На рассвете

* * *

Мерула ожидал неприятностей, и они не замедлили явиться. Уже в следующий полдень пришел раб от Кезона Сестия и передал ему, что патрон желает немедленно его видеть. Мерула не мешкал ни минуты и тотчас отправился на виллу патрона.

Слуги провели его в атрий, где на скамье у бассейна с суровым видом восседал Кезон. Увидев своего вольноотпущенника, он сделал знак слугам удалиться и хмуро уставился в лицо Меруле. О, как хорошо знал Мерула этот тяжелый взгляд! Уже почти десять лет он был свободным римским гражданином, но до сих пор шкура бывшего раба помнила удары плетью, которые в далеком прошлом так часто следовали за этим взглядом.

– Вчера вечером, – глухо проговорил патрон, – ко мне пришел посланец Амирама, знатного иудея, который видел тебя и твою… плясунью, что ты ввел в свой дом. Этот человек сказал мне, что его господин весьма недоволен. – Мерула повинно склонил голову – то, чего он опасался, сбывалось. А Кезон неторопливо, будто вбивая в голову провинившегося тяжелые слова, продолжал:

– Эта блудная девка родом из Иерусалима. Она совершила что-то непотребное, и ей по их иудейским законам грозило серьезное наказание. Но ее кто-то спас – я не понял, кто и каким образом, да и желания допытываться у меня не было. Главное же дело в том, что Амирам выражает полное недоумение, что мы, римляне, покрываем преступницу, прячем ее в наших домах. («Слава тебе, богиня разума, что ты меня надоумила вовремя избавиться от этой бродяжки, – подумал Мерула. – Но что же все-таки она совершила?», – вертелся вопрос у него на языке, но он не осмеливался прервать патрона.) Но мне, – надменно говорил Кезон, – конечно, в высшей степени было бы безразлично мнение какого-то иудея, если бы этот иудей не ведал главными поставками египетского зерна сюда, в Кесарию, не владел бы несколькими пекарнями, которые снабжают хлебом воинов доблестного Десятого легиона, не был бы вхож к самому Понтию Пилату. Амирам и подобные ему иудеи – главная опора власти божественного Тиберия в этой стране. Нашему префекту, ревностно исполняющему волю цезаря, не нужен ропот, тайное недовольство и никчемные разговоры за спиной. А мне, старому воину, римскому патрицию на службе у наместника Иудеи, не нужно недовольство моего начальника. Поэтому, Мерула, избавься от этой иудейской беглянки, пусть они сами разбираются с ней. Надеюсь, – добавил Кезон, и в его голосе зазвучали металлические нотки, – ты меня понял?

– Я понял тебя, патрон, еще до того, как ты начал говорить, – отвечал Мерула, почтительно склонив голову. – Танцовщицы у меня уже нет, вчера под вечер я прогнал ее.

– Ты всегда был понятлив, Мерула, – одобрительно кивнул ему патрон. – У меня почти не было случаев разочароваться в тебе. Ты – верный, надежный человек, ты по праву именуешься свободным гражданином Рима.

Мерула склонился еще ниже – ему отрадно было слышать эти слова: Кезон Сестий был скуп на похвалы.

– Так, стало быть, ты ее выгнал? Она ушла навсегда? – подытожил разговор патрон.

– Навсегда, патрон. Думаю, что в Кесарии ее больше никто никогда не увидит, – ответил Мерула.

Кезон как-то неопределенно покачал седой головой, криво усмехнулся и вдруг коротко выдохнул:

– А жаль!

Мерула решил, что он ослышался и в недоумении поднял глаза на патрона, но Кезон Сестий, не снисходя до объяснений, нетерпеливым жестом приказал вольноотпущеннику удалиться.

Мерула возвратился в свой дом, прошел во внутренний дворик, присел на каменную чашу фонтанчика. В доме стояла тишина, только струя воды тихо ворковала о чем-то, да какая-то малая птаха возилась в ветвях кустарника. Мерула посмотрел на нее, сделал движение рукой, будто хотел подозвать ее поближе, но птичка испугалась резкого движения и с громким чириканием, трепеща крылышками, взвилась в небо. Мерула проводил ее взглядом, бросил взгляд в угол дворика, туда, где была спальня Селены, и вздохнул. Ему бы радоваться, что представился случай еще раз доказать патрону свою преданность, вовремя исполнив его волю, но он отчего-то загрустил. Его раздражение против иудеянки прошло и сменилось непонятным ему самому сочувствием. Подумать только – даже жестокосердый Кезон Сестий пожалел о ней. Неслыханно!

Где сейчас эта девочка? Похоже, что она не взяла ни денег, ни украшений, и, усталая, голодная, бредет по пыльной дороге неизвестно куда. А может быть, она еще не покинула Кесарию и пляшет где-нибудь в порту под одобрительные крики грузчиков и матросни, надеясь получить несколько жалких монет и грубую лепешку? Мерулой вдруг овладело отчаянное желание еще раз увидеть ее, заглянуть в ее бездонные глаза. Он торопливо вскочил на ноги, взял кошель с монетами и отправился в порт. «Может быть, встречу ее, заставлю взять деньги, чтоб не бедствовала хоть какое-то время».

Но напрасно он бродил по огромной кесарийской гавани, петлял по припортовым улочкам, заполненным разноголосой толпой. Тонкими, резкими голосами вскрикивали разносчики воды, вопили, что было сил, продавцы сладостей, драли глотку назойливые лавочники, орали пьяные матросы, сошедшие на берег, и, казалось, каждый в толпе норовил перекричать другого. Иногда в этом оглушающем шуме Меруле слышались звуки бубна, он спешил туда, но каждый раз его надежда оказывалась напрасной – Селены нигде не было. В конце концов, он устал, купил дешевого кислого вина в какой-то лавчонке и присел в тени дерева утолить жажду. Вдруг перед ним вырос Руф. У Мерулы холодок пробежал по спине – неужели коротышка следил за ним? Что ему надо?

– Ищешь ее, Мерула? – без всякого предисловия спросил наглец.

– Кого – «ее»? – мрачно произнес Мерула и воззрился в оловянные глазки соглядатая, не скрывая неприязни. – А тебе-то что за дело? Говори, кто тебя подослал следить за мной? Я знаю, что мой патрон, Кезон Сестий, благородный римский патриций, до такого не опустится. Да и нет у него причин за мной шпионить. Так что ты тут вынюхиваешь? Но кто бы ни был пославший тебя следить за ней и за мной, можешь его успокоить – я ее выгнал. Похоже, что ее нет и во всей Кесарии.

Лицо рыжего соглядатая, обычно глумливое, вдруг сделалось чрезвычайно серьезным. Глаза его округлились, как у человека, который хочет раскрыть другому тайну. Он склонился к сидевшему на корнях дерева Меруле и проговорил тихо, медленно и очень отчетливо:

– Ее нет не только в Кесарии. Ее вообще больше нет. Вчера ночью, после того, как ты ее прогнал, кто-то настиг ее на дороге и разбил камнем голову.

Мерула вскочил, опрокинув чашу с вином и, не помня себя, угрожающе двинулся на рыжего.

– «Кто-то», говоришь… – рычал он, сжав огромные кулаки, – кто же этот «кто-то»? Ты зачем… зачем ее убил? Я убью тебя, грязный коротышка! Кому она так помешала? Она что – опасная преступница? Этого не может быть! Врешь, скотина, врешь!

Тут Руф сделал какое-то незаметное движение – Мерула даже не успел понять, какое, только почувствовал, как резкая боль пронизала его насквозь, от плеча до пяток. Он вскрикнули схватился за плечо – пальцам стало тепло и липко, туника была располосована, кожа на плече содрана и болела нестерпимо. Мерула, мгновенно обессилев, вновь уселся на корни дерева, и, подняв голову, увидел, как Руф снисходительно смотрит на него сверху вниз.

– Сдерживай себя, Мерула, – спокойно выговорил Руф, небрежно играя своим «дружком» – бичом, который он незаметным движением вытащил из котомки и мгновенным, как укус скорпиона, движением огрел обидчика по плечу. – Таково было тайное желание Амирама, почтенного иудея, которого хорошо знает Кезон Сестий. Знают его и многие римские здешние чиновники, и сам Понтий Пилат. Амирам – почтенный человек, благорасположенный к римским властям. Наша власть нуждается в таких людях. Ты, надеюсь, понимаешь это? – Мерула кивнул. Ему было тошно чувствовать себя во власти этого человечка – тот весь светился от удовольствия видеть, как унижен и смирен его противник.

– Эта девка, твоя плясунья, – продолжал Руф с невыносимым спокойствием, – сильно провинилась перед своими, и ее хотели примерно наказать. Но выискался какой-то… бродяга…странствующий философ… и уговорил их пощадить ее. Это я слышал от самого Амирама. Этого бродягу послушались, ее отпустили без наказания, но злобу свою не утолили. Она сбежала из Иерусалима и стала зарабатывать на жизнь сам знаешь чем. И вот теперь ее настигло наказание, которого она год назад избежала. Ты меня понял, Мерула? – спросил Руф с ноткой пренебрежения, как обращается учитель к нерадивому школьнику.

– Нет, не совсем, – пробормотал Мерула, морщась от подступающей к горлу дурноты. Кровь из рассеченного плеча продолжала сочиться, туника намокла, рана, не переставая, ныла. – Какое дело нам, гражданам Рима, до их иудейских строгостей? Она мне сказала, что муж дал ей разводную. Почему же надо было продолжать ее преследовать?

Руф спрятал бич в котомку, помолчал, потом, нахмурившись, очень серьезно заглянул в глаза собеседнику:

– Да дело даже не в ней… Видишь ли, Мерула… все дело в этом философе. Из-за него Иудея никак не может успокоиться. Год назад Понтий Пилат под давлением иудейских начальников был вынужден согласиться на его казнь и заслужил этим неодобрение императора. Префект нарушил закон, пойдя на поводу иудеев и отдав на казнь человека, не виновного перед Римом. Но… вот что удивительно… дело это неведомо почему не закончилось со смертью этого философа на кресте. Некие люди, именующие себя его учениками, пустили слух, что он ожил, воскрес из мертвых и вознесся на небо, в обиталище бессмертных богов. Представь себе, Мерула, – хмыкнул Руф, – чего только не взбредет в эти иудейские головы! Казалось бы, глупость, сказка для несмышленых детей, которую можно выслушать, посмеяться и забыть. Но вдруг эта небылица стала расти, переходить от человека к человеку, и количество поверивших в нее все увеличивается. И начальники иудеев ничего не могут сделать с этими людьми – те не боятся ни побоев, ни тюрьмы, ни даже смерти и твердо стоят на своем.

– И все же я никак не понимаю тебя, Руф, – сказал Мерула, поглаживая себя по раненному плечу, – что нам до этих иудейских сказок? Я что-то такое слышал про этого человека, знаю, что его казнили, и от этого была какая-то смута в Иерусалиме. Ну и пусть его последователи верят в то, что он воскрес, что нам до того?

– Представь себя, ведь и я бывал на его проповедях, – отвечал Руф. – За человеком, привлекающим толпы народа, обязательно надо следить римским властям. А как же иначе, Мерула? Мало ли что он говорит среди такого множества соплеменников?

– И что же ты, услышал, Руф? – с неподдельным интересом спросил Мерула, на миг забыв о непрестанной боли в плече.

– С первого взгляда, – гнусавил коротышка, – проповедь этого человека была весьма мирной и безвредной. Я, обнаружив, что он ни слова не говорит ни о нас, римлянах, ни о борьбе против великой империи и божественного цезаря, поначалу не очень вслушивался, а потом понял…Понял, что этот человек проповедует очень опасные вещи, Мерула. Он говорил о каком-то небесном царстве, которое величием превосходит нашу могущественную империю, о каком-то небесном царе, власть которого неизмеримо выше власти всех земных царей и даже – власти божественного цезаря. И при этом сам он называл себя сыном этого небесного царя.

Наша власть умеет уважать чужие верования, – с пафосом продолжал рыжий, – мы не препятствуем иудеям поклоняться их непонятному богу, приносить ему жертвы в их храме в Иерусалиме. Божественный Тиберий и его помощники пекутся о спокойствии и процветании каждого народа в империи. Ты и сам это отлично знаешь, Мерула. Но этот человек нарушал их собственные иудейские законы, он посеял раздор среди своих же, он оказывал милость тем, кого сами иудеи презирают и отторгают от себя – с нищими, калеками, нарушителями закона, блудницами – такими, как твоя плясунья. И его слушали толпы народа, в его словах была скрыта непонятная сила, он умел убеждать – без оружия, без бичей, без угроз! А это – согласись, Мерула, – гораздо опаснее, нежели призыв к обычному бунту, с которым могучий Рим превосходно умеет справляться!

А можешь ли ты вообразить, Мерула, что это странное, зловредное учение уже проникло в умы некоторых наших воинов, доблестных легионеров, центурионов, на плечах которых утверждается все величие империи? Не знаю, как тебе объяснить, но я чувствую, что эти бредни, если не принять суровые меры, могут расшатать опоры римского мира. И почтенный Амирам весьма хорошо это понимает. Он уверен, что за всяким, кто подвергнулся влиянию этого человека, надо очень пристально следить. И я с ним согласен, Мерула.

– Следить, – покачал головой Мерула, – следить, но зачем убивать? Она-то была совсем безвредная. Она более месяца прожила рядом со мной, и ни разу, Руф, ни одного словечка не сказала ни о своем прошлом, ни о том человеке.

– Как же ты не понимаешь, Кезон Сестий Мерула! – поморщился Руф от недогадливости собеседника. – О своем прошлом она, конечно, боялась говорить. Боялась, что ты, или кто–нибудь из твоих гостей выдадите ее иудеям, а те, раздраженные, выместят на ней злобу, которую затаили против ее спасителя. Она потому и сбежала из родных мест и оказалась в Кесарии, надеясь, что тут никто ничего о ней не знает. Возможно, через какое-то время эта бродяжка сбежала бы и отсюда, отправилась бы даже в сам Рим, там уж ее точно никто бы не нашел. Там любят таких, как она, – танцовщиц на пирах, податливых к мужской ласке, – тут он криво ухмыльнулся, и Меруле страстно захотелось заехать кулаком по этому мерзкому рту, так, чтобы коротышка подавился своим собственным поганым языком. Тот подметил ненависть, сверкнувшую во взгляде собеседника, и будто невзначай потеребил веревку своей заплечной котомки, однако ухмылочку со своего лица стер.

– Тут еще вот какое дело, Мерула, – произнес Руф серьезно и таинственно, – муж этой самой… Селены до сих пор пытается ее разыскать. Не знаю, для чего это ему нужно – ведь даже найди он ее, им бы не позволили воссоединиться после всего, что случилось. Но он, безрассудный, никак не может успокоиться: под различными предлогами ходит по окрестностям Иерусалима, спрашивает о ней у пастухов, гоняющих стада из одного конца Иудеи в другой. Однако молодой человек, по-видимому, не осознает, что даже у стен бывают глаза и уши – так или иначе, об этих попытках стало известно его богатым и влиятельным родственникам. Вот потому-то Амирами хотел, чтобы девчонки совсем не стало. Мерула, я знаю, что ты меня ненавидишь, и напрасно – ведь я тебе друг. Да, друг, который уберег и тебя, и, конечно, почтеннейшего Кезона Сестия, от неприятностей, может быть, даже – от очень крупных. Пусть эти иудеи сами разбираются со своим невидимым богом, со своими философами, или, как они их называют – пророками, со своими законами, а мы должны заботиться о благоденствии великой империи и о спокойствии божественного цезаря. Ты согласен со мной?

– Да, Руф, – покорно промолвил Мерула. Он чувствовал себя слабым и униженным, как в юные годы, когда Кезон Сестий охаживал его плеткой за малейшее непослушание. Сейчас он мечтал только об одном – оказаться дома у своего маленького фонтана, смыть кровь, надеть чистую одежду и не слышать больше этого гнусавого голоса, не видеть этих сверлящих бесцветных глазок. – Я с тобой согласен. И я тебе благодарен, что ты на многое сейчас раскрыл мне глаза. Процветание Рима – главная забота его граждан. Я счастлив, что могу своими успехами в торговом деле хоть самую малость способствовать этому процветанию.

– Рад слышать такие слова, Мерула, – удовлетворенно промолвил Руф. – Они достойны гражданина Рима. Будь здоров, и пусть Фортуна не оставляет тебя своим расположением, – и, произнеся эти высокопарные слова, Руф подтянул неизменную котомку на плече и ушел.

Мерула проводил взглядом пыльную коренастую фигуру соглядатая и задумался. «С ним не поспоришь, – думал он о разговоре с Руфом. – Все правильно он говорил. Мне бы радоваться, что избавился от нее навсегда, но почему так тяжело на сердце? И обратно идти не хочется – в свой пустой, безжизненный дом». Мысли у него в голове мешались – ему казалось, что огромная империя навалилась на него всей своей непомерной тяжестью. «Но идти все же надо, – подумал он в следующую минуту. – Дела не ждут – надо проверить счета, подсчитать прибыль и убытки. Глядишь, за работой и грусть пройдет», – и он решительно поднялся, отряхнул платье от налипшей пыли, вытер рукавом взмокшее лицо и отправился восвояси, отмахиваясь от назойливых мух, привлеченных запахом крови.

* * *

Прошло несколько дней. Мерула усиленно трудился: самолично встречал в порту суда со своим товаром, дотошно проверял сохранность амфор с вином, ощупывал привезенные ткани – не испортились ли от сырости в дороге, расплачивался с капитанами, следил, чтобы привезенные грузы надлежащим образом были отправлены сначала на склады, а затем – в торговые лавки города. Он работал с утра до позднего вечера, не доверял дела никаким помощникам, не позволял себе полуденного отдыха даже в самые жаркие часы, надеясь, что занятость и усталость поможет ему стравиться с воспоминаниями о маленькой танцовщице.

Вечер за вечером Мерула входил в ворота своего дома в полном изнеможении, смывал с себя пот и пыль, наспех ужинал и присаживался к фонтанчику, слушал нежное журчание водяной струи и сражался с непонятной тоской, подступающей к горлу. «Ну, что ж это я? – пытался он уговаривать себя. – Что раскис, как девица? Что мне до нее? Сгинула, как и не было. Все равно ее ничего хорошего не ждало». Но никакие разумные доводы не помогали, и перед его взором все время вставало выразительное темноглазое лицо плясуньи под копной непослушных волос.

Как-то раз поздним вечером, когда шумная Кесария затихла, и с улицы не доносилось ни звука, к нему бесшумно подошел его раб.

– Господин, – произнес он вполголоса, видя, что Мерула погружен в глубокую задумчивость, – там какой-то молодой человек, по виду – иудей, спрашивает тебя.

– Пропусти, пусть войдет, – бесстрастно ответил Мерула.

– Господин, он не хочет сюда войти. Просит тебя подойти к воротам.

Мерула раздраженно пожал плечами, но, вспомнив, что иудеи никогда не заходят в дома язычников, чтобы не оскверниться чем-то, по их представлениям, нечистым, встал и прошел к воротам. В вестибуле, скудно освещенном масляным светильником, стоял незнакомец лет двадцати, не более и, судя по одежде – иудей не из бедных.

– Ты хотел меня видеть? – спросил его Мерула.

– Приветствую тебя, Мерула, – тихо проговорил пришелец.

– Откуда ты знаешь мое имя? Я тебя не знаю.

– Мерула, – произнес юноша, не отвечая на вопрос, и в его голосе явно слышались умоляющие нотки, – позови ее. Позволь мне увидеться с ней.

– С кем? – усмехнулся Мерула, чувствуя, как его охватывает гнев против этого не в меру любопытного мальчишки. – Здесь нет никаких женщин, кроме двух немолодых рабынь. Тебе, должно быть, нескромные языки рассказали, что здесь живет искусная в танцах красавица. И ты, молодой иудей, решил втайне, под покровом ночи, когда никто из твоих соплеменников тебя не увидит, поразвлечься, поглазеть на зажигательные танцы, будоражащие кровь. А может быть, тебе хочется не только посмотреть, как она танцует, но и навестить ее ложе?

Всхлипывания прервали раздраженную речь Мерулы.

– Умоляю тебя, – прошептал странный гость, – позволь мне увидеть Ревекку.

– Ревекку? – оторопело повторил Мерула, вдруг вспомнив, что он ведь так и не узнал настоящего имени Селены.

– Да, Ревекку, мою жену, – и молодой человек, более не сдерживая себя, заплакал.

– Твою жену-у-у? – протянул Мерула, и у него на миг перехватило дыхание. Он растерялся, не понимая, что говорить и чем утешить этого плачущего юношу. В конце концов, он решил, что надо сполна открыть ему горькую правду.

– Послушай, молодой господин, – сказал он, вздохнув, – этой женщины здесь больше нет. Еще несколько дней назад она жила в этом доме, но… ушла. И… не хочу с тобой лукавить…Не мучься напрасной надеждой. Не надейся ее найти… Она умерла.Ее больше нет. Эти сведения достоверны.

Молодой человек перестал плакать, некоторое время молчал, потом вскинул голову:

– Вы зачем?.. – выдохнул он в лицо Меруле, – зачем убили ее? Перед вами-то чем она провинилась?

Даже в неверном, мерцающем свете масляного светильника Мерула смог разглядеть ненависть, блеснувшую в глазах молодого человека, и резкий рывок его руки.

«Уж не нож ли он прячет под плащом?» – подумал Мерула. Он вспомнил устрашающие рассказы о сикариях, охотящихся на римлян, но почему-то нисколько не испугался и произнес:

– Успокойся, юнец, и выслушай меня. Поверь мне, я не убивал ее. Скажу больше – для меня ее смерть так же неожиданна и… горька, как и для тебя. – Последнее слово будто само слетело у Мерулы с языка, и, обронив его, он, наконец, сам себе откровенно признался, как тоскует по маленькой плясунье. – Ее убил другой человек, но и он сделал это не по своей воле. Ему приказали. А приказ этот отдал почтенный торговец, всеми уважаемый Амирам. Может быть, ты его знаешь?

Юноша тихонько вскрикнул и закрыл лицо руками. Повисло молчание. «Что это с ним? – удивлялся Мерула. – Отчего он так испугался, услышав про Амирама?» А молодой человек вдруг покачнулся, будто у него подкосились ноги, и упал бы, если бы Мерула не подхватил его под локоть и не усадил на деревянный табурет, стоявший в углу вестибула. Потом взял глиняную плошку, наполнил ее водой и протянул собеседнику:

– Возьми, иудей, выпей воды и приди в себя. Будь мужчиной. Ты еще молод и полон сил.

Юнец отпил воды, глубоко вздохнул и поднял глаза на Мерулу.

– Спасибо тебе, Мерула. Амирам – близкий родственник моего отца, их деды – родные братья. Я уговорил его взять меня в Кесарию якобы для того, чтобы вникнуть в тонкости торговли зерном, которые он так успешно здесь ведет, но на самом деле торговое дело для меня совсем чужое. Я надеялся здесь разыскать мою Ревекку. После того, как год назад она сбежала из Йерушалаима, где чуть не погибла, я старался выспросить о ней пастухов, пасущих стада в города, странников, идущих в Храм совершить жертвоприношение Господу. Поверь, я делал это очень осторожно, чтобы не проведали мои родные, а тем более – моя новая жена Рахэль. Она осталась в Йерушалаиме, ждет нашего первенца, а я… негодный муж, надеюсь разыскать здесь ее соперницу. Вернее сказать, надеялся. Но вот надежды больше нет, и Рахэли не о чем волноваться. Ревекка, Ревекка, единственная любовь моя!..

И мальчик опять начал всхлипывать.

– Если ты так ее любил, – резко спросил Мерула, чувствуя, как опять нарастает в нем раздражение против этого плаксы, – почему отпустил? Почему она сбежала? Может быть, ты ее обижал? Или не защитил ее от своих родных? Почему она однажды сказала: «Они все ненавидят меня»? Надо уметь беречь свое счастье! – покровительственным тоном выговорил юноше Мерула, но тут же сам себя спросил: «А ты-то сумел сберечь выпавшее тебе счастье?»

Гость перестал всхлипывать, поднял голову, и глаза его влажно блеснули.

– Меня зовут Накдимон Бен-Рэувен, я – сын почтенных родителей. Мой отец – уважаемый человек, прушим, знаток Закона. Он учит людей в собраниях, толкует Слово Божие, его слушают.

«О чем он говорит? Какие собрания, какой закон? – недоумевал Мерула. – По-видимому, его отец – жрец их иудейского бога» – наконец, объяснил он сам себе непонятные слова гостя. Но переспрашивать и уточнять он не стал – чужие верования его не интересовали. Главное, он понял, что Накдимон сейчас расскажет ему подробности жизни погибшей танцовщицы, и хотел поскорей их услышать. Он тоже уселся на маленький табурет и внимательно уставился в лицо гостя.

– Моя мать Йохананна – говорил Накдимон, – благочестивейшая из женщин, она не доступна никакому искушению и греху. При ней никто не смеет слишком громко смеяться или вести пустые, легкомысленные разговоры. Нечестивицы не решаются даже поднять глаза в ее присутствии. За благочестие и праведность Господь благословил моих родителей богатством, многодетностью, тучностью стад, – и гость, с важностью произнеся все это, вдруг замолчал и потупился.

«Ну что ж, это хорошо, – одобрительно думал Мерула, – видно, их бог, также как бессмертные олимпийцы, благословляет крепость брачных уз».

А молодой иудей вновь поднял голову и заговорил отрывисто и взволнованно:

– Да… Она была права – они не любили ее. С самого начала они ее невзлюбили, а уж потом… после того, что случилось… вовсе ее возненавидели. Бедная моя… А я… ничем ей не помог… А что я мог сделать?..

Тут гость вопросительно взглянул на Мерулу, будто ожидая от него совета. Тому лишь оставалось недоуменно пожать плечами. Его так и тянуло спросить Накдимона, что же все-таки случилось с Ревеккой, но он боялся прервать рассказ гостя. А тот, что-то вспомнив, вдруг улыбнулся, и его лицо осветилось радостью: