Solo Piano Терезии Пасюк

На тихих улицах, прилегающих к городскому центру, размещались дворянские усадьбы и особняки. Магазинов и лавок здесь не было. Купцы жили в торговой части города, занимая верхние этажи своих магазинов. Владельцы же предприятий жили на городских окраинах, в особняках, построенных при своих заводах и фабриках. Пётр Алексеевич, будучи по сути своей предпринимателем, стал сдавать двухэтажный дом при своём заводе инженерам, приезжающим в город на работу, внаём, а сам переехал в особняк протоиерея.

После надлежащего ремонта и внешней отделки особняк приобрел необычайно привлекательный вид. Он выглядел немного таинственным в густой зелени тенистого сада. Среди старых яблонь и черешен пряталась маленькая деревянная беседка, которая во вьющихся стеблях дикого хмеля, закрывающих её со всех сторон, была совершенно незаметна постороннему глазу. По всему было понятно, что это место предназначено для тайных свиданий и душевных разговоров. Дорожки, ведущие к главному входу усадьбы, выложенные речной галькой, с обеих сторон украшали кустики сирени, боярышника и белой акации. Террасу с трёх сторон оплетали устремившиеся к небу толстые змеевидные лианы виноградника. В хороший год урожай винограда был настолько большим, что погреб не вмещал всех винных фляг, и часть их зарывали в земляном погребе прямо в саду. Окна дома выходили на четыре стороны, и под каждым из них была разбита округлая клумба с ограждением из белого мрамора. Клумбы были густо засажены цветущими растениями многочисленных сортов, и от этого создавалось впечатление, что неопытный художник смешал все имеющиеся краски на палитре, но, нанося на холст небрежные мазки, сам того не предполагая, получил безукоризненную по сюжету картину. Сладкие запахи врывались в окна и, смешиваясь друг с другом, наполняли комнаты ароматом бесконечной радости. Казалось, счастье поселилось в этом доме надолго. Монотонное жужжание пчёл подчёркивало состояние покоя и умиротворения.

Некогда деревянные стены дома получили каменную облицовку с гипсовыми барельефами по цоколю. На перилах маленького балкончика, козырьком выступающего над террасой, сидели два маленьких мраморных амурчика, держащие в руках изогнутые луки и, казалось, были готовы в любую минуту выпустить любовные стрелы в каждого, кто входил в дом.

Стены всех комнат велено было оклеить модными шёлковыми обоями с цветочным принтом, и лишь кабинет Петра Алексеевича оставался обшитым деревом светло-янтарного цвета. Вся старая мебель была распродана и раздарена родственникам за исключением видавшего виды фортепиано, не захотевшего менять местожительства и вписавшегося в новый стиль дома как нельзя лучше. Кроме старого, но добротного по звучанию немецкого фортепиано в огромной гостиной разместились несколько диванов и кресел, а также большой дубовый обеденный стол со стульями, обитыми тканью в тон обоям. Мебель была заказана в лучших европейских магазинах, но это не мешало ей соседствовать с исконно-русскими предметами быта – сундучками, самоварами, которые Пётр Алексеевич обожал и не мог устоять перед тем, чтобы не прикупить несколько у местных торговцев. Стены украшали пейзажи известных художников, а картины в кабинете Петра Алексеевича изображали сцены охоты. Сам Пётр Алексеевич на охоте ни разу в жизни не был, но рассматривать картины любил и никогда не упускал возможности приобрести новые. В библиотеке кроме массивных книжных шкафов было два диванчика разной величины с резными ручками и небольшой придиванный столик с гнутыми ножками для удобного чтения. Шёлковые ковры светлых оттенков в центре гостиной и библиотеки красовались замысловатыми восточными орнаментами. Окна занавешивали кружевные тюли, к тому времени уже вошедшие в моду, и благодаря им в доме всегда было солнечно и радостно.

С появлением Евдокии Герасимовны дом Пасюка стал ещё уютнее и теплее. На столах появились кружевные скатерти, вазы и вазочки с цветами, на диванах и кушетках удобно разлеглись подушечки и мягкие валики, на столике всегда лежала раскрытая книга, а на бюро недописанное письмо. Спальня с довольно громоздкой кроватью и комодом заполнилась всевозможными дамскими штучками – пуфами, трюмо, стоящими на нём шкатулками, подсвечниками и статуэтками, отчего приобрела поистине манящий вид и стала любимым местом и Петра Алексеевича. Он обожал жену, благоволил всем её прихотям, и ни для кого не было тайной, что выбрал он её не столько по расчёту, сколько по большой любви. Евдокия Герасимовна не слыла красавицей, но стоило ей начать незамысловатый разговор, как собеседник был очарован ею навсегда. Так произошло и с Петром Алексеевичем. Он познакомился с Дуняшей Михайловой, когда той едва исполнилось семнадцать…

В один из субботних летних вечеров, по обыкновению проводимых в Английском клубе за игрой в карты, Герасим Фёдорович Михайлов – владелец суконной фабрики – познакомился с Петром Алексеевичем Пасюком. Пасюк имел не большой, но уже и не маленький по городским меркам, чугунолитейный завод, который сам построил и наладил производство. Завод развивался и разрастался небывалыми темпами, и вскоре Пётр Алексеевич, довольно молодой для заводовладельца, стал одним из самых богатых жителей Катинска. Герасим Фёдорович с первых минут знакомства углядел в Пасюке хваткого предпринимателя, не лишённого при этом скромности и обаяния.

Пётр Алексеевич тридцати семи лет отроду был высокого роста и крепкого телосложения, которые выдавали в нём человека неизбалованного и привыкшего к физическому труду. Он был немногословен, и посещение им Английского клуба, вероятно, было связано с деловой встречей. Герасим Фёдорович до этого никогда его не встречал, хотя был наслышан о развивающемся чугунолитейном производстве.

Пасюк долгое время молча стоял за спинами игроков и, казалось, неотрывно наблюдал за интересным ходом партии, но сам в этот вечер за стол так и не сел. Со стороны Пётр Алексеевич выглядел задумчивым – по всему было видно, что он погружён в свои мысли и решает какую-то трудную задачу. Лоб его периодически покрывался выраженными горизонтальными морщинками, взгляд хмурился. Он был азартен в игре, и такой же живой азарт испытывал только в работе.

В перерыве между партиями хозяин клуба представил его всем присутствующим. Завязалась непринуждённая беседа, и Пасюк был приглашён Герасимом Фёдоровичем вместе с ещё несколькими участниками разговора на званый обед следующего воскресенья в загородную усадьбу.

Когда Пётр Алексеевич вошёл в гостиную, все были в сборе. С тремя приглашёнными он был знаком по Английскому клубу, двоих знал по городским собраниям промышленников. Трое гостей явились с жёнами, двое были неженаты. В гостиной был накрыт закусочный стол, уставленный графинчиками с холодной водкой, шампанским в ведёрках со льдом, ветчиной, икрой, горчицей, хреном, сыром, тарталетками с говяжьими мозгами и маринованными сельдями. Мужчины, стоя у стола, вели оживлённую беседу и закусывали водку и настойку, приготовленную по особому рецепту, маленькими кусочками ветчины и бутербродами с икрой. Женщины расположились на роскошном диване и перешёптывались друг с другом, искоса поглядывая на мужчин. Пётр Алексеевич поздоровался, чем привлёк всеобщее внимание, и теперь все взгляды были прикованы только к молодому человеку. На нём был светло-бежевый костюм-тройка с цветным шёлковым жилетом, который тут же оценили все дамы без исключения. Фасон костюма удовлетворял европейским модным тенденциям. И белая рубашка с округлым воротником, и позолоченные запонки тоже были из последней коллекции, что отметили про себя особо разбирающиеся в моде. Галстук был просто шикарен и, скорее всего, стоил немалых денег.

Герасим Фёдорович представил присутствующих друг другу и минут через пятнадцать, когда гости нагуляли аппетит, пригласил всех в столовую. Обеденный стол украшали высокие вазы с белыми гладиолусами и лилиями разных оттенков, начиная с бледно-жёлтых и заканчивая ярко-оранжевыми. Сервировке стола мог позавидовать любой. Столовый сервиз тонкого белого фарфора с изящной золотистой каймой, венецианский хрусталь, белая шёлковая скатерть – всё это, как и обстановка в доме, говорило об изысканном вкусе и положении его хозяев.

Вслед за гостями и хозяином в столовую вошли жена Герасима Фёдоровича Мария Степановна и их единственная дочь Евдокия – девица семнадцати лет.

На первое подали стерляжью уху. По глубоким тарелкам её разливала сама хозяйка, черпая маленьким половником из массивной супницы. Рыбий бульон, посыпанный свежей зеленью укропа и лука, золотился капельками янтарного жира и источал такой насыщенный аромат благодаря добавлению в уху мелких ёршиков и окуньков, что присутствующие захлебнулись слюной. Вслед за ухой на столе появились румяные пироги и кулебяки, а также сухарики, которые можно было размачивать прямо в бульоне. Мужчинам предложили водку, а женщинам белое вино. За ухой следовала буженина под луком и осётр, фаршированный овощами и грибами, под сметанным соусом. За время обеда блюда поменялись четырежды. На четвёртую перемену подали утку под рыжиками с гречневой кашей. Отказать хозяйке, которая подкладывала на тарелку ещё кусочек, ещё один и ещё… было невозможно.

За продолжающимся не час и не два обедом, неспешными разговорами и обсуждениями городских новостей Петру Алексеевичу удалось рассмотреть хозяйскую дочку во всех подробностях.

Дуняша, так называли родители дочь, красотой не отличалась, но фигурка её, затянутая в корсет атласного платья цвета бирюзы, которое украшало кружево более светлого тона, была безупречной. Небольшие, но живые серые глаза меняли оттенок так же быстро, как менялось настроение их обладательницы, и выдавали в ней острый подвижный ум. Белёсые брови, тонкие губы и рябоватая кожа на открытых плечах и руках совершенно не портили её юного очарования. Лёгкие рыжеватые кудряшки придавали ей миловидности и непосредственности. Завитки волос подпрыгивали, словно пружинки, стоило девушке повернуть голову в сторону гостя.

– Пётр Алексеевич, расскажите о себе, – голос её был звонким и нежным одновременно. – Отец рассказывал, что вы родом не из этих мест.

Дуняша села на краешек маленького диванчика, удачно спрятанного от посторонних глаз в алькове столовой, а Пасюк устроился рядом на небольшом кресле. Выдалось удобное для разговора время, когда остальные мужчины удалились на перекур, а женщины поспешили в сад прогуляться и подышать свежим воздухом. Молодые люди, которые явно были интересны друг другу, не упустили эту возможность. Пётр Алексеевич, начав рассказ, засмотрелся на руки собеседницы – длинные тонкие пальчики выдавали в ней истинную аристократку. Тонкое золотое колечко с миниатюрным васильковым шпинелем – подарок отца ко дню рождения – отбрасывало тонкие голубоватые лучики на нежную полупрозрачную кожу.

– Мой отец из потомственных мастеровых, работал, как и все его предки, на золотых промыслах. Будучи подростком, он наравне со взрослыми занимался промывкой руды. Позже его назначили руководителем бригады, затем смотрителем по всему золотому производству на Берёзовском заводе, стали привлекать для работы по обнаружению и добыче золота в разные места Урала и Сибири.

Позднее он был назначен горным техником Берёзовских золотых промыслов и руководителем завода. Кроме этого он был изобретателем. Придумал и усовершенствовал промывальную машину, благодаря которой добыча увеличилась в несколько раз.

Умер он в Екатеринбурге, откуда я родом. Отец оставил мне приличное состояние, на которое я и открыл свой завод, заложив его первый кирпич в Катинске.

– Это очень интересно, Пётр Алексеевич, – Дуняша слушала его, затаив дыхание. Ей было очень интересно узнать и о первых золотоискателях, и о золотых жилах, и о найденных самородках-гигантах весом до двадцати килограммов. Да и сам Пасюк был интересным собеседником.

– Дуняша, у меня, по сути, рабочие руки, я участвую в создании и расширении своего производства самолично. Многим это может показаться странным, но я так живу.

На этом их беседа прервалась, так как всех вновь пригласили к столу.

Обед в усадьбе Михайловых плавно перетёк в ужин, который продолжался до позднего вечера. Теперь вся компания переместилась на веранду.

К столу подали ягодное суфле, бисквит, миндальное печенье и мороженое. Чай наливали из пузатого тульского самовара; топили берёзовой щепой и еловыми шишками, от которых дым был запашистым и не разъедал глаз. К чаю выставили варенья сортов двадцати, не меньше. У Марии Степановны всегда было много припасов на зиму – она славилась гостеприимством и любила потчевать гостей кулинарными изысками. Чаепитие сопровождалось всеобщим весельем – Герасим Фёдорович был большим мастером анекдотов, и гости всегда просили его рассказать какую-нибудь увлекательную историю из тех, которые он крепко держал в памяти и припасал именно для таких случаев. Дуняша тоже была прекрасной рассказчицей, и если говорила, то завоёвывала внимание окружающих незамедлительно.

После этого званого обеда Пётр Алексеевич зачастил в дом Михайловых, где его каждый раз принимали с особой радостью. Дуняша тоже с нетерпением ждала этих воскресных встреч.

– Почему Пётр Алексеевич приехал в наш город, маменька? Ведь он мог остаться в Сибири или на Урале и продолжить дело отца, – как-то перед тем, как удалиться в свою спальню, спросила Дуняша у матери.

– Это судьба, не иначе! Он приехал в Катинск, чтобы повстречаться с тобой. Я вижу, что он тебе понравился?

Дуняша молча кивнула, и красноватые пятна расползлись по её щекам…

Не прошло и месяца, как Пётр Алексеевич сделал Дуняше предложение. Они тут же обручились, а вскоре и обвенчались.

После свадьбы Дуняша, а теперь она стала Евдокией Герасимовной Пасюк, переехала в новый дом Петра Алексеевича. И дом сразу ожил – в нём запахло сдобой и чесночными пампушками, которые очень любил Пётр Алексеевич, цветами, мёдом, вареньем и чем-то необыкновенно тёплым. В доме тут же поселились две кошки и попугай в клетке. Кошки всё время пытались ухватить попугая сквозь металлические прутья, и когда им это не удавалось, сидели в сторонке и наблюдали, как крючконосая птица с весёлым хохолком на голове гордо вышагивала взад-вперед и произносила непонятные кошкам слова: «Дурррак! Сам дуррррак!» При этом косила на кошек жёлтым глазом, держа их в поле зрения.

Первые роды Евдокии Герасимовны прошли тяжело, и мальчик вскоре умер, так как родился недоношенным, слабеньким и до конца несформировавшимся. А через год в семье Пасюков родилась Марфуша, в которой родители души не чаяли и поэтому баловали, как могли, но в то же время воспитывали по всем надлежащим тогдашним правилам.

Пётр Алексеевич был владельцем одного из крупнейших чугунолитейных заводов в стране. А Евдокия Герасимовна унаследовала от отца суконную фабрику. Марфуша вдобавок к богатому наследству получила хорошее образование. По рекомендации купца немецкого происхождения Ульмана, который открыл в Катинске первую библиотеку и книжный магазин с маленьким читальным залом, Пётр Алексеевич выписал для дочери гувернёра и учителя из самой Германии. А позже отправил её туда же на учёбу. Марфа с успехом окончила самый престижный Гейдельбергский университет имени Рупрехта и Карла, который к тому времени отметил пятисотлетний юбилей.

Университет, расположенный на севере города Гейдельберг, недалеко от Люксембурга и границы с Францией являлся самым древним университетом на территории Германии. Он был основан в конце тринадцатого века выходцами из Сорбонны, что делало его четвертым по возрасту университетом Европы.

Лицом университета того периода были юридический и философский факультеты. Но вместе с гуманитарными науками развивались и науки естественные, что очень понравилось русским студентам. Университет стал поистине интернациональным. Русские в Гейдельберге – это отдельная история. В конце девятнадцатого века этот город стал русской научной меккой того времени. Для этого были все предпосылки. Недалеко находился Баден-Баден, рукой подать было до Италии и, конечно, соседство со столицей мира – Парижем сыграло первостепенную роль. Здесь можно было посетить крупнейшие научные лаборатории и послушать лекции светил мировой науки. Или просто надышаться атмосферой театров, салонов, кафе, бульваров.

Медицинская школа существовала в университете ещё со средних веков и имела высокую репутацию как в образовании, так и в исследованиях, проводимых на базе крупного госпиталя при университете.

Новые пути в науке пролагались, что в прочем никого не удивляло, именно преподавателями медицинского факультета, от которых Марфуша и заразилась идеей продления молодости. Продление молодости, а в конечном итоге всей жизни человека, и стало смыслом её существования…

Марфуша без труда поступила в университет – она в совершенстве знала и владела немецким и французским языками, которым обучил её гувернёр. Евдокия Герасимовна рано научила дочь читать и привила ей почти болезненную привязанность к чтению, которой страдала сама. Не было дня, чтобы Марфа так же, как и мать, не прочитали хотя бы одну страницу новой книги. Марфуша, будучи ещё ребёнком, перечитала все книги из родительской библиотеки. Новинки литературы, каталоги, модные заграничные журналы доставлялись к ним в дом рассыльными прямо с железнодорожного вокзала. Семья Пасюков слыла в Катинске известными книголюбами. Пётр Алексеевич имел связи с известными европейскими издательствами.

Речь Марфы была красивой, изобиловала научными понятиями, которыми она с лёгкостью оперировала. Среди однокурсников она выделялась ясным умом, способностью чётко формулировать мысли и рассуждать, приводить доказательства, доводить дискуссию, возникшую в ходе обсуждения, до логического завершения. Она была прекрасным оратором и, распаляясь, сама получала истинное удовольствие от риторики. При этом некрасивое лицо её становилось прекрасным. Глаза горели неистово, щёки пылали, густые волосы, растрепавшись, создавали некий ореол, привлекающий внимание всех без исключения.

Марфуша полюбила университетский городок, расположенный на северо-западе федеральной земли Баден-Вюртенбург на берегу реки Неккар, с первого дня пребывания в нём. Это было одно из самых романтичных и живописных мест Германии. Старинные замки, красивые сады, средневековые улочки и церкви – всё это и многое другое придавало городу очаровательный и неповторимый вид. Здесь всегда царила оживлённая атмосфера, которая создавалась благодаря студенчеству, составляющему пятую часть его населения.

Часовые перерывы между лекциями, семинарами и занятиями в лабораториях при госпитале давали возможность студентам хотя бы немного передохнуть и пообщаться. Расписание лекционных и практических занятий было настолько насыщенным, что они едва успевали перейти из одной аудиторию в другую. Послеобеденное время студенты проводили в университетском парке. Расположившись на шелковистых газонах, они тихо разговаривали, повторяли учебный материал, некоторые успевали задремать в тени развесистых каштанов и кряжистых дубов. На скамейках удобно располагались влюблённые парочки, которых среди студентов можно было с лёгкостью насчитать не один десяток.

Марфа обычно уединялась в дальнем углу парка. Сокурсники стали ей неинтересны уже после первых семинарских занятий, на которых многие старались оставаться незамеченными и от этого молчали, принимая задумчивый вид. Сами, однако, ждали только одного – когда же закончатся занятия. В первую неделю учёбы Марфуша обследовала университетский парк, занимающий огромную площадь, и обнаружила в нём удобное для отдыха местечко. Кто-то, очевидно давно, поставил две скамейки так, что они находились на расстоянии вытянутой руки напротив друг друга. Судя по всему, этот кто-то устроил себе удобное место для свиданий. И Марфа, не найдя в течение нескольких дней хозяина этого тайного места, захватила его в своё пользование. Сидя на одной скамейке, она снимала туфли и вытягивала длинные, некрасивые, как она сама считала, ноги на противоположное сиденье, шевеля уставшими пальцами. Так она полусидела или полулежала, закрыв глаза, в раздумьях. Иногда шептала что-то, чаще бубнила, повторяя вслух формулы и определения терминов. Ей очень полюбилась латынь, и она развлекалась, повторяя вслух известные афоризмы «Dum spiro spero», «Ignoramus et ignoramibus», «Ex ungue leonem», «Fiat Roma, et ubi illa nunc est?»

Здесь Марфа впервые увидела Томаса.

Он сидел на скамейке, которая к этому времени стала для Марфы любимой, закинув ногу на ногу. Во рту его нервно блуждал кончик маленького затупившегося карандаша. Взгляд застыл на увесистом фолианте, старинном, по-видимому. На соседней скамейке лежала кипа каких-то бумаг, готовых в любую минуту разлететься от порыва сухого осеннего ветра, способного проникнуть даже в это защищенное от постороннего глаза густой порослью сирени и миндаля место. Страницы книги были придавлены камешками, а пачку исписанных листов бумаги придерживал кожаный ботинок. Второй ботинок был на своём законном месте и украшал ногу хозяина.

– Добрый день! – Марфа опешила вначале, не ожидая увидеть кого-либо. Она подумала, что это один из студентов, без смущения уселась рядом и по обыкновению, задрав чёрную шерстяную юбку до колен, вытянула ноги на соседнюю скамейку. Её чёрные лаковые туфли, похожие на мужские не только размером, но и внешним видом, покоились рядом.

– Томас! – представился хозяин ботинка и попытался встать на одну ногу, но не удержался, потерял равновесие и плюхнулся обратно, неловко протягивая Марфе руку.

Марфа звонко захохотала: она и сама часто бывала столь же неуклюжей.

– Я – Марфа Пасюк, учусь на медицинском факультете. Это место моё! – утвердительно сказала она.

– Да, нет же! Оно моё! Я часто здесь занимаюсь, – Томас внимательно рассматривал девушку, слегка прищурившись.

Марфа тоже без капли стеснения смотрела на нового знакомого. Он был невысок, о чём говорил небольшой размер его ботинка, в меру упитан. Строгий костюм придавал ему возраста, но лучистые карие глаза выдавали юношеский азарт. Кудрявые тёмные волосы были аккуратно уложены: на них без труда можно было увидеть следы глицерина. Так обычно поступали с непослушными вихрами, разлетающимися в разные стороны от малейшего движения головой. Редкая седина скорее говорила не о его возрасте, а о многочисленных переживаниях. На лице не было и малейшего намёка на щетину. Или растительность была редкой, чего нельзя было предположить, глядя на шевелюру, или щёки подвергались тщательному уходу. Марфа решила, что второе ближе к истине, и отметила про себя исключительно аккуратный вид студента.

– Я тебя не видела здесь раньше! Ты на каком факультете учишься?

Томас замешкался на минуту, не нашёлся, что ответить, но тут же, решив не говорить правды, пробурчал:

– Я недавно приступил к учебе… Был болен…

Томас и Марфа встречались ежедневно во время обеденного перерыва. Их короткие свидания продлились до следующего семестра. Достаточно было и получаса, чтобы они могли наговориться от души. Наступившая зима, дождливая и серая, с запахом сырости и прелых листьев не была им помехой. Молодые люди, казалось, отогревались около друг друга. Они почувствовали то, что называют единением душ, в тот момент, когда в первый раз заговорили. Теперь они сидели на скамейке, тесно прижавшись, укрытые зонтом от порывов промозглого северного ветра, и делились друг с другом новостями студенческой жизни. Томас часто рассказывал об истории Гейдельберга, о великих учёных, музыкантах и писателях, проживающих в разное время в этом красивейшем городе Германии. Об истории университета и студенческой тюрьме, где отбывали наказание провинившиеся студенты, и даже побывал Марк Твен для получения необходимых ему впечатлений. Об останках первого человека в Европе, обнаруженного здесь совсем недавно в результате археологических раскопок, признанного предшественником неандертальцев и получившего название Гейдельбергский человек. Всё, что Марфа слышала от Томаса, заставляло её ещё больше полюбить этот город.

Она не сразу заметила, что вместе с её любовью к Гейдельбергу, зародилось и начало расти большое чувство к Томасу Нойману.

По выходным дням они совершали небольшие экскурсии. Томас, рождённый и выросший в Гейдельберге, показал Марфе все его достопримечательности. Старый замок на склоне горы Кенигштуль – основную резиденцию правителей курфюстов Пфальца вплоть до конца семнадцатого века, разрушенный войсками Людовика Четырнадцатого в ходе войны за пфальцское наследство. Старый мост Карла Теодора, который украшала скульптура богини мудрости Минервы, являющаяся покровительницей Гейдельбергского университета, с четырьмя аллегорическими изваяниями, персонифицирующими первые его факультеты. Любимым местом Марфы стала университетская библиотека. Это архитектурное сооружение покорило Марфу не только изысканностью внешнего вида, но и тишиной читальных залов, которые магически притягивали её возможностью получить неограниченное количество знаний. Здесь, обложившись учебниками, они с Томасом засиживались далеко за полночь. Иногда Марфа засыпала, положив голову на скрещенные на столе руки, и тогда Томас терпеливо оберегал её сон.

На прогулках Марфа преображалась. С Томасом она чувствовала себя нежным цветком, находящимся под защитой внимательного садовника, несмотря на то, что была на полголовы выше его и крупнее. Они дурачились, догоняя друг друга, собирали осенние букеты из резных кленовых листьев, подолгу сидели на открытых террасках уличных кафе и ресторанчиков, пили горячий кофе со сливками и большими кусками рассыпчатого кухена, ели сочные свиные колбаски с квашеной капустой, кормили бродячих собак остатками обеда.

Первый семестр пролетел как одно мгновение.

Каково же было удивление Марфы, когда в начале второго семестра в аудиторию вошёл её друг Томас и представился преподавателем новой дисциплины профессором Томасом Нойманом. Она не знала, что делать в этот момент и как себя вести потом – краснела, бледнела, потела на протяжении всего занятия. Он напротив, как казалось, был невозмутим.

Томас Нойман объявил тему лекции и читал её воодушевленно, увлекая студентов интересными примерами из собственной практики. Те слушали его, не отрываясь, и даже задавали вопросы. Лишь Марфа не услышала ни слова – ей как будто набили уши ватой, настолько она была ошарашена появлением Томаса и неловкостью ситуации. Она даже не поняла, о чём будет лекция. Уставившись в одну точку письменного стола, она так и просидела до конца занятия будто каменное изваяние.

Томас задержался, нарочно неторопливо складывая учебники и лекционные записи в огромный кожаный портфель с позолоченными замками. А когда все студенты покинули аудиторию, Марфа на трясущихся от волнения ногах подошла к нему.

– Марфа, поговорим обо всём вечером после занятий, – сказал он коротко, глядя ей прямо в глаза. – Приходи в кафе «У Клауса» на Гауптштрассе, я буду ждать тебя в десять.

Марфа знала это место. Кафе располагалось в Старом городе на самой длинной пешеходной улице протяженностью более полутора километров. В выходные дни она иногда позволяла себе прогуляться по ней, чтобы насладиться гармонией архитектурного ансамбля с преобладающими красными крышами невысоких домиков, который не одно столетие восхищал умы художников и поэтов. Старый город в стиле борокко был главным достоянием Гейдельберга.

Томас ждал Марфу недолго. В кафе было тихо и уютно, почти по-домашнему. Посетителей было мало – старичок в мятом драповом пальто, сидевший у окна, отогревался горячим супом с фрикадельками, и две женщины средних лет, по-видимому подруги, тихонько болтали, встретившись после продолжительной разлуки. Красное французское вино в фужерах оттеняло и без того их раскрасневшиеся от смеха лица. Тёплый мерцающий свет придавал помещению дополнительный уют. Он разливался по стенам светлого терракотового цвета, блуждал по картинам с изображением видов старого Гейдельберга и наполнял кафе комфортом и спокойствием. Пахло сдобой, ванилью и корицей. Томас занял столик в глубине кафе и заказал простой, но сытный ужин для них двоих – гигантские пельмени маульташен, напоминающие Марфе пельмешки ее матери, которые та специально лепила для своей малышки. Согласно немецкой легенде это кулинарное изобретение принадлежало обитателям монастыря Маульбонн. В Страстную пятницу, когда употребление мяса было запрещено, хитрые послушники тайком наполняли нашпигованные зеленью постные пельмени фаршем.

Яблочный штрудель и крепкий чай, который Марфа не хотела менять ни на какие другие традиционные напитки, завершал ужин вечно голодных студентки и преподавателя. Томас любил кофе и не отказался от него и в этот раз. Марфа, вероятно от большого волнения, проглотила горячие маульташен, не замечая их вкуса. И только глотнув чаю, начала понемногу успокаиваться. Томас ждал. Он готов был объясниться, но не был уверен, что Марфа готова его слушать и слышать.

Когда её чайная чашка опустела, она, наконец, подняла на Томаса глаза. В них было непонимание и немой вопрос.

– Я не хотел тебя пугать, Марфа, – произнёс он, на минуту задумавшись, – поэтому обманул тебя. Скажи, если бы ты сразу узнала о том, что я преподаватель, то согласилась встречаться со мной? Мне кажется, что нет. Мой обман позволил нам лучше узнать и полюбить друг друга. Ведь это так, скажи! – и он накрыл горячей ладонью её руку, всё ещё нервно дрожащую.

– Да, так! – Марфа кивнула, не задумываясь, и всё в её душе и теле успокоилось. Её выдох был еле слышен.

Она давно доверяла Томасу и знала, что он говорит правду. Они любят друг друга, и ничто не может помешать их любви. Всё будет по-прежнему. Она приняла очевидное без лишних слов.

– Мы должны быть вместе, Марфа. Это понятно нам обоим, и поэтому я прошу твоей руки. Принять мое предложение ты можешь в любое время – я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.

В этот вечер Томас рассказал Марфе, которая по-прежнему оставалась немногословной из-за пережитого в последние часы, историю своего отца Иосифа Ноймана…

Иосиф Нойман был в Гейдельберге известным доктором. После окончания университета он остался работать в университетском госпитале и преподавал на кафедре биологии и медицины. Будучи совсем молодым, он защитил докторскую диссертацию по проблемам лечения онкологических заболеваний и получил научную степень и звание профессора. Попасть к нему на приём стремились многие несчастные, которые потеряли всякую надежду ни излечение. Часто к нему привозили тяжёлых больных, которым был подписан смертный приговор. Больные и их родственники считали за удачу, если выпадала возможность попасть в руки доктора Ноймана, ведь многие приговорённые получали шанс на продолжение жизни. Он брал на себя только самые тяжёлые или интересные с точки зрения науки случаи. В остальном лечение и ведение больных Нойман доверял своим ученикам – последователям нетрадиционных, часто ещё экспериментальных, методов лечения.