажны. В своем ликовании я даже не подумал о самой Ревекке, ведь она, смелая и дерзкая, может быть, и не желает брачного союза со мной.
Теперь гость разгорячился, глаза на его выразительном лице оживленно засверкали, речь полилась быстро и плавно:
– – Через несколько дней произошло наше обручение. Пришлось нарушить обычай отцов и провести обряд обручения в нашем доме – ведь в маленьком и бедном доме матери невесты не поместились бы гости, приглашенные на столь важное событие. Настал великий для меня час, и Рут с дочерью появились в нашем доме. Невеста моя, как положено, была одета в светлый кетонет, а прелестную ее головку окутывало белое покрывало, из-под которого весело и лукаво глядели ее прекрасные глаза. Войдя в дом следом за матерью, она взглянула на меня, ласково улыбнулась, и сердце мое подпрыгнуло от счастья – я понял, что напрасно тревожился и Ревекка не против стать моей женой.
Иудей говорил так взволнованно, что это волнение передалось и Меруле. Он сидел на неудобном табурете, боясь не только пошевелиться, но и поглубже вздохнуть. А Накдимон чуть перевел дух и продолжил:
– Ты не представляешь, как прекрасна была Ревекка в день обручения. В столь важном собрании, в присутствии моей семьи и наших добрых друзей она вела себя как нельзя лучше – с лица ее не сходила нежная, приветливая улыбка, голос был тих и почтителен. Все были очарованы ею, я это видел и ликовал в душе. Ничего сейчас в ней не было от дерзкой плясуньи, притягивающей чужие нескромные взгляды. Даже мои родители расчувствовались, и отец на прощание поцеловал ее в лоб и назвал своей дочерью. Я был счастлив и думал, что это счастье будет со мной до конца моих дней! Глупец! – вдруг воскликнул Накдимон и ударил себя по голове обеими руками, как человек, осознавший свою глубокую ошибку. – Тогда я был совершенно уверен, что в нашем браке родится подлинная любовь…Как же сильно я заблуждался, Мерула, как заблуждался!..
Он осекся и замолчал, будто собирался с силами. Потом заговорил снова:
– Приготовления к свадьбе длились весьма долго: мой отец сам внимательно следил, чтобы были соблюдены все традиции брачного таинства. Я ни в чем ему не перечил, все исполнял по его велению, понимая важность этих традиций и обычаев, что лежат в основе всякого счастливого, благословенного Господом брака. Вот только ничего нам не помогло…
Накдимон коротко вздохнул и продолжил:
– И вот наступил долгожданный день. Вся улица заполнилась народом – нашими родственниками и друзьями. Заиграли музыканты, зажгли светильники. Моя мать собственноручно надела на мою голову старинный свадебный венец жениха, и я, стоя под хупой, – светлым балдахином, украшенным цветами, – с трепетом в сердце ждал свою возлюбленную. И вот показалось мне, Мерула, что взошло второе солнце – это наши матери вели под руки невесту, а сопровождали их несколько девушек в светлых одеяниях со светильниками в руках, – тут глаза Накдимона заблестели, а в голосе появились певучие нотки. Он рассказывал с таким увлечением, так выразительно жестикулировал, что Меруле стало казаться, что он сам присутствует на этом прекрасном празднике.
– Невеста была по обычаю закутана в светлое, шитое золотыми нитями покрывало. Ревекка рассказала мне потом, что ее мать, Рут, хранила это старинное покрывало, как зеницу ока. Самой Рут оно досталось от ее матери, и вдова не продала его даже в самые тяжелые дни, бережно сберегая его для свадьбы любимой дочери.
Мерула во все глаза смотрел на гостя, удивляясь произошедшей в нем перемене: теперь Накдимон беспрестанно улыбался – видно было, что он всем сердцем переживает свое утраченное счастье:
– Невесту подвели, и она взошла ко мне под хупу. По обычаю я приподнял покрывало на ее лице, и на меня глянули живые, взволнованные глаза Ревекки. Сколько буду жить, столько буду помнить этот взгляд моей черноглазой овечки – тревожный и радостный одновременно…
Свадебная церемония со строгим соблюдением всех обычаев отцов продолжалась. На некоторое время нас оставили одних в пустой комнате. Мы взялись за руки, молчали и так стояли. Я изо всех сил желал остаться с ней вдвоем под покровом ночи, но пока нам пришлось вернуться к гостям. Нам поднесли чашу Завета, и мы оба испили из нее вина, как супруги, посвященные друг другу и ставшие отныне единой плотью.
С невесты сняли покрывало, и украсили ее головку старинным головным убором из тонких золотых дисков. Этот убор был уже подарком моей матери. Он бережно хранился в ее сундуке, и сейчас она сама надела его на голову Ревекки в знак того, что всем сердцем принимает свою юную невестку.
Начался пир, и, поверь, Мерула, – он был великолепен. Мой отец ничего не пожалел для своего сына – лучшие вина, диковинные фрукты, нежное мясо ягнят и козлят. Зажгли такое множество светильников, что, несмотря на вечерний час, светло было как днем. Вот музыканты заиграли громче, вышли в круг прекрасные девушки, подруги невесты, и стали танцевать, прославляя молодых. А старшие радовались, глядя на них, хлопали в ладони, притоптывали ногами. И вот тут-то произошло неожиданное… Ревекка вдруг встала, вышла в круг танцующих, обратилась ко мне лицом и возвела руки над головой. Все остальные прекратили танец, цимбалы на мгновение затихли, а потом тихонько, но все громче и зазывней рассыпали свою трель.
Накдимон вдруг осекся и понизил голос:
– Теперь, вспоминая прошлое, я думаю, что в тот миг беда впервые постучалась в наш дом… Да только тогда я, конечно, ничего не понял… Да и как я мог понять?
Мерула, нахмурившись, слушал гостя, а тот казалось, совсем забылся и вел себя странно – пожимал плечами, качал головой, разводил руками.
– Это уж много позже, – бормотал он, – отец мне все объяснил… Несомненно он был прав… Именно с того все и началось…
– Да что началось-то? Что случилось? – не утерпел Мерула.
‒ А? – встрепенулся Накдимон, выныривая из собственных переживаний, как из воды. – Да-да… – Он вновь нащупал нить рассказа. – И вот Ревекка стала танцевать. Сияла ее головка в золотом уборе, нежно звенели браслеты на ее тонких руках. От ее танца разгорелось внутри меня жаркое пламя, и я, охваченный восторгом, оглядел лица гостей, уверенный, что все восхищены моей юной женой. Но с удивлением, нет…с огорчением я увидел, что у многих из них нахмуренные, строгие лица.
Только спустя долгое… долгое время, когда Ревекка навсегда исчезла из моей жизни, отец мой мне все объяснил. «Не печалься, сын мой, не горюй об этой шелудивой овце, что навлекла такой позор на нашу семью, а теперь и вовсе сбежала неизвестно куда, наверное, с каким-нибудь нечестивцем, – так говорил он мне. – Разведись с ней и присмотрись лучше к благородной Рахэли, что уже давно вздыхает о тебе. Вот какую жену желательно нам с матерью твоей видеть рядом с тобой». Я же молчал в ответ и всей душой отвергал его слова. Он, кажется, почувствовал это и рассердился, не встретив моего обычного согласия: «Я предупреждал тебя, сын, что не принесет тебе счастья эта Ревекка». Помню, при этих словах все закипело у меня внутри. Я, должно быть, слишком мрачно взглянул на него, потому что он нетерпеливо возвысил голос, стараясь меня убедить: «Помнишь, как она на вашей свадьбе, презрев все старинные, освященные веками обычаи, вдруг стала танцевать неподобающий танец, виляя бедрами и извиваясь станом? Может быть, в царском дворце и возможно такое. Говорят же, что некая девица своим бесстыдным танцем так обольстила правителя, что он не пожалел даже пророка, приказал его обезглавить и подарил сей блуднице его голову! Но то во дворце, среди всякого непотребства, а в таких семействах, как наше, где благочестие ценится превыше всего, такие танцы ни к чему! Уже тогда мы с твоей матерью поняли, что не будет добра от этого брака, и весьма огорчились».
Так говорил мне мой отец, и говорил, конечно, верно, да я помню только одно: как тяжко мне было слушать его! А тогда, на свадебном пиру, я не стал задумываться, отчего хмуры лица отца, матери, соседей. Я продолжал, дрожа от страсти, глядеть на Ревекку. Вдруг ее мать встала, подошла к дочери, обняла ее за плечи, заставила ее прекратить танец, и подвела Ревекку ко мне. Вновь накинули покрывало на голову невесты, и, осыпая цветами, проводили нас на брачное ложе.
Наконец мы остались с ней одни. Издалека до нас доносилась музыка и голоса пирующих, в нашей комнате было темно, горел только маленький светильник, и в его слабом свете моя невеста казалась мне светлым ангелом. Она молчала и улыбалась. Мы протянули руки и стали осторожно снимать друг с друга одежды. А потом… все вокруг исчезло – и пиршественные восклицания за стенами дома, и комната, да и весь Йерушалаим. И мы были только двое в вихре нашей любви, уносящем нас все выше к звездному небу…
Накдимон замолчал. Ночь уже совсем овладела городом, огонек масляной плошки был слишком слаб, и в вестибуле стояла полутьма. Мерула почти не различал лицо своего гостя, но слышал, как тот вздыхает, будто совершает тяжкую работу, и не торопил его. Непонятное, непривычное чувство камнем давило его сердце. Все перемешалось в этом чувстве – и ревность, и зависть к чужому счастью, и еще что-то, похожее на братское, даже отцовское чувство к молодому человеку, так же как и он, обреченному на горькие сожаления и бесконечное одиночество.
Потом он вновь услышал голос Накдимона:
– Потекли дни, недели и месяцы супружеской жизни. Очень скоро я с огорчением понял правоту наших родителей – ведь и мой отец, и моя мать, и Рут были против нашей свадьбы. Ревекка никак не хотела становиться благочестивой женой, покоряться мужу и склоняться перед старшими. Нет, она не была ленивицей, заботящейся лишь о нарядах и удовольствиях. Ревекка усердно работала в доме и в саду, и работа спорилась в ее маленьких руках. Но она слишком много смеялась, слишком любила веселую болтовню с соседками, а особенно – с молодыми соседями, слишком любила городские праздники. Но знаешь, Мерула!.. – вдруг воскликнул молодой человек, – я все равно ее очень любил! Любил вот такую – живую, беспечную, непокорную. И еще вот что тебе скажу!.. – иудей вздохнул, и черты его лица вновь слегка дрогнули. – Я потом только понял… когда потерял ее навсегда…. Она хотела радоваться Божьему свету, празднику, людям, всей жизни вокруг! Она очень любила жизнь. И она хотела, чтобы ее любили! Но я не смог… и никто не смог… Только он…
– Что? Кто он? – спросил Мерула, не понимая собеседника. – И чего ты не смог?
Но Накдимон не стал объяснять, а продолжал, все больше волнуясь, свою торопливую речь.
– Хуже всего было то, что Ревекка была недостаточно почтительна с моими родителями. Во всяком случае, им так казалось. Дома наши стояли рядом, и почти каждый вечер мой отец или моя мать приходили к нам, чтобы дать наставления молодым. Я считал… тогда считал… что так и должно быть, и с благодарностью выслушивал их речи. Но Ревекка смела проявлять нетерпение и даже перебивать их. Из-за этого их отношение к ней становилось все хуже. Они сердились и выговаривали мне, что не умею поставить жену на место. К тому же со дня свадьбы прошло уже много месяцев, а Ревекка до сих пор не понесла во чреве своем. Уже не только моих родителей стало это беспокоить, но среди соседей пошли толки и недоумение. Знаешь, как у нас говорят? Бесплодный брак неугоден Господу!
– Ну, это не только у вас, – тихо пробормотал Мерула, но иудей его не слушал – ему важно было излить боль, накопившуюся в сердце.
– Почитая своих родителей, я пытался выговаривать жене, чтобы вела себя, как подобает женщине в нашем семействе, и брала пример с достопочтенной своей свекрови, но Ревекка только смеялась в ответ, показывая белые зубки, потом начинала меня обнимать, и разжигала во мне огонь, от которого таяла душа моя.
Накдимон опять прервал рассказ, и повисла такая тишина, что слышно было шипение горящего в лампе масла. Иудей в рассеянности дергал какую-то ниточку в своем плаще, улетев мыслями куда-то далеко и от Мерулы, и от Кесарии. Мерула тоже молчал. Что-то странное происходило с ним – впервые за свои тридцать с лишком лет жизни он чувствовал сочувствие к другому человеку, к чужой сердечной боли.
– Что же было дальше? – спросил он полушепотом, и гость, чуть вздрогнув, вновь заговорил:
– Так в спорах и примирениях пролетел год и вновь наступил Суккот, Праздник кущей. Всё вокруг радовалось – и люди, и природа, а я пребывал в волнении и беспокойстве. Поползли неясные слухи, сначала – тихие, осторожные, потом – все громче. Вот уже соседи начали перешептываться у меня за спиной, кидать мне странные полунамеки и сочувственные взгляды, а некоторые – и усмешки. Хм, – усмехнулся Накдимон, – всегда найдутся люди, радующиеся чужим неприятностям и готовые раздуть самый маленький костер до небес! Так вот…я стал замечать, как они покачивают головами и пожимают плечами вслед моей Ревекке. Наконец, заговорили открыто, что моя жена слишком часто беседует с Михой, живущим на соседней улице, слишком громко смеется в ответ на его шутки, слишком смело откидывает покрывало со своей головы, что никак не подобает замужней женщине. Этот Миха, сын Нахума и Цфаньи, был собой красавец, любимец девушек. При виде милого личика его глаза начинали сверкать, как уголья, а речь разливалась говорливым ручьем. Про него шла молва, что он силен и смел, как леопард, и даже якшается с теми, кто злоумышляет против чужаков-римлян. Ох! – спохватился тут Накдимон, вспомнив, кто находится перед ним, и умолк в испуге. Но, поняв, что его собеседник пропустил последнее замечание мимо ушей, заговорил вновь:
– Много девичьих сердец сохло по нему, а его взгляд обратился на чужую жену, мою Ревекку. Где ж мне было тягаться с таким соперником? Я всегда был послушным барашком. Что я знал тогда? Дом, поле, сад, Храм, немногих друзей – таких, которые нравились моим родным. Ничто особенно меня не волновало за пределами своего дома, мне казалось, что его стены надежно укрывают меня от всякой беды и нечистоты. – Иудей слегка пожал плечами, будто удивляясь собственной былой беспечности.
– Я старался, как мог, вразумить жену, выговаривал ей, предупреждал ее, чтобы вела себя осторожней и скромнее, но – напрасно. «Зачем, господин мой, ты слушаешь пустые разговоры завистников? – смеялась она и дразнила меня своими белыми зубками. – Что с того, что я люблю, когда выдается свободная минутка, побеседовать с Михой? Его слова развлекают меня. Ты, мой муж и господин, всегда говоришь со мной строго и поучительно, как велят тебе твои почтенные родители, редко балуешь меня доброй шуткой и веселой улыбкой. Когда ты обращаешься ко мне, мне так и кажется, что я слышу голоса Йохананны или Рэувена. А Миха рассказывает интересные, необычные истории. Вот, например, вчера он поведал мне о каком-то плотнике с севера, из Галилеи. Будто бы этот человек ходит по всем городам и селеньям, исцеляет больных, увечных и незрячих, в порой даже поднимает людей со смертного одра. Ха-ха-ха, – веселилась Ревекка, – я сказала ему на это: «Каждый должен исполнять свое ремесло – плотник должен плотничать, а лекари – лечить больных. А умерших тревожить не надо – пусть покоятся с миром! Разве я не права, господин мой?» – смех ее разливался колокольчиком, румяные губы дразнили меня, и вместо строгого выговора я прижимал ее к себе и покрывал поцелуями ее личико. – Вот так этот «леопард» заморочил голову моей глупенькой Ревекке, обольстил ее своим змеиным языком, а потом… когда… все случилось…удрал, как трус, бросил ее им на растерзание…
Тут Накдимон пришел в необычайное волнение, дыхание его стало прерывистым, будто он со всех сил куда-то бежал. Он превозмог себя, перевел дух и продолжал:
– И вот… случилось страшное! Как-то раз вечером жена моя сказала, что пойдет навестить мать. Что ж – дело доброе, я согласился, но ждал ее с нетерпением, и волнение мое отчего-то все росло. Уже совсем свечерело, а Ревекки все не было. Я беспокоился все сильнееи, не в силах долее оставаться в доме, вышел на улицу, стал вглядываться в темноту. Небо вызвездилось, луна лила бледный свет на затихающий город. Помню, я сам себя уговаривал успокоиться, но волновался так, что мнетрудно дышалось, а сердце выпрыгивало из груди. Вдруг слышу топот – бегут соседи и кричат мне: «Накдимон, беда! Беда с женой твоей! Их поймали в саду за Кедроном! Беги скорей туда!». Не чуя под собой ног, я побежал вслед за всеми. Мы выскочили из городских ворот, и перед нами открылась дорога, ведущая в оливковые сады за потоком Кедрон. Луна равнодушно освещала дорогу, и в отдалении я увидел темную группу людей, которые что-то волокли за собой. Я бросился туда, подбежал ближе и… упал… Там, впереди несколько мужчин тащили по дороге мою Ревекку, вцепившись ей в волосы… а она, пытаясь освободиться, хватала своими руками их руки, падала, но…ее встряхивали и волокли дальше… – и Накдимон, уже не сдерживаясь, заплакал.
Прошло немного времени. Мерула не смел ни останавливать, ни утешать плачущего – он понял, что такую боль и отчаяние не утешить никакими словами. Наконец Накдимон совладал с собой, вздохнул и продолжал свой рассказ. Теперь голос его звучал глухо, как у человека, не оправившегося от тяжелой болезни: