Местные жители, знавшие Вспышкина ещё до того, как он стал ди-джеем, относятся к нему дружелюбно. «Однако, зарос!», – говорят ему, увидев в местном сельпо.
Утром кто-то постучал в окошко. Мужчина в синей рубашке подарил Вспышкину толстую книгу стихов местного поэта, который прожил тяжёлую жизнь, с хулиганствами, пьянками и отсидками в тюрьме. При этом этот человек по кличке Поэт и умер поэтически- замёрз в сугробах, оставив после себя сундук, набитый исписанными листками. Стихи были народные, гладкие, но искренние и тёплые. Очень много стихов он написал. Дальний родственник в синей рубашечке Поэта продал свинок и на вырученные деньги издал книжку. Вот, подарил её городскому чувачку.
Пора было уезжать из этого изумительного уголка. На автобусной остановке сидело человек 5 местных жителей, мужчин и женщин. Женщины были в очках, но явно не от чтения книг. Скорее всего, от плохой жизни. Почему-то одеты они были очень плохо, будто только что в навозах копошились, вид имели спившийся и опущенный, но при этом вели мудрую беседу о пользе подшивания. Подошьёшься – и пить не хочется, да и водка то ноне не целебная, палёная какая-то, вызывающая желтуху. К ожидающим автобуса аборигенам подошёл рослый охотник в болотных сапогах, с ружьишком и с яркими голубыми глазами среди морщинок. Над ним стали пошучивать: «Эх ты, охотничек! Плохо стреляешь! Тут кабанов невидимо развелось! Девки на дискотэку бояцца ходить! Кабан такой здоровый с клыками вокруг клуба бегает! Отродясь такого не было в наших краях!». В автобусике меня изумил один местный мужичок. Правда, перед этим я начиталась Ивана Бунина, который тоже любил путешествовать по разным дырам и захолустьям любимой родины. Мужичок это был выпимши и хорохорился. От него плохо пахло, почти как от бомжа- вековой грязью одежд и немытой жопой. Он громко острил и хотел развеселить пассажиров. Но получалось у него это как-то грубо, во всём его облике было что-то старомодное, шукшинское. У меня аж слёзы на глаза навернулись.
Я подумала, сколько поколений его предков должны были вырасти и сойти в могиле в состоянии глубокого унижения, чтобы потом вот получился такой вот мужичок лет шестидесяти, с рабским нахальным смешком, с ярко голубыми выцветшими глазами, на дне которых просвечивала неуверенность в себе и вековая тоска, и невозможность жить смело и натурально, без взбадриваний, опиумов и дурашливой петушистости. А ведь у него есть свой дом, есть клок земли-кормилицы, и неужели этого мало…
((((((((
Потом мне позвонил ещё один мой приятель Дропус, питерский интеллектуал, увлекающийся пропагандой экологических знаний среди населения. Он продал квартиру в одном из царских пригородов Питера и купил себе большой зимний сельский дом в Рогавке, бывшем посёлке советских торфодобытчиков. Он приглашал к себе в гости меня и Юру… Надо съездить! Вдруг там удастся купить отчуждённую собственность!
До Рогавки мы с Юрой доехали на дизельном поезде с мягкими бордовыми сидениями. За задраенными приглушёнными стёклами мелькали Шишкинские боровые леса, в креслах сидели сельские жители- в основном пёстрые яркие старушки, чинные старики с ясными очами, зло и здраво рассуждающие о политике, и какие-то неприглядные мужики дикого вида с пузырями пива «Охота». Народ с горечью и сердечной болью обсуждал дикие по масштабом, не имеющие никакого оправдания вырубки лесов Новгородской области. Вдоль железнодорожных линий это ещё было не заметно, но там, в глуби, вовсю лес вырубался и вывозился непонятно кем и куда. Под шум этих разговоров я совсем по-новому смотрела на вековые ели и сосны, бежавшие за окном. Они вызывали тревогу и печаль.
В Рогавке возле иссохшей чаши фонтана на привокзальной площади народ быстро разбежался в разные стороны по белёсым пыльным улицам. Наступила тишина. Мы отправились искать жилище нашего питерского интеллектуала.
Домик Дропуса оказался весьма симпатичным. Это была настоящая деревенская изба со следами художественных вкраплений. Крыльцо поддерживали искривленные стволы, над окнами красовались нестандартные резные птицы. Но сами окна были почему то забиты досками или закрыты изнутри картоном. На двери был замок.
Мы прошли на участок за домом. Сеточный забор был обвит весёлым вьюном. Из высокой жирной зелени выглядывали лечебные травы и полезные кустарники, зверобой и лесной шиповник, бледные маки и хрен. По голубому небу пронеслась аки чёрная сыпь дружная стая галок, грачей и ворон. Они как-то по былинному летели в одну сторону, будто там мёртвый добрый молодец лежит под бел горюч камнем. Под заросшей хмелем крышей стояло продавленное кресло, и валялись написанные ручкой и отпечатанные на машинке, пыльные рукописи. У поросшей бурьяном собачей будки валялась пожелтевшая книжка со странным названием «Экзистенциализм и лечение травами».
Мы решили погромче постучать в дверь и в окна дома. Хозяин неожиданно вынырнул из двери сарая для животных, примыкавшего к избе. Вид у Дропуса был абсолютно безумный. Я решила, что это от одиночества на природе и от радости видеть у себя в гостях живых людей. И ещё подумала, что так вот кончаются мифы о Простоквашине. Дропус сказал, что дверь на крыльце забита, и что он пользуется входом через хлев. В кромешной тьме мы вынырнули из закутка сарая на лестницу, ведущую в сени. Чтобы зажечь свет, нужно было наощупь сделать несколько шагов вниз по ступеням, потом- вверх, рискуя при этом по пути сломать себе ноги или вышибить мозги об низкий деревенский косяк.
Внутри дом тоже был почти абсолютно тёмным- из-за забитых окон, которые изнутри прикрывали зловеще просвечивающие в щелях алые флаги с серпами и молотками. Повсюду висели портреты Ленина с трогательным умным взглядом, каким его любили изображать советские художники из прослойки между рабочими и крестьянами. Стены были покрыты зеркальными и серебристыми поверхностями. В углу зелёная лампа освещала аквариум с одинокой и жирной пиявкой. В нише лежали груды пыльных книг, когда–то весьма драгоценных для советского интеллигента 60-70 годов. Одна из стен была занавешена огромным коллажом, в центре которого располагался потрет ясноглазого Пети Дропуса в пионерском возрасте, справа от него висела фотография его отца в молодости, ясноглазого красавца, похожего на Дропуса периода работы на таможне и также на Йоганна Вайса из фильма «Щит и меч», а снизу улыбался обаятельный Курёхин. Вот он, иконостас постмодерниста 90-х. Насильник Ленин. Коллажист Курёхин. «Я» как центр вселенной. Пристальное вглядывание в великую загадку- молодого отца. И Петрушка-инферно, смеховой русский дьявол. Он неприятно корчился рядом с пустым окладом деревенской иконы. От всего этого мурашки по спине у нас бодряще забегали, будто мы не к питерскому интеллектуалу приехали, а попали в избушку Бабы-Яги, повышающей свой гемоглобин человечинкой…
На мысли о каннибалке Бабе-Яге наводил странный набор посуды Дропуса. У него не было ни одной маленькой кастрюльки или ковшика, одни лишь огромные жбаны, в которых можно было варить по пол телёнка. Или по пол человека… К тому же стоял какой-то тяжёлый запах… За день до нас должна была к Дропусу приехать американская художница, любительница русской экзотики. На вопрос, где она, Дропус как-то кисло улыбнулся и нехорошо сверкнул глазами…
Мы выложили на стол квас «Никола» (Дропус никогда не употреблял алкоголь, другим баловался), кой-какие продукты. Петя Дропус был истощён, но из еды согласился только на квас «Никола». Нам показалось, что он болен, может быть сильно болен, и от этого не может и не хочет есть. Неожиданно Дропус предложил покататься на велосипедах. «О, да он не так уж и плох! И достаточно бодр», -обрадовались мы. Из сарая были извлечены ретро-машины 50-60 годов, изрядно попользованные, со следами починок и передряг, но на ходу. Мы сели на велосипеды, и, подобно фашистскому ефрейтору с двумя рядовыми из советского фильма о войне, полетели, выстроившись треугольником, во главе которого был Дропус, обследовать посёлок бывших добытчиков торфа. Пока мы ехали по территории, застроенной деревенскими избами, Рогавка казалась патриархальной и привлекательной. Потом пошли толстостенные и разваливающиеся двухэтажные домики, построенные немецкими военнопленными, затем- руины торфяных цехов, потом- недостроенные в 70-х кирпичные светлые брежневки с провалами тоскливых окон.
На одной из ржавых труб, торчащих из развалов как памятник в Хатыни, красовался маленький, ржавый, но гордый серп и молот. Питерский интеллектуал Петр Дропус, ставший похожим от житья в деревне на почтальона Печкина, сморщился скорбно и попросил его сфотографировать на фоне следов похеренной цивилизации. Потом мы долго подпрыгивали по навозным лепёшкам и рельсам, которые некогда опутывали сложной сетью посёлок советских торфоразработчиков. Наконец мы выехали на природу- к потрясающей красоты озеркам, блиставшим среди плоской зелени пейзажа. Такими синими прозрачными озёрами в камышах и с утками была покрыта вся окрестность- это были искусственные неглубокие озёра, образовавшиеся после выработки из почвы торфа до каменистого слоя.
Пока мы думали, окунаться или нет в эти синие провалы, к берегу подъехала на велосипеде высокая и статная натуральная блондинка, просто девушка Виола какая-то. Она скинула одежды и стала, словно русалка, долго плавать в синей холодной воде, отдающей талым льдом. Кругом трепетали на ветру молодые берёзки, главная статья доходов местных жителей, которые, подобно козам, обдирают эти берёзы на банные веники и продают их оптом в города. В болотных северных травах, усеянных розовыми, белыми и жёлтыми цветиками, таились гроздья поспевшей брусники. Дропус встал на корточки и стал поедать ягоды как медведь. Мы удивились и стали собирать для него ягоды.
Когда мы пришли в дом, Дропус взял нечищеные ягоды, засыпал их сахаром, растолок пестом и залил кипятком. Потом он поедал ботву морковки с жадным чавканьем. В тёмной-тёмной избе с кровавыми от знамён окнами Пётр Мамонов мерзким голосом напевал всякий нервный вздор типа «Морской пёс ест свои мягкие зуууубы».
Дропус купил этот дом у художника-шестидесятника, который, в свою очередь, купил сие родовое гнездо у какого –то вымирающего местного аборигена. Плакаты с Лениным Дропус нашёл на чердаке. Ещё на железной печи в паутинках стояли две чеканки, изображавшие испитый, с мешками под глазами профиль Владимира Высоцкого. Их своими руками выбил покойный художник. Очевидно, Высоцкий был кумиром этого человека. К Ленину покойный ныне художник был спокоен, но у Дропуса проснулся, судя по инсталляциям, искренний интерес к этому борцу за счастье других.
Дропус вдруг рассказал, что в лесу он любит ловить гадюк и выжимать яд у них из зубов. Что весной одна гадючка укусила его в руку, боли он не почувствовал, так как гадюка сделала ему анестезию, но рука потом опухла и почернела, но яд в итоге рассосался. Глаза у Дропуса в этот миг сверкнули зелёным огнём, и он вдруг попросил, чтобы его угостили тремя банками сгущённого молока. При этом он высунул язык и жадно облизнулся.
«Дядя Петя, вы оборотень?», -хотелось задать ему вопрос. «Он по ночам превращается или в медведя или в гадюку», – зашептали мы с сыном друг другу на ухо.
Ещё нас потряс туалет Дропуса. В нём была лампа, но электричество к ней было обрублено. В тёмном высоком насесте царил жуткий абсолютный мрак, пользоваться толчком можно было лишь при широко открытых дверях и ярком свете, зажженном в сенях. С чердака свешивался хлам веков, истлевший, закатанный в трубочки картон, какое-то древнее крестьянское железо для животных, хомута и книги. Также жутко было на кухне. Когда Дропус отвернулся, мы заглянули под крышки. Слава Богу, там было чисто и пусто, правда в одном жбане чернели прокипячённые травы- мята и зверобой. Странную вонь в избе с заколоченными снаружи окнами мы списали на эти травы… Дело близилось к ночи, удушливой избяной ночи, резко контрастировавшей с целебным деревенским воздухом в саду.
Хозяин улёгся на огромной кровати под какую-то дряхлую шкуру и стал смотреть телевизор, который в Рогавке ловит лишь одну центральную программу. Мы с сыном улеглись на низкий топчан, укрылись шкурами-маломерками и уставились от страха на потолок.
Потолок избы был завешен огромным шёлковым полотном с логотипом некоего банка. Дропус лежал под ним с позеленевшим осунувшимся лицом, как Баба Яга в русских сказках, у которой нос в потолок врос, и брови загустились, и вообще… По телевизору, повёрнутому на своих курьих ножках к нам задом, а к Дропусу передом, бесконечно шелестели жуткие русские сериалы. Какая-то баба-следователь выясняла обстоятельства зверского убийства, патологически обсасывая тошнотворные детали. Потом шли новости- столь же тягостные, маньячные, всё про убийства мирных граждан, всё про смерть и убийства. Имя телевизора в провинции- «несущий смерть русскому народу». Я видела острый зелёный нос Дропуса, отражённый в системе зеркал, и чувствовала, что либо он маньяк, либо я тоже обретаю черты маньяка. Когда Дропус шевелился в полной тьме, подавая признаки жизни, мы с сыном от первобытного ужаса выскакивали из-под своих беленьких заячьих шкурок. Я не знаю, как мы дожили до первых петухов, ибо петухов в Рогавке, как и во многих деревнях, почему-то ныне не слышно. То ли птичий грипп их вывел, то ли алкоголизм и лень выели под корень.
Утром Дропус склонился надо мной и спросил: «Ну что? Ты ничего не замечаешь?». Я честно прохрипела: «Нет!». Он сказал: «Я побрился!». Я с ужасом притихла, не понимая, куда он клонит. «К чему бы это?», – спросил он у меня. «К тому, что мы с тобой сегодня едем в администрацию Рогавки. Я хочу здесь создать экотеатр!»,– вдруг здраво объяснил он мне снятие со своего лица дремучей шерсти.
В администрации, просторном кирпичном здании с лёгкими следами обветшания и вывешенными на стене листками, на которых изображалось, как надо вести себя в условиях угрозы терроризма, Дропус весьма эффектно описал свой проект. В нём проснулся питерский лоск изысканного грантополучателя.. Дама администратор была в восторге. В Рогавке, где живёт 5 тысяч человек, 70 детей – воспитанники местного детского дома. Хорошо бы с этими детьми создать экотеатр и объяснять местным жителям, что нельзя бросать окурки в торф, вываливать мусор в озёра и т.д. и т.п.
В это время Юра стерёг велосипеды у входа в администрацию Рогавки. Возле него возник какой-то дедок и стал с непередаваемым матом рассказывать другому дедку о своих ночных приключениях. Как к нему ночью через окно влезли два местных парня и стали требовать от него денег и паспорт, в придачу, очевидно, с целью изъятия навек его недвижимости, при этом угрожая ему экзотическими пытками и смертью от ножа. «Я бывший десантник!», – орал дед. «Я взял палку и проломил Осипу голову. А второго всего отутюжил. Осип помер в больнице сегодня. Мне сказали. Я же десантник! А второй уж ко мне не сунется. Ему долго лечиться надо, пока он сможет ко мне опять сунуться. Я же десантник советской армии!».
Потом мы опять долго куда-то вдоль поросших бурьяном рельс ехали на велосипедах, нещадно поедаемые слепнями и комарами. По пути я увидела длинное белое здание, с одинокой, тонкой, как детская ручонка, трубой, ровно по центру. На окнах нижнего этажа пестрели разнообразные ржавые решётки. На бордюре из врытых в землю резиновых покрышек сидел, маясь от тоски и безделья, белокурый мальчуган. Это был местный детский дом.
Вечером мы прошли пешком по посёлку. Опять нас поразило это сочетание красоты и тоски. Иногда встречались процветающие уютные дома, иномарки, красивые люди- яркие блондины с синими глазами и добрыми улыбками, но встречались и абсолютно выродившиеся, похожие на каких-то инопланетян обдрипанные облезыши со странными головами, носами и ушами. Обычно у них в руках были пузыри с пивом «Охота»…
После прогулки Дропус лёг под шкуры и впал в тяжкое забытьё перед экраном маньякально борморчущего о насильственной смерти телевизора. Юра сказал мне, что спать без света не может. Мы взяли толстенные книги из развала умершего художника, и сделали вид, что нам очень хочется читать. Из окна доносился запах дыма. Торфяной дым стоит здесь каждое лето, ибо каждый год тяжко, неизлечимо, подземно горят торфяники. За окнами иногда кто-то кричал, иногда зверски тарахтел пролетавший мимо мотоцикл. Трещали и свиристели ночные цикады. Над головой болтал кровавым носом зловещий Петрушка. Казалось, что кто-то трётся у стен. «Мама! Убери-ка те огромные ножи на кухне. На всякий случай. Ещё хорошо бы положить поближе к нам арбалет, которым можно убить медведя. Тот, который мне показывал дядя Петя, пока ты была в огороде. На всякий случай». Я, ловя на себе мнимые взгляды из под закрытых зелёных век оборотня Дропуса, завернула длинные ножи в полотенце и спрятала их в щель .Потом я посмотрела своими расширенными от страха глазами на место нашего ночлега и увидела, что на столе масса макетных ножей, которыми террористы резали пилотов в американских самолётах 11 сентября. Я их тоже собрала в кучу и спрятала у себя под диваном. Юра раскрыл свой перочинный ножик и сунул его под подушку. Всю ночь мы не смыкали глаз.
На рассвете Дропус пошёл поесть и, видно, с ужасом обнаружил пропажу всех ножей в доме. Дропус посмотрел на нас с обидой.
Утром мы убегали на станцию, сославшись на звонок по мобильнику, который якобы звал нас в Новгород. Мы увидели, что этой ночью буквально дотла сгорел соседский заброшенный крепкий дом, так называемая «отчуждённая собственность»– дом, чей хозяин умер, не имея помнящих о нём наследников и родственников. Его сожгли, скорее всего, те местные инопланетяне с пивом «Охота», пластиковую тару от которого так любят разносить потом вороны по всем окружающим торфяникам, и чьи детки маются в летней тоске в детском доме.
Через полтора часа мы были в Новгороде, сняли белый, чистый номер в гостинице «Россия», с видом на реку Волхов, со светлым, хорошо обозреваемым по всем углам туалетом. Наконец то можно было отоспаться.
(((((((((
Когда приехали домой, то есть в ту точку пространства, где у тёплой батареи стоит мой диван, где я могу спать в относительном спокойствии, то приснился мне сон. Что лезу, лезу я на гору, а там встречают меня богатые подружки, владелицы своих домов и хороших квартир. И вот мы все лезем в цветущий сад, в котором скрываются хорошенькие домики, подруги мои вошли в резные ворота, а передо мной калитка закрылась. Я хотела перелезть через забор, но не вышло, я стала оседать вниз куда то с горы.
Домик в деревне купить не удалось, даже самую последнюю развалюшку. То хозяев было не разыскать, то оказывалось, что документов нет на дом, то какие-то молдаване там прописаны, то какие-то родственники прорезывались у заброшенной гниющей на земле собственности.
Вообще мне теперь всё время снятся сны, что у меня есть СВОЙ ДОМ. Такие радостные сны снятся. Однажды приснилось, что вот у меня свой дом на месте завода «Красный треугольник». Что там всю территорию вычистили, что там кирпичные стены помыли активированным углём, который вытянул из стен и почвы вредные вещества резиновой промышленности. И вот у меня целый дом- красный кирпичный дом с большими окнами от цехов, несколько этажей. Кругом растёт яркая зелень, цветущие деревья какие-то. В доме у меня ламинат сверкает на полах, большие пространства, комнат семь у меня, у каждого домочадца по своей комнате, и ещё мастерская у меня есть, где я стану великим модельером, где буду на машинке шить всякие хорошие вещи, которые кроме меня никто не сошьёт, так как кроме меня никто так лини, цвет и материалы не чувствует. И ещё у меня будет кабинет с большой библиотекой, так как Юра всё время издевается надо мной: «А где у нас Лакан? А где «Упанишады»? А что, и «Меча самурая» у нас нет? И даже старичка Фрейда? Да мы, мама, простолюдины какие-то!». И вот что есть теперь у нас много-много полок, где вольготно могут раскинуться книги. И ещё в большой комнате пианино стоит…
Ещё мне сон снился, что мой дом на берегу канала, что у меня целый этаж комнат 7. Меньше чем 7 комнат это мало. И ещё приснилось, что вот на Петроградской у меня своя огромная квартира. У прабабушки моей был свой дом в Петербурге до революции и свой чаеразвесочный заводик. Может, это от неё мне эти сны снятся…
((((((((
Вот и лето прошло. Прошло под знаком нечисти. Прошло столько лет, и ничего в моей жизни не изменилось. Наверное, от того, что не изменилась я сама. Всё такая же невозделанная, разбросанная- аааааааааааа. Каждое лето- одно и тоже. Люблю природу, а сижу в душном каменном мешке. Ужас, как меня развратило моё деревенское детство среди васильков и пшениц. Одна работа, довольно таки поверхностная, не дающая денег, но копошиться надо каждый день. Скорбный труд приговорённого к тюремным работам вола. Вылазки в природу – они только тоску усугубляют…
Сегодня 31 августа. Внутри стоит непрерывный вопль-аааааааааааааа. Лето прошло- аааааааааааааа. Ничего не изменилось. Стало ещё хуже- аааааааааааааааа. Квартира разорена и загажена безнадёжно. Митя задыхается от аллергии. От пыли, от книг, от цветов, от игрушек и дисков. Всё выбросить к собачьим меринам. И получится старушачий рай- пустенько так, стерильненько. Ааааааааааааа.
Написала 12 статей- по статье в два дня. День берёшь интервью, второй день- расшифровываешь и пишешь. Думала, наработала на отпуск. Вышел хрен. Заплатили гораздо меньше, чем думала, заплатят. Денег хватило только на самые дешёвые поездки в жопные дыры нашей поросшей травой родины. В многостраничном журнале, рекламирующем брюлики, дорогую недвижимость и машины, где страница рекламы стоит несколько тысяч долларов, я, журналистка, опубликовавшая 12 статей о культуре на 12 страницах, делающих журнал читабельным и увлекательным, не получила и одной тысячи долларов. А рекламисты поменяли в этом месяце свои иномарки на более шикарные. Что-то тут не так. Без наших журналистских статей кто бы стал читать их рекламу? Да никто. Надувка всё это жадного капитализма! И мы типа на цырлах серые козы такие, которые, нищие и облезлые, волокут на себе целую стаю боровов- рекламистов и менеджеров, включая директора издания.
Как серпом по яйцам. Самоуверенность испарилась. Всё плохо, всё плохо- ааааааааа. Жизнь сплошной ужас беспросветный- аааааааааа. Лето- кульминация года. Все силы, все помыслы о лете, о каком-то горьком кусочке счастья. Ждёшь весь год, ждёшь. Хотя бы фикцию счастья. Хотя бы фикцию грязной пальмы и чуток взаправдашнего, пусть грязного и холодного моря. А хрен вам. И ещё раз хрен вам.. Аааааааааа. Два человека чего-то хотели от меня, но они были такие страаааашные. Таких страааашных, сумасшедших и больных и на свете то не бывает. С ними жить нельзя. Только носить им передачки в больничку и гавно за ними выносить. Вот такие мужья, которые хотели сделать из меня свою мамку. На хрен они мне сдались. А боженька так не думает. У него перевоспитательные планы на мой счёт. Он хотел меня такими мужьями унизить и перевоспитать мою гордыньку.
Уж и погордыниться девушке то не дают! Если жизнь вся порушена в гавно, то как же быть? Мне удалось хоть чуток сделать свою тюрьму уютненькой, хоть чуть-чуть было уюта в тюремном гнезде последний год. Ночь у меня была – диван свой, телевизор, телефон и ноутбук на постели. Владик ко мне заглядывал, и дети по утрам по нему лазали как по дохлой смешной кукле. Теперь и этого нет, отобрано навсегда. Слова страшные-«навсегда» и «никогда». Гордыньские слова, неправильные. Но так тяжко, так сердце всё изболелось.
Так жила моя бабушка с изболевшимся безнадежным сердцем от неисправимых ситуаций со знаком «никогда». Жила тоже бездомной. У неё никогда не было своего домика в деревне, где так органично она смотрелась бы, так радостно и уютно она смотрелась бы. Всю жизнь она приезжала прихвостнем к своей мрачной сестре и своему глухому брату. Всю жизнь приезжала в чужой дом. А в городе все жили друг на друге, 6 человек в двухкомнатной квартирке. Но всё же метров 35 у них было, и без книг и всяких увлечений. Боже мой. Как же можно так проживать свою единственную жизнь, без физиологического гнезда, без воздуха, в скукоженном виде, с завязанными руками. Бабушка моя всю жизнь прожила в тюрьме. И мне завещала тюрьму. Аааааааааа. Бежать, но как, куда бежать, с двумя детьми. Куда бежать, где заработать столько денег, чтобы сил хватило хотя б шаг сделать в сторону? Одна пустота и ненужность тебя в этом мире, вытесненность тебя. Ори не ори, мир занят, все места заняты. Нет ни щели, ни дыры, чтоб влезть туда.
Где свобода, красота, вольно дышит грудь, поддающееся тебе любимое существо, гармония с любимым существом? Никогда, слово никогда…