Ужели уж…
Уж так перегрелся, что, если бы упал в воду, ею можно было бы заваривать чай. Свёрнутый кожаным пояском, позабытым меж камней берега пруда, он не дремал. Пряжка оранжевых щёк матово блестела на солнце, а выпачканная птичьим помётом спинка выдавала в нём непоседу22, как во взъерошенном мальчишке, умыкнувшем со школьной доски мел. И, хотя, в самом деле всё было немного иначе, чудилось, будто он шмыгает носом и дразнится порезанным в шалости языком.
При ближайшем рассмотрении, уж оказался довольно-таки основательным и вдумчивым парнем. Спустившись к воде, он проверил, насколько та холодна, и рассудив, что чересчур, бережно перенёс голову на безопасное расстояние. Хвост же оставил пока внизу, и только после, немного погодя, подозвал его ближе. Слегка своенравный, как щенок, сперва он немного упирался, и не желал слушаться, посему пришлось немного натянуть поводок, чтобы он понял, куда надо идти.
Казалось, уж сомневается, – плыть или не плыть, и занят в раздумьи, если не беседой вслух, то тесным подле самого себя движением. Разумеется, окажись он в воде, не приключилось бы ничего дурного, но воображение чересчур небрежно играет со впечатлительными натурами, и обыкновенно оставляет их без внимания лишь тогда, когда забава уже почти себя изжила.
Случившаяся тут же гаичка, нехотя23 обрызгала змЕя, пересаживаясь с задних рядов ветвей наперёд, но, по добросердечию своему, порешила управиться наскоро и улететь, так нервен он был.
Зяблик, будто не за делом, с нарочитым равнодушием пролетая мимо своего гнезда, столь красноречиво поглядывал в сторону, хвастая самодовольно, что уже мало кто был не осведомлён о расположении его семейства.
Коноплянка, помогая себе хвостом, крутила обруч. Пара ласточек по очереди играла в салочки с комарами…
А уж по-прежнему силился отыскать камень, шероховатый уют которого обнадёжил бы, предоставляя повод обернуться округ него изнанкой и прижаться щекой.
Всё, как всегда: один терпелив, и ждёт своего часа, другой, в поисках того ж,– неутомим. Леность первых находит себе оправдание, в них же – источник порицания нервности вторых…
Ужели уж наивен? Столь слепцов!?
Так простодушие – уловка для коварства.
А добродушие – ловушка для глупцов.
И повод утончённого мытарства24.
Майя
Заметив среди камней змею, я подошёл и, не долго думая, наступил на неё, но тут услышал крик Майи:
– Не убивай, не надо!
– Змею? Она кусается, между прочим.
– Это ящерица!
– Ты видела, какие у неё зубы?
– Ну и пусть, она нас не обидит. Мы не имеем права, нельзя нам.
– Может теперь вовсе во двор не выходить?
– А ты топай погромче!
– Так, говорят, змеи глухие.
– Лишь бы люди не были глухи…
Я не мог так сразу сдаться, и решил увести разговор в сторону, отвлечь её:
– Да… тяжело тебе…
– Ты о чём?
– Недаром говорят: «Кто в мае родился…»
– Рождённым в мае, суждено испытывать на себе бремя досужего мнения о маете, коей дОлжно сопровождать их по всю жизнь. Но не для того они! Своё предназначение – служить маяками, одни чувствуют тонко, и рвутся, третьи тяготятся им и маячат у себя на виду без цели. А вторые… Тех как бы нет. Наблюдают лишь, как одним тяжело в старании, другим в обратном. Это тоже – труд. Неблагодарных.
– Что ж у тебя всё так сложно-то, а? Ты можешь сказать что-то просто, без выкрутасов?
– Не могу. Я так чувствую. Музыка слов, музыка языка – всё это вибрации души. Коли заменить наши слова на иноземные, сердцебиение бытия изменится. И не в лучшую сторону. Произнося слово неверно, оно дрожит иначе, и окружающий мир отвечает не так, как мы ожидаем того.
– Звучит нелепо, ты не находишь? А как же простота и доступность?
– Опрощение русского языка, чья велеречивость и богатство сродни широте и красоте русской природы и души, преступно. Не станет его в том виде, который существовал до нас, – изменится всё вокруг.
– Что ты несёшь?! Что произойдёт-то? Обмелеют реки, море выйдет из берегов? Что, скажи мне?!
Майя посмотрела на меня так, как никогда раньше, – загадочно и страшно. Обыкновенно голубые её глаза, затянутые тучей расширившихся зрачков, почернели вдруг, после чего она тихо и зловеще ответила:
– Тогда увидишь… – и приказала, – ящерку отпусти.
Честно говоря, мне не хотелось быть свидетелем осуществления высказанного предзнаменования, и потому не медля ослабил хватку.
Перламутровая змейка, ломкая веретеница25, зажатая под ногой по всё время спора, сообразив, что спасена, неловко вывернулась, моргнула пару раз и медленно поползла на меня. Лизнув ступню, опробовала, какова та на вкус, и неуклюже взобралась на неё. Осмотревшись немного, прямиком направилась к просыпанной кем-то горке муравейника.
– Удачи тебе…– произнёс я про себя, вослед серому перламутровому ручью, утекающему от нас.
Но Майя услыхала, всё же, и спросила:
– А в чём она, пора удачи? – Глаза её, как и прежде, были нежны и наполнены до краёв каплями неба.
– Так – во всём! – развёл руки в стороны я.
– А если с утра дождь?
– Даже если за окном дождь, то значит, – этот день теперь есть в нашей жизни, и не смыть его уже, ни за что, ничем!
И хрустит карамелью под шагами песок…
Ласточка снимает пенку с воды. С лёту. Сладко! Играя «с листа» новый день снова и снова, сбивается с ритма, но не взирая на то, усердствует дальше. И незаметны никому, кроме неё, навзничь упавшие звуки, и нетронутые, те, что остались на нотном стане навечно, немыми птицами. Со стороны всё, как надо. Только тот, кто сам делает жизнь свою, видит, сколь слабы попытки. И каково оно, терзание дерзновенно26.
Зяблики лоснятся от сытости. Пока супруги заняты домашними делами и в силах казать из дому только нос, почуяв вольницу, куролесят, меряются силами в грязи, а потом дружно, крыло в крыло летят купаться. Хорошо, коли не позабудут принести чего подруге жизни. Сама же выходит из гнезда ненадолго, только под вечер, почти испуганно оглядываясь в сторону детской, наскоро, с озабоченным видом пьёт, невнимательно разминает затёкшую шею, но, не в силах дольше противиться материнскому инстинкту, спешит забраться внутрь вязаного чулочка колыбели и замирает там в ожидании. А вскоре оба, в хлопотах суеты, уж будут лишь контур, окоёмок27, наброску подстать,– бледным оттиском на палевом закатном небе.
Стряхивая капли дождя с ветвей ясеня, петляет птица. Неплотная вязка листвы нежна на просвет и зияет дырой солнца, – должно зацепилось где.
Не дожидаясь осени, маслята тают на свежей горбушке пригорка.
С ночи спешит домой ёж, и сова кричит ему вдогонку то, что не успела досказать.
Туманом стынет горизонт. Стонет, уязвлённый небрежением филин.
Утро, сидя на коленях соловья, баюкает кроткую ночь, что так юна, и не постигла ещё силы своей.
И хрустит карамелью под шагами песок…
Верёвочка
Надежда Карповна и Станислав Васильевич готовились к выходу на пенсию основательно. Загодя купили деревянный домик посреди небольшого участка земли, обложили кирпичом, разбили вишнёвый сад, вскопали огородик и прямо посреди двора устроили навес над деревянным столом из толстых дубовых досок. Чтобы чаёвничать по вечерам, одним или с гостями, – это уж как придётся.
Надежда Карповна была хозяйка хоть куда, любила чистоту и порядок. Раз в неделю, по воскресеньям, скоблила добела широким ножом стол и пекла вкуснейшую кулебяку, а, дабы угодить Станиславу Васильевичу, всегда подавала её с козьим молоком, которое покупала у соседки. Чтобы молока было в достатке, Надежда Карповна каждый раз брала его больше, чем требовалось, запасала впрок, замораживала брусочками, каждый – ровно на одну фарфоровую чашку с ромашками на боку, – любимую посудину Станислава Васильевича. Он всегда пил только из неё, никому из гостей или домашних не позволялось не то, что пить, но даже просто – взять чашку в руки, он сам тщательно мыл её и ставил на верхнюю полку буфета. Впрочем, запасов молока хватало ненадолго, и, на время окота соседских коз и пару месяцев после, приходилось обходиться покупным из магазина.
Полулитровые молочные бутылки Надежда Карповна тщательно мыла ёршиком, ставила в ящик у калитки и прикрывала чистым полотенцем, чтобы, когда наберётся достаточно, разом отвезти их в магазин, обменяв на деньги.
И вот однажды, проходя мимо этого самого ящика, Надежда Карповна заметила непорядок: полотенце было сброшено в траву, а часть бутылок лежала на боку. Пересчитав их, Надежда Карповна обнаружила, – стало на две меньше.
– Станислав Васильевич, а не видали ли вы, куда подевались бутылки из-под молока? Не нужны ли они были вам для чего-нибудь? – спросила мужа Надежда Карповна.
Надо сказать, что супруги часто называли один другого «на вы» и по имени-отчеству, ибо любили друг дружку без меры, и, дабы скрыть этот не требующий лишних глаз, усугубившийся с годами факт, отстранялись друг от друга показным, но сердечным величанием28.
Чтобы не быть услышанным посторонними, Станислав Васильевич вышел из дому, и, прилично сконфузившись, проговорил:
– Мне, Надежда Карповна, эти бутыли без содержимого совершенно ни к чему.
После этих слов Станислав Васильевич хотел было улизнуть в дом, но Надежда Карповна остановила его:
– Но по вам видно, что знаете, куда они подевались!
– Знаю… Но не скажу вам, Надежда Карповна, – загадочно произнёс Станислав Васильевич и юркнул-таки в дом.
Надежда Карповна была сильно озадачена таким поведением супруга. За сорок лет, что прожили они вместе, не слышала она от мужа ни единого грубого слова, и отказу не знала ни в чём, а тут…
– Странно, – пробормотала Надежда Карповна, но решила не тревожить супруга недоверием и расспросами, но быть внимательнее впредь.
Утром следующего воскресного дня, Станислав Васильевич что-то строгал подле вишен, в ожидании кулебяки, а Надежда Карповна между хлопотами и наговором над сдобой, не забывала поглядывать во двор. И вот, когда кулебяка, нарумяненная взбитым яичком, чуть не выпрыгивала уже из духовки прямо на стол, Надежда Карповна, с приятной улыбкой на лице переложила её на блюдо и, толкнув мягким плечом дверь, ступила на крыльцо. В ту же самую минуту, навстречу Надежде Карповне приоткрылась калитка, впустив во двор небольшую собаку с грязной верёвочкой на шее, вместо ошейника. Не особенно смущаясь присутствия хозяев, она подошла к ящику, и откинув носом полотенце, не свалив его, впрочем, на землю, как в прежний раз, ухватила зубами за горлышко бутылки и понесла прочь со двора.
Надежда Карповна чуть было не выронила блюдо с кулебякой, но супруг проворно перехватил его из рук, и водрузил на стол.
Надежда Карповна присела на скамейку, и укоризненно взглянув на мужа спросила:
– И ты всё знал?
– Прости, Надюша, не хотел говорить тебе.
– Как же это?
– Видишь ли, это ничейный пёсик, мне стало его жаль…
– Ну и покормил бы. Но отчего ж он бутылки-то таскает?
– А он так на еду себе зарабатывает…
– Как это? – удивилась Надежда Карповна.
– Бутылки эти, что у нас берёт, или ещё где находит, относит Кузьмичу.
– Пьянчуге этому? А зачем?
– Он ему взамен корочки хлебные даёт, кости какие-то.
– Слушай, Стас, иногда я тебе удивляюсь, – возмутилась Надежда Карповна. – Мы что, первый день женаты? Ну, мог бы подойти, рассказать…
Пока супруги ссорились, собака, толкнув носом калитку, зашла во двор за очередной посудиной.
Надежда Карповна, ловко отхватив от кулебяки увесистую горбушку с мясной начинкой, положила её на тарелку и подозвала пса:
– Эй ты, парень, иди-ка сюда. – Собака неплохо разбиралась в подоплёке интонаций человеческой речи, поэтому, разжав зубы, выпустила бутылку обратно в ящик и подошла к женщине. – Давай мы договоримся так: жить будешь у нас, я тебя стану кормить, а Станислав Васильевич сделает будку. Но у меня два условия: к Кузьмичу больше ни ногой, и в дом не пущу дальше веранды. Вон – порог, это граница твоих владений. С этими словами Надежда Карповна поставила на ступеньку тарелку с куском кулебяки и приказала собаке, – кушай, давай, нечего побираться.
С этого дня у Шарика, так назвали пса, началась новая жизнь. Каждый день он ел от пуза, спал в тёплой будке или на связанном Надеждой Карповной специально для него толстом коврике в углу веранды. Из поджарого блохастого, он превратился в мощного увесистого ухоженного пса. Когда Шарику случалось проходить через калитку мимо ящика с бутылками, он облизывал рафинад оскала, радуясь переменам в судьбе. А особенно гордился тем, что местный собачий доктор, при встрече, теперь непременно приподнимает шляпу и шутливо интересуется его здоровьем. Ну и немудрено, ошейник-то у него – из старой портупеи Станислава Васильевича, а не из какой-то там верёвочки.
Сушка
Часто случается так, что соседи назойливы или доставляют беспокойство одним своим присутствием. Но те, с которыми свела некогда судьба, вызывали во мне завистливое любопытство, которое не отпускает по сию пору. То, чему я стал невольным свидетелем, часто отвлекало от наблюдения за собственной жизнью. Но я не был в претензии. Подчас, чужое делается куда дороже собственного. Греешься подле него, как у огня, нежишься, и не торопишься уходить. Разве что,– как прогорит он совсем.
– Мама! Мама! Да что ж вы заперлись-то, открывайте! Мы приехали!
Надежда Карповна услыхала сквозь сон голос дочери и, накинув халат, радостно побежала на зов.
– Мам, чего закрылись-то? Воров боитесь, что ли? – обнимая мать спросила Наташа.
– Да нет, почему ж, напротив, это мы о них так заботимся, у нас же теперь собака во дворе. Чужих не любит. Когда за воротами бегает – милейшее создание, а если кто во двор… тут уж извините, – спуску не даст.
Шарик стоял тут же и согласно кивал аккуратным, гладким, как у крысы, хвостом. Он сразу понял, что молодая женщина не посторонний человек, Надежда Карповна кого попало обнимать не станет, посему вежливо встал поближе и всем своим видом давал понять, что разделяет радость хозяев и готов взять на себя бремя охраны всех их гостей без исключения.
– Ты одна? – спросила Надежда Карповна у дочери.
– Ой, нет, конечно, мы с Витей… и ещё с одним товарищем.
– Надолго?
– Хотели на недельку-другую, но я уж теперь не знаю, как быть.
– А что так? – занервничала Надежда Карповна.
– Так у вас же собака…
– И что? – не поняла хозяйка.
– Так и мы с собакой! Мы добермана купили!
Надежда Карповна озадаченно глянула на дочь, на Шарика, но тут из дому вышел Станислав Васильевич и, шумно здороваясь с дочерью, сказал:
– Подумаешь, доберман, у нас тоже служебная собака.
– Ой, папа, что там служебного, обычная дворняга. – засмеялась Наташа, но отец загадочно покачал головой, – нет, дочка, таких собак, это ещё поискать надо. Умнейший парень!
Шарик, выслушав, как его хвалят, подошёл с Станиславу Васильевичу и лёг у ног, чтобы лучше слышать и быть рядом в тот момент, когда хозяин захочет его потрепать за ухо.
– Ага, ну, мы сейчас посмотрим, какой он у тебя умный, – покачала головой Наташа и крикнула через забор:
– Витя, заводи Макса.
Калитка распахнулась, и во двор, сипло дыша, вошёл доберман-пинчер с острыми, как рожки ушами, позади него, сильно натянув поводок, широко топал зять Станислава Васильевича и Надежды Карповны.
Шарик привстал. Ему приходилось встречаться с собаками и покрупнее, но то ж всё за пределами двора… Конечно, если бы этот доберман зашёл к ним сам, по своей глупости или нахальству, Шарик сумел бы добраться и до его нежных поджилок, и открытой беззащитной шеи, а так… Доберман явно был желанным гостем, и потому Шарик, не медля ни минуты, поприветствовал его, смачно лизнув в нос.
Доберман моментально перестал тянуть и плюхнулся на попу. Он так устал от духоты в машине, что без возражений принял предложение Шарика дружить. Тем паче, собакам пришлось сторожить двор сообща, так как Надежда Карповна была непреклонна по части их присутствия в доме. Максу постелили коврик на веранде и, указав на порог, погрозили пальцем.
Вечером, сидя за столом под вишней, Наташа спросила у родителей, чем Шарик заслужил столь лестное о себе мнение:
– Вы и меня-то не особо жаловали, хвалили умеренно, а дворняжка, что она такого совершила-то?
Станислав Васильевич грустно улыбнулся, и ответил:
– Мы, дочь, желали, чтобы ты не останавливалась, стремилась быть лучше, умнее. Иной раз делали вид, что не замечаем твоих стараний, опасались похвалить лишний раз, – не на пользу оно было, расхолаживало. А Шарик… тут презанятное дело вышло.
И Станислав Васильевич рассказал о том, как однажды, так же вот сидя за столом с Надеждой Карповной, обращаясь к Шарику, в шутку, а не всерьёз, он сказал о том, что, мол, – кормят они собаку, поят, а толку от него никакого. Принёс бы что в дом, был бы толк, а так… Ну,– сказал да сказал, пошутили-посмеялись и забыли. А Шарик, тот не забыл, и однажды вечером зашёл во двор и положил на ступеньку, к ногам Станислава Васильевича …сушку. Обычную румяную сушку. Ну – сушка и сушка, мало ли, кто где обронил, а собака увидела и принесла. Впрочем, есть не стала, и Надежда Карповна укорила мужа за непорядок, на что Станислав Васильевич резонно ответил, мол, в доме сушек не водится, а Шарик вконец заелся, коли их не ест.
– Раньше бутылки на тухлые косточки менял! – притворно возмущался он, почёсывая за ухом Шарика.
Надежда Карповна прибрала сушку и, раскрошив её, припрятала до зимы. Всё лето, весну и осень она собирала хлебные крошки в холщовый мешочек, чтобы добавлять зимой в кормушку для синиц под окном. И все бы благополучно забыли про этот случай с сушкой, если бы на следующий день Шарик не принёс точно такую же, и вновь не положил её на ступеньку к ногам Станислава Васильевича.
Сушка появилась и назавтра, и на следующий день, и повторялось бы то, вероятно, покуда вовсе не прошла б мода выпекать эти сушки, но встретила Надежда Карповна в магазине соседку с другого конца деревни. И, промежду прочих важных разговоров ни о чём, совсем не к месту, та принялась нахваливать Шарика:
– Такой он у вас обходительный! Каждый день навещает меня после обеда, когда выхожу посидеть с чаем под яблоней. Мне ж одной грустно, а он подле меня сядет, я ему про одно расскажу, про другое, а он слушает, слушает… Всё понимает, как человек! И, представьте, каждый раз угощаю его сушкой, он берёт, но до того деликатен, что ни разу её при мне не скушал. Уходит куда-то и там ест.
Тут-то Надежда Карповна и поняла, откуда и зачем эти сушки на ступеньках. Шарик старался «принести что-то в дом», как просил того Станислав Васильевич.
Наташа отчего-то загрустила, но, отыскав глазами своего Макса, рассмеялась:
– Нет, вы только посмотрите!
Оказалось, что доберман лежит, устроив голову на самом пороге, а Шарик трогает его лапой за плечо, – непорядок, мол, хозяева не велели заходить.
Давно это было. Зарос бурьяном тот маленький огородик, скрылась за зарослями крапивы крепкая собачья будка, потрескались и перестали плодоносить вишни, простыли на мосту из радуги следы собаки с гладким, как у крысы, хвостом. Нет уж в живых и Станислава Васильевича. Но по сию пору, когда нахожу в вазочке рядом с конфетами сушку, выбираю именно её, грею в ладони, сжимаю, не позволяя раскрошиться, и снова всплывают в памяти,– выскобленный добела дубовый стол, аромат кулебяки и влюблённый взгляд Станислава Васильевича на свою Наденьку, Надежду Карповну.
Два лягушонка и я
Раннее утро. А каким оно может быть ещё?! Позже – уже не оно, а раньше, так и вовсе ночь.
Соловей застрял на одном коленце. Разучивает. У кого гамма чувств-с, у кого цветов, у него своя. За две недели перепеть хвалу всем двенадцати месяцам, каждого прославить, – это надо суметь.
Синица плебействует, сушит подмышки, озираясь, не заметил ли кто. Ну, хоть так. Иволга со свирепым видом срывает почки, как молочные зубы, заведомо не оставляя корней.
А дождь… По-хозяйски расставляет посуду на скатерти пруда: чайные блюдца, тарелки для десерта, под жаркое… и девается всё это вмиг, скрадывает кто, вряд ли на дно. Вздохнув кротко ветром, вновь принимается за дело дождь. Следят за тем трое, – два лягушонка и я. Над ухом лопаются один за одним мелкие шарики брызг, а мы глядим и глядим, но застолье всё не начинается никак. Вкусно пахнет надкушенной травой и непросохшими льняными простынями, что приготовили для гостей.
Неподалёку, взмахами пончо крыл, дрозд проветривает манишку кружев.
Голодный лягушонок, спутавшись, добыл на лету отцветший бутон вишни. И, не сознаваясь в промашке даже себе, храбро сглотнул, смотрит влажно, – нет ли чего повкуснее сухой, похожей на стрекозу, веточки.
Шмель, позабывши дома зонт, мечется от цветка к цветку в поисках накидки.
Из-под прозрачной золотистой вуали вчерашнего кленового листа, лукавой девой – подведённый крапивы взгляд, широкий язычок подорожника, напомаженный локон осоки, – всяк глядится волшебным.
И властвуют вишни над тем, потрясая малахитовым скипетром ягод.
Деликатное соседство гигантского муравья и ненароком разгаданный облик погибшего птенца средь камней, – в шаге всего или двух, – неважно то вовсе.
Сосна, выпростав пальчики побегов из мохнатых рукавов, греет их на весу. Чего-то опасается или ожидает, зная наперёд о том, ибо – нет-нет, да сомкнёт персты, махнёт кратно.
Ладен29 ли жизни уклад? В ладу30 ли с собой? Сладишь? А, если и нет…
Жизнь, какой она может быть ещё?! Раньше – ещё не она, а после, так и вовсе, – нет её, совсем.