До свидания, моя хорошая

И я вспомнила дневник родителей мальчика из Санкт-Петербурга, который я читала в сети сразу после уточнения нашего диагноза – Никита тоже родился с таким пороком развития и вот уже девять лет мучений, которые принято называть почему-то жизнью. Хотя что это за жизнь? Но там и семья глубоко верующая. И они, так же, как и мы, знали, на что шли – и это обратная сторона нашей истории – её возможная сторона с больницами каждый месяц, с аппаратом искусственной вентиляции легких, с жизнью „вопреки“.

Всё это лишь ненадолго успокаивает меня. Собираюсь с силами и иду в душ. Горячая вода расслабляет, я мою голову, одной рукой держась за поручень. С удивлением щупаю опустевший живот, который еще не до конца ушел, хотя и был небольшим. Молока так и нет пока – и это хорошо. Потому что я хочу закончить эту историю мягко, тело не виновато, что всё сложилось вот так, оно настроено совсем на другой ход событий. Под душем снова приходят слёзы, их неожиданно много и я плачу, плачу навзрыд, как маленькая девочка.

Вытираюсь, одеваюсь в своё чистое взятое из дома. Платье – то, которое я ношу совсем редко, домашнее. Персиковое со звёздами.

Сижу на кровати и тупо смотрю в стену.

Время, замри.

Стучат в дверь. Они всегда стучат, а потом неминуемо заходят. Отменить это нельзя.

Входит медсестра, сегодня новая, на бейджике стоит имя: Линда. Она желает доброго утра, меряет мне давление, удовлетворенно записывает цифры в голубую книжечку.

–Сейчас придёт психолог, – говорит она и, как все они, добавляет, что ей очень жаль. Они здесь все это говорят, их так научили.

Входит и эта психолог – высокая, статная женщина лет пятидесяти с длинной и толстой русой косой, перехваченной на макушке чёрной резинкой. Вообще она напоминает мне Брунхильду из какой-то давно прочтенной саги. Она спрашивает, есть ли у меня желание поговорить о том, что произошло. Но желания у меня нет. Совсем. Я хочу пойти попрощаться с Гретхен.

Брунхильда перекидывается парой слов с акушеркой – шепотом, но так, что мне совсем ничего не слышно.

–Я вас поняла, – говорит она, – но… вы готовы увидеть то, что увидите? Может быть, лучше после беседы? Или… тут она находится снова, – давайте я буду сопровождать вас.

–Спасибо, – отвечаю я и голос мой звучит бесцветно, – я бы не хотела никаких сопровождающих. Максимум – Арсений, мой муж.

К слову, всё это время Сеня стоял за дверью, не желая вмешиваться в наш разговор. Но тут он вошел.

Мы поздоровались (к счастью, он один знал, что не надо говорить это чертово „доброе утро“), он крепко обнял меня. На глазах у этой вышколенной психологини. Впрочем, наплевать, проявлять эмоции можно и важно и если я сейчас прямо здесь разрыдаюсь, к чему я уже близка, то так тому и быть.

–Господин Островски, – заводит свою шарманку акушерка, – ваша жена настаивает на том, чтобы попрощаться с дочерью, не пообщавшись с нашим психологом, – она глазами указывает на неё, – госпожой Шильке.

Впрочем, вскоре вопрос исчерпан, я не хочу видеть госпожу Шильке рядом со мной и Гретхен. Мы идём по длинному коридору, иногда из палат выглядывают усталые или заспанные женщины и девушки в халатах, с плохо расчесанными волосами – недавно родившие и пока не успевшие прийти в себя. Я не завидую им, я прошла через эти первые дни целых два раза – в этом есть и своя прелесть, и свои сложности. Но сейчас лучше бы я была одной из них… Не идти на встречу с мёртвым младенцем, а быть рядом со своим тёплым, живым, пусть кричащим, пусть требующим, но живым!

Мы поднимаемся на лифте на четвёртый этаж и снова петляем коридорами, клиника большая, по пути встречаются медсёстры и медбратья, двое санитаров куда-то везут старика на электрической кровати, а он расспрашивает их надтреснутым голосом о какой-то истории, видимо, недавно произошедшей. Клиника – огромный муравейник…

Наконец, вот кабинет, где для нас положили нашу дочь. Можно сказать, комната прощания. Нет, тоже не так, комната прощания у них внизу, я видела её мельком позавчера. Такой зал с тёмно-синими стенами и витражами-звёздочками. А здесь… предварительное прощание, здесь я ещё смогу взять малышку на руки.

Когда мы с Сеней входим в комнату, слышно, как из двери (в комнате есть ещё одна) выскальзывает врач или медсестра. Нас оставляют одних.

Странная комната. Здесь мне бросается в глаза отчего-то сразу не Гретхен, всё также завернутая в жёлтое больничное полотенце, а фигурка ангела, обнимающего звезду золотого цвета. В Германии дети, которые умерли до рождения или вскоре после него, называются „звёздными“, я где-то об этом слышала. Вот оно что, вот, что это за комната…

Тело Гретхен лежит на детских электронных весах, но они не показывают вес. Я беру её в руки аккуратно, она очень лёгкая, почти невесомая. Сколько она может весить? – думаю я. – Ну, грамм пятьсот, это максимум…

Она очень, очень холодная и от неё бьет в нос специфический больничный запах. Младенцы так не пахнут. Вчера сразу после рождения она пахла тоже по-другому, сладко, как пахнут новорожденные, так пахли и наши мальчики, но это другая история… Маленькое тельце окоченело – то ли от того, что его охлаждали, то ли это просто посмертное окоченение – она не гнётся – как куколка… Я прижимаю кукольную малышку к себе и хожу с ней по комнате. Я пою ей песни на русском и украинском, какие помню и не помню, просто кусками, на автомате. Я рассказываю ей ещё раз о том, что случилось вчера и почему. И почему-то рассказываю ей еще вдобавок историю про того петербуржского мальчика с таким же диагнозом – как будто оправдываясь – потому, что не могла иначе.

Моему животу вдруг становится холодно. Отстранив от себя тельце, я замечаю, что это сочится через полотенце кровь. Мы с Сеней разворачиваем немного, чтобы понять, что происходит. Это капает кровь из пуповины. Сеня начинает тоже плакать, но, по своей всегдашней сдержанности, беззвучно.

–Какая она маленькая, – говорит он, – какая она крошечная…

Он гладит холодную голую спинку, крупную голову…

–Прости нас, Гретхен, – шепчет он ей, – но так лучше. Так, правда, лучше.

Я понимаю, что когда-то надо будет положить её и выйти из этой комнаты. Просто оставить её на столе, снова завернув в полотенце. В следующий раз увидеть лишь на похоронах… Сеня делает снимки, сейчас это неуместно, но завтра я скажу ему за них спасибо. Я тяну время. Минутой раньше, минутой позже – нам придется оставить её здесь. Мы снова плачем, плачем оба, никого не стесняясь.

–Ну, – говорит Сеня маленькому тельцу, – нам надо идти. Мы обязательно увидимся. До свидания!

–До свидания, моя хорошая, – сквозь слёзы шепчу я. И мы, оставив её там, где взяли, выходим. Керамический ангел со звездой смотрит нам вслед.

Какой ужасный, муторный день. Я заставляю себя поесть, но больничная еда пресная, не лезет в горло… а Сеня уже рассказывает о том, что надо подумать насчёт похорон. Но я сейчас совсем ничего не соображаю.

Психолога я всё ещё не хочу видеть, а по результатам осмотра меня отпускают. Мы с Сеней идём в машину и оттуда звоним по видео-связи своим. Я так рада их снова видеть – весёлых, бесящихся и дурачащихся – живых!

Мы едем домой. Оставив здесь часть своего сердца, мы едем назад, в свой город.

Четверг, 13 сентября 2018 года.

Сегодня мы похоронили нашу Гретхен.

Дни до похорон прошли, как в тумане. Я присутствовала при всех приготовлениях, на разговоре в похоронном бюро, в больнице на обследованиях и у женского врача на контроле лишь телесно. Я могу вспомнить события прошедших двух недель только примерно – всё стёрто, всё – один сплошной ком без начала и конца.

Крошечную одежду, которую надели на тельце Гретхен, мы заказали в интернете. Персиковую со звёздами – я отдала на это свое платье, его выслал по почте Сеня, он не перечил мне, он и сам был убит произошедшим.

Нам разрешили украсить маленький белый гроб и мы разрисовали его красками и он вышел таким ярким, будто бы событие у нас было не траурное, а весёлое. Но всё это, все эти странные, необходимые – и не очень – действия вернули меня к жизни, вернули в реальность.

Когда после похорон мы зашли домой, то первое, что попросили Гриша и Миша – это еще раз посмотреть фотографии сестрички.

–Какая она маленькая и странная, – сказал Гриша, – и вся красная, почти чёрная. Мама, – он тронул меня за плечо, – ты плачешь, что ли? Опять плачешь?

Я кивнула. Слёзы снова начали течь, они текли сейчас от любого слова, просто текли.

–Мама, почему ты плачешь? – не унимался Гриша.

–Я по ней соскучилась, – выдавила я из себя, – смотри, как было бы хорошо – Гриша, Миша и Маргарита, Гретхен.

–Я тоже по ней скучаю! Мама, смотри, Миша…

Мишка только что зашел вместе с Софией Михайловной. В руке был надутый гелием небольшой оранжевый шарик.

–Представляешь, – начала рассказывать свекровь, – прямо возле подъезда к нашему Мишке подошла девочка – и молча подарила ему этот шарик! Мишка сиял. А мне почему-то стало слегка не по себе.

Я понимала, что сейчас может показаться всё, что угодно и допускала это.

А потом, вечером, я написала длинное письмо родителям Никиты. Я не знаю, ответят ли они мне и, возможно, я поступила глупо, но я решила, что буду им помогать. Буду каждый месяц переводить небольшую сумму на их счёт. Как только сама вернусь на работу. Мне не положен отпуск, я начну снимать уже на следующей неделе, так будет лучше всего.