Звёздные часы

День был жарким

Заботливо накинув лёгкий шарф паутины на плечи лозы, дабы та не обгорела, паук ненадолго отошёл, принести ей попить, за росой, но провозился аж до самого вечера…

День был жарким. Поставленные на бок в опорку⁶⁷ ветвей, сушились вымытые чашки гнёзд. Их следовало уже прибрать до следующего года, но всё никак не доходили руки. Впрочем, от сего малого расстройства⁶⁸ не предвиделось никакой большой беды.

В лунке под деревом, свёрнутый должным порядком, словно шланг для полива цветов, лежал уж. Из самой середины выглядывала его лукавая рожица, с одной, размазанной на две щеки веснушкой. От своего места он внимательно прислушивался к нарочитому стону рыб, которые шумно и весело поедали похлёбку пруда, начав, как водится, с самого края, где уже было не слишком горячо. Среди рыб попадались рыбки, рыбочки, да рыбёшки, – большие и маленькие, серебристые, как невесты на выданье, роковые красные и отслужившие только что военную службу удальцы, которым не наскучил ещё скрытный, в крапинку, наряд.

Тут же неподалёку, на берегу, топтался зяблик, который имел надобность немедля перебраться на другую сторону пруда. Было бы лучше, разумеется, облететь водоём стороной, но деревья, что доселе тщетно тянули руки навстречу друг другу, после обильных дождей, сомкнули, наконец, свои объятия и застенили⁶⁹ собою небеса.

Когда зяблик, сумев побороть робость, ступил, наконец, в воду, дорога, вымощенная листьями кувшинок, отполированных ветром и влажными телами улиток, принялась довольно заметно раскачиваться. Она лишь с виду казалась вполне надёжной. Впрочем, выяснилось, что, с одобрения лягушек, по пути можно набрать сколько хочешь съестного, ибо на попечении зяблика было не только пятеро своих птенцов, но и трое соседских.

Набив полный клюв подёнок⁷⁰, зяблик уже почти добрался до противоположного берега, как вдруг увидал крупную муху. С радости от того, что может получше угостить свою терпеливую зяблицу⁷¹, он кинулся было за насекомым, но тут, порывом ниоткуда взявшегося ветра, прямо ему на голову, с ветвей сдуло то самое неубранное вовремя гнездо. Зяблик пошатнулся и, больно стукнувшись о воду, упал.

Глубина у берега в том месте оказалась немалой, да и пловец из зяблика, прямо скажем, никакой, посему, выронив от ужаса и подёнок, и муху, он скоро начал тонуть.

Уж, по всё это время наблюдавший из своего укрытия, бросил сокрушаться о неосмотрительности путешественника, что пренебрёг ледоходом разбегающихся на стороны листьев, и, молниеносно раскрутив свиток своего тела, нырнул беззвучно, вытолкав птицу к берегу.

Спустя четверть часа, зяблик всё ещё сидел, обняв сушу крыльями и, не решаясь пошевелиться как-то иначе, тяжело дышал.

Едва ли заметив происшествие, рыбы всё также бродили по мелководью, и, закручивая кокетливым фунтиком хвосты, щипали траву, подражая заморским, невиданным никогда ламантинам.

Ну, дак, – совсем необязательно наблюдать нечто воочию, чтобы чувствовать, что существует добро или зло, и, с осторожностью пробираясь меж ними, отыскивать верный путь к своему побережью, – туда, где зяблицы непременно дожидаются своих сочных мух.

Паутина

Чёрная, словно пролетевшая через дымоход, бабочка с нежными сиреневыми медальонами на брыжи⁷² порхает подле, пытается присесть то на щёку, то на ладонь. Смешная… Как беззаботна она, как ранима. И откуда ж берётся у неё то, что не даёт попасть в паутину, коих округ не счесть.

Алмазными гранями сияет распятая сеть крестовика⁷³, шёлковый лоскут агелены ⁷⁴, а где-то неподалёку и динопис ⁷⁵ играет драгоценной нитью сам с собою. Куда не глянь, отовсюду манят призывно. Мешая взлететь, бинтует паутина к ветвям листья, вынуждая оступаться, теснит тропинки к лесам, не позволяя осмотреться по сторонам, тянет взгляды долу⁷⁶. Неспроста это. Кого ловят они в сети свои, кроме… Так, может, мы те самые мошки и есть? А иные, что попадаются, случайны, но пьянея от отсутствия преград, гибнут в не для них приготовленной западне…

Рыба тянет из воды губы для воздушного поцелуя, но, так и не дождавшись взаимности, чмокает, оглушая пустоту. Или, может, пускает искусно в ту самую, любую из четырёх сторон, где, раскачав в гамаке паутины, отбросит лобзание туда, где и кому оно нужнее. Впрочем, есть ли те, которым оно не надь⁷⁷?! Да разве признает кто, – себе или прочему в том. Другу, если… Но где ж их сыскать, искренне таковых?

Всякому желательно зреть подле, согласное с ним нечто, бессловесное почти, с изрядным запасом мёда и елея за щекой. А иначе-то как?! Откуда взять сил признать, что в одном только цветке найдётся всякий⁷⁸ лепесток?

И, сжигая ненавистью любую мысль инако⁷⁹ от вас живущу, укладываем мы свою, заведомо повинну главу, на плаху иных, несогласных с нами.

И никак, нечем это остановить, любви кроме.

Каждый раскидывает свою паутину. Сеть ухищрений, невод общеизвестной ли лжи или ведомой одним лишь нам правды, – они соседствуют, не стесняя друг друга никак. А мы… плетёмся вослед. По воле. Своей.

Крутой поворот

Тщание, с которым ветер приготовлялся к встрече с серединой июня, вызывало неосторожную настороженную зависть. Подушки небес глубокого голубого цвета стали столь чисты, что перья облаков, не удержавшиеся в приличных рамках пастели⁸⁰, казались не обронёнными, но оставленными намеренно. С целью подчеркнуть прочую чистоту и порядок.

Готовые de jure⁸¹ подтвердить своё нежелание никогда не расставаться, они взошли в контору:

– Ты видел название?

– Видел. А что такое?

– Ну – загс же!

– И что?

– «Заг» переводится, как «крутой поворот», а с «эс» на конце – означает множественное число! Их тут много!

– Чего много?

– Да поворотов же! Судьбы!

Он покачал головой:

– Не выдумывай. Это обычный загс, запись актов гражданского состояния. Хотя… конечно, тот ещё крутой вираж.

Они не собирались жениться. Оба. Никогда. Им было хорошо и так, по – отдельности. Пока они не знали о существовании друг друга. Занимаясь каждый своим делом в разных землях земного шара, они навещали при случае родной город, часто в одно и то же время, прогуливались по одним и тем же улицам, и даже, ох уж эти превратности судьбы, – встречались иногда взглядами или задевали друг друга через ткань рукава, подчас. Подобные соприкосновения непременно сопровождались всплеском некоего неосознанного волнения, которое скоро забывалось, но оставляло осадок, который степенно скапливался на дне души.

И вот, когда стало совсем уж невозможно не признавать существование этого переживания, то, во время очередной случайной встречи, они решились покончить разом с неловкостью, и прояснить для себя положение вещей.

Она подошла первой, но вопрос: «Мы… знакомы?!» был задан обоими одновременно, после чего они рассмеялись и продолжили как-то так непринуждённо, само собой и обо всём, будто бы расстались лишь накануне, а до того провели вместе не один вечер, или день, или год.

– У тебя нет такого чувства, словно мы…

– Не могли не встретиться?

– Словно мы были всегда.

– Может быть. Только, отчего же мы тогда не отыскались раньше?

– Наверное, чтобы не пройти мимо, не ошибиться, нам надо было сделаться такими, какими мы помнили друг друга.

– Запомнили…

– Что?

– Какими запомнили, когда расстались. – Она испуганно посмотрела на него, и он прижал её к себе, отчаянно и крепко.

– Ладно, всё, что ж поделать, успокойся, пойдём.

Ухватившись за полное, украшенное дутыми браслетами предплечье тяжёлой двери, он пропустил её вперёд, и они вошли в вестибюль загса.

– Какие высокие потолки… – мечтательно сказала она, задрав голову так, что короткие волосы дотянулись до лопаток.

– Эй-эй, – забеспокоился он, – осторожнее, шею сломаешь.

– Нет, ну, действительно, зачем столько пространства? Это же не театр, не филармония.

– Так всё для того, чтобы, когда невеста ответит «да», жених, вздрогнув от ужаса и ответственности, успел убежать, между перекличками эха.

Она отстранилась на него, и сухо, как-то по-учительски строго поджав губы, сказала:

– Тебя никто не заставляет. Мы можем уйти, и забыть об этом.

– Забыть?! – он улыбнулся одним правым глазом. Зрачок левого был почти нетронут зрением, и от того казался всегда суровым, не от мира сего, как бы наблюдающим за всем со стороны, – Пойдём-ка, пока я не передумал.

Конторщица выдала им ворох бумаг, в которые надо было вписать разборчивым почерком ответы на множество обязательных или странных вопросов. По ходу дела они перешёптывались и пересмеивались, но, когда дело дошло до «При каких обстоятельствах вы встретились впервые?», она, вдруг, сделалась серьёзной и припомнила, как несколько лет назад встретила в парке худенького парнишку, один глаз которого смотрел на неё строго, а другой… Тогда показалось, что он младше её лет на десять, не меньше, а выяснилось-то – всего лишь на семь.

– Они не собирались жениться. Никогда! Им было хорошо и так, по – отдельности.

– Едва ли они не подозревали о существовании друг друга…

– Да, полноте, как же! – всё они знали, просто дожидались и надеялись.

– Это еще на что?!

– На случай…

…Словно шершни, которые, пуская сырые блины по воде, не верят в то, что скоро осень, но знают, что она непременно придёт…

Кириллин день

⁸²

Уж лежал на берегу и, глядя на пруд, пускающий фонтан впадающего в прелесть⁸³ ручья, мечтал. О чём именно, было неясно. Он то свешивал голову, трогая языком влажный подол воды, то сворачивался неспешно кренделем и с интересом наблюдал, как запаздывающий его хвост укладывается на своё место, а то крутился, как пёс, туго и красиво оборачивая себя собой. Когда уж он чуть ли не стёр боком бока, то приустал⁸⁴ да обмяк и, окутанный грёзами наяву, задремал.

Июнь где-то поранился, но не шибко, так только – брызнуло краской вишнёвых листочков, пристыло к камням на берегу. Пробудил он волею своего порыва нервность шмеля, что изорвал спросонья плетёный шатёр паука, и без прощения, сконфуженным, усугубляя вины чувство, присел на цветок чистотела⁸⁵.

По пути в Буки⁸⁶ длиннохвостая синица приникла к воде, смочить пересохшие губы. Утолив наскоро жажду, утёрла крылом клюв, и, почти сразу же, как улетела, словно на её зов, к берегу причалили два крупных карбаса⁸⁷ дрозда и прогнали ужа в колючие кусты хмеля.

Трясогузка, что проспала до самого обеда, зевая, растрёпкой тотчас вышла к пруду. Покрутила головой вослед полёту шершня, кивнула бабочке «Добрый день!», и принялась прихорашивать себя. Возилась долго, прерывалась на минуточку намочить ножки, да заодно уж пылинку мошки убрать с воды для порядка, и снова, – пересчитать на груди рюши, зачесать чёлку за ушко… Вдруг, трясогузка сорвалась с места, наперерез шершню, ухватила поперёк туловища, а тот – у-у-дит, противится. Но сорвала с него птичка фантики крыл с пуговкой челюстей, и проглотила на раз, навстречу брюшком.

Лишь только ночь окунула засохший пряник луны в пруд, чтобы размок, уж смог вырваться, наконец, из цепких объятий хмеля. В стремлении обрести согласие с собой, он свернулся под болотным листом, оставив на виду лишь чуточку⁸⁸ оранжевого волнения и теплоты, дабы было из чего взять радость к жизни и смелость к ней. Когда он уже почти заснул, то слышал, как громко летит в улей припозднившаяся пчела. Не вполне помня себя, она решила сыграть нечто, но, тронув струну травинки, поняла, что та звенит конечно⁸⁹, оборвана, увы.

К утру началась гроза. Осерчав на что-то, она кромсала мокрое небо, драла в клочья, а уж всё лежал среди камней на берегу, и было непонятно, – спит он или уже нет.

Трактат «О бабочках»

Не знаю, как у кого, а в нашем детстве, когда не было уж сил бегать или купаться, мы усаживались в кружок на берегу реки, строили большой замок из песка и, избрав тему, рассуждали о ней, как взрослые, на разный манер, выбирая между басней, дидактическая поэмой, либо былиной, по-одной или вольно смешивая их. Предпочитали последние две, ибо они казались чувствительнее, страннее, солиднее, витиеватее и изощрённей. Нам нравилось ткать из вязи слов ускользающие полутона смысла.

В тот день, темой предложили себя бабочки. Их было так много, что, расшалившись, они норовили запутаться в свалявшихся после купания волосах, а то и слизать запах кислого яблочного сока и солёных слёз с ладоней, которых не избежать в босоногом детстве.

– Итак, – бабочка! – Начал первый, – Листает мгновения дня: взмах, другой, ещё один. Много ли их у неё? Сколько ни есть, считать не нам. Бывает, что в единый день проживёт жизнь свою, а иная не свыкнется с нею и за три недели⁹⁰. Что ж говорить про ту, что монархом, единовластно, да по тридцать восемь седьмиц⁹¹?! – свыклась только-только с привычным порядком, ан нет, – лети -ка ты прочь.

– Слабовато, поморщил нос второй и, набрав побольше воздуха для плавности изложения, начал, – Сложит метыль⁹² вместе ладони крыл – затаилась, с наскока не разглядеть. Блёклый чехол бального платья кратко кротость скрывает от зависти жёсткого ока, но повод даёт воли набраться на роскошный, степенный до неба диковинный пляс, дабы с пышностью слиться, украсить собой, пусть недолго. Но полёт для того, чтобы чествовать крепость земли, где бабуля⁹³ расправит все пышные юбки наседкой. Складкой скрывши подол и, ветрами движима, пышет счастьем, сложением славит сияние солнца. – И, переведя дух, торжествуя, добавил ещё, – Те – всё денные. Спят, притворившись цветком.

Третий, который, дожидаясь своей очереди, нетерпеливо ёрзал и яростно ковырял нос, сходу продекламировал, сдерживая смех:

– Есть, что в сумерках важны, не мечутся к ночи от дня, но степенны, солидны. Остры на язык, браво держат мохнатую грудь колесом и довольно смелы… лишь пока их не видно. Чуть же свет – прячут сытое тело от скорой расправы. Под корой, в тех местах, где сюртук обветшал, или сделался мал от обильных дождей, между прочим. Вот!

Высказаться хотелось каждому, но второй, нарушив очередь, вдруг забубнил опять:

– Мятлик, бабура, бабушка и телешок, а ночные стройнее, противу дневных. К возлияниям страсть, и излишествам прячут усердно, но имеют с собой, лишь на случай побочной поживы, всё, чему непременно же следует быть. Пьют струёй, как замечено, с жадностью змееподобной⁹⁴. Постоять за себя принуждённые, скалятся, с возрастом – грызть в состояньи. Скрытны, меры не зная, иные, а те, что без сил яда не прятать, не тщатся таить, есть, которые прочь от себя гонят излишеством красок, нарядов, духов. Дух от них нехороший, и разный, и резкий!

Мы рассмеялись, представив этот самый дух, но тут, самый младший, братишка одного из ребят, тихо проговорил:

– Среди ночных, смотря по величине изверия⁹⁵, встречаются разочаровавшиеся в судьбе наполовину или полностью, от чего теряют крылья вовсе или некоторую их часть.

Эти слова оказались последней каплей. Мы выдохлись. И сами по себе, и от того, что, в поисках тайного смысла, случайно разгадали загадку бытия, которую боялись, страшно боялись высказать вслух. Она всегда маячила перед нами, особенно в те дни, когда, пугаясь страшных торжественных стонов похоронных процессий, мы бежали опрометью прочь со двора и, запираясь в уборной, жгли там газетную бумагу и раз за разом сливали воду.

Так и теперь, захотелось тут же бросить всё и убежать к маме, прижаться к её родному боку, зарыться поглубже, царапая лицо пуговицами её халата. Спрятаться, от себя, от жизни, от судьбы. Но мы сидели, разглядывая пыльные пальцы босых ног, а бабочки порхали вокруг, зримо торопились успеть всё, и крыльями нежно хлопали нас по щекам, осыпая их чешуйками, которые блестели на солнце, словно мелкие капельки слёз. Но мы-то, мы, мы жаждали от жизни одной только радости…

– Скажи мне, а чёрные бабочки, они что, злые?

– Что ты, нет! Зло – шутка истинно человеческая, оттеняя добро, делает его много заметнее.

…Бабочки, перелистывая часы дня, будто времена года, роняют их, и после не могут взлететь. А как же быть нам, бескрылым, коли так?

Когда-нибудь

– Ой! Как здорово, ты здесь! Что ж ты так долго?!

– А что такое?

– Вон… там, видишь?

– Что я должен увидеть?

– Там ОН!

– А.… да, понял. И что с ним?

– Он меня обижает!

Она сжала губки так тесно и горестно, что стало непонятно – есть ли они вообще. Налитые слезами глаза грозили выкатиться к моим ногам. Аккуратные ноздри отворились так, что в них уже можно было вдеть шнурки.

– Э-гей! А ну-ка, не рыдать! Что мне сделать? Прогнать его?

Она смущённо тронула рукой лицо и, покачав головой, попросила:

– Нет. Просто побудь тут со мной немножко, пожалуйста.

Я улыбнулся:

– Какой разговор, конечно!

Лягушка рассмеялась в ответ, показав розовый язычок, и прыгнула в пруд. Уж, который притворялся, что спит всего в двух шагах от нас, открыл глаза, зевнул и с изрядной долей скепсиса поинтересовался:

– И долго ты с ней будешь возиться?

– Конечно! Ведь я её люблю!

– Лягушку?

– Ну, да!

– Ну и что с нею тут сделается, по-твоему?

– Она опасается, что ты её съешь.

– Правильно делает, но не стану, я ж тебе обещал.

– Ей не верится.

– Да мне и самому не верится, но, как говорит твой отец: «Договор дороже денег».

– Так и есть.

Пока мы болтали, лягушка слопала пару ос, и уже запихивала в рот пальцем упиравшуюся третью. Ей явно было вкусно.

Уж спросил:

– А осу тебе не жаль?

– Ты знаешь, мне всех жалко. Я пытаюсь найти хоть какое-то равновесие между поддержанием и сохранением жизни, но…

– Да не отыщешь ты его, – перебил меня уж, – никак!

– Но я ж не могу не стараться делать этого! – с горячностью ответил я.

Мы помолчали немного. Уж подобрался поближе и, улыбнувшись смущённо, произнёс:

– Хороший ты, человек… – после чего тронул нежно мою руку чёрной бахромой своего языка, и добавил, – Ты только не прекращай, пытайся. У тебя получится. Когда-нибудь.

– Когда-нибудь, – согласно повторил я.

Ветер, не в состоянии быть в стороне, пробежал сквозь кусты и встал рядом. Подученные им деревья качали головами, они не знали, с чем согласны, но с удовольствием делали это.

Тень

Тот, кто не в силах

справиться с одиночеством,

отдаёт ему власть над собой.

Когда я вижу объявление с просьбой помочь найти человека, то вспоминаю одну историю. Она произошла так давно, что вполне уже можно рассказывать о ней, не опасаясь кого-то задеть.

У знакомого пропала жена. Он сильно горевал, так, по-крайней мере, казалось со стороны, но как там оно было на самом деле, кто знает. Немудрено заплутать в потёмках своей души, а уж чужая…

Пропавшей было около сорока пяти лет, она ничем особо не отличалась от сверстниц, но на мир смотрела чуть иначе прочих, доверчивее была, что ли, теплее. Помогала всем и во всём, даже если об этом не просили, напрямую, искренне горевала горестям других, а своими не докучала, будто бы их не было вовсе. Если на улице рядом с ней кому-то делалось дурно, то можно было быть уверенным в том, что уж кто-кто, а она мимо не пройдёт, ни в коем случае.

В её обществе окружающим хотелось жаловаться, и она всегда с готовностью выслушивала и выручала, чем могла, занимаясь чужими делами, как собственными. Казалось, её любили все, часто зазывали в гости, но, когда вокруг веселились, танцевали, жевали и произносили тосты, она чувствовала себя лишней. Усаживалась где-нибудь в уголке, наблюдала недолго со стороны и вскоре, часто даже не попрощавшись с хозяевами, тихо уходила.

Чем бы она не была занята в течение дня, вечером всегда встречала мужа с работы. Но однажды, вместо тарелки с горячим ужином, тот обнаружил на кухонном столе листок бумаги, прижатый парой серёг, которые сделал для жены сам несколько лет тому назад. Она тогда долго не решалась вдеть их в уши, сетуя на то, что, им в лад, придётся притворяться ворчливой неприступной стервой. Серьги и впрямь странно смотрелись на ней, но лежащими поверх бумаги выглядели ещё более нелепо и, кажется, даже смущались тем, что, солнечный свет, пронзая их насквозь, празднично освещает нервный почерк, рассыпанный по бумаге. Листок, неаккуратно вырванный из школьной тетради дочери, не был, тем не менее, заплакан или затёрт, хотя каждое из начертанных на нём слов само по себе, было сравнимо с горьким, утаённым, перегоревшим рыданием.

Мы были соседями. Когда мужчина позвонил к нам в дверь, и спросил: «Она не у вас?», сразу стало понятно, что случилась беда. Милиция, друзья, знакомые, – все принимали участие в её поисках, хотя, почти сразу было понятно, что они не к чему. Суета бесполезна и напрасна, ибо тот, кто отчаялся быть понятым, уходит не затем, чтобы его нашли.

В пору поисков, мы часто перечитывали это письмо, надеясь обнаружить в нём некий намёк на то, где она может находиться. Судите сами, есть ли он здесь:

«Вот и всё. Я чувствую, что по-прежнему не нужна никому. Сначала жила жизнью родителей. Позже смотрела на мир глазами мужа. Затем стала жить интересами дочери. И всё это, – позабыв о себе. Муж и дочь так часто делали мне больно, что хотелось кричать на весь свет, но приходилось сдерживаться, чтобы не показаться плохой женой, скверной матерью, и никуда не годным человеком. Муж часто напоминает… напоминал мне об этом: «Какой от тебя толк?»

Когда, в ответ на обиду, молчала, чувствовала, как собирается она внутри мелкими пузырьками, пытается вырваться наружу, колется, словно холодная минералка. Но та – весёлая, смешная, а от шипов невыплаканной боли неуютно и грустно.

Я столько лет ждала родительской любви… Не дождалась! Надеялась найти её в муже, но, как он сказал недавно: «За что тебя любить? Что в тебе такого особенного? Ничего. Глаза только. А остальное… так…», – и покачал сокрушённо головой.

Смешно, но мне было так стыдно тогда… Оказаться причиной разочарования мужа! Я подошла к зеркалу, оценить степень своей ничтожности, и увидела, что от глаз-то не осталось уж ничего, выплакала все, в ванной, под шумок вытекающей из крана воды.

Дочь? Для неё я и вовсе пустое место, «оболочка», из которой некогда вылупилась та, и теперь главная её цель – мстить за появление на свет, о котором она не просила. Копируя папу, лишь позволяет любить себя. Не обнимет лишний раз. Морщится, когда я пытаюсь сделать это, глядит с ненавистью и раздражением, как на помеху и причину всех бед.

Не знаю, отчего терпела так долго, не понимаю, почему решилась уйти только теперь. Ничего не знаю.

Пишу не с досады. Когда обижаешься, то ещё надеешься что-то исправить, а это так, – крик изорванной в клочья души. В пустой след. Плохо жить, не нужной никому.

Убеждаясь в том каждый день снова и снова, просыпаясь по утрам, уповала всё же на то, что вся жизнь моя – лишь дурной сон, и вот, открою глаза и пойму, – не могут без меня, любят. Расхохочутся, обнимут крепко и будут довольны, что провели…

Повторю ещё раз: никого ни в чём не виню, даже если кажется, что это не так.

Серьги оставляю, никаких особых примет, кроме них, у меня нет. Что случится, – не хочу доставлять лишних хлопот, никто меня не узнает.»

Под письмом ни подписи, не «прощай» или «прости», никаких просьб «нигде не искать», ничего. Особенно изумило полное отсутствие в письме обращений. Безликое, оно было похоже на стенограмму плача, мольбу без обратного адреса, в никуда. Последняя, ускользающая тень заботы о близких.

Пока я читал, рядом, раскачиваясь из стороны в сторону, сидел её муж. Повторяя одно и то же, он плакал: «Я любил её. Как умел. Зачем она так… со мной?» Он опять был обеспокоен собой, а не тем, – где она и что с нею теперь.

Когда я вижу объявление, где крупный шрифт фразы «Пропал человек» вопиет о случившейся беде, то каждый раз хочется добавить, что он пропал задолго до того, как кто-то заметил это.