Бражник
Попеременно втягивая то живот, то щёки, по окошку ползла гусеница, долготою22 с вершок. Дебелое её тело, обтянутое платьем из плотной золотой парчи с серебряными вставками от самой горловины до подола обращало на себя внимание, но сей чопорный, несколько топорный облик вызывал у окружающих опасливое почтение, что держит на расстоянии менее уверенных в себе. Ибо, не ровен час, – склонишься эдак, сдуть приставшую невзначай к платью пылинку, а получишь в ответ негодование, али колкость, либо едкое слово, будто прикосновение?! Себе дороже! Лучше обойти, не давать повода, не рекомендоваться выскочкой. Уж коли сама подзовёт, тут другое, делать нечего, – невежливо представлять, будто занят и торопишься.
Только вот молчит, не зовёт, потому знает – нет охотников знаться с нею, а если кто и обнаруживает в себе такое намерение, сдерживает его опасливостью, что трусости или благоразумию сродни, – то уж у кого на то какой расчёт.
Гусеница ползла по окошку, и душа ея при каждом движении разбрызгивалась поровну, не миновав ни единую из многих пят. Больно отзывалась в ней брезгливость, с которой встречали её появление. «Пусть бы не остановили… не позвали… не обратился бы кто…» – Молила она про себя кого-то незримого, но всесильного, и торопилась спрятаться, закатиться угольком в уголок, уединиться под покровом укромной, спасительной тени.
Намного позже, через пару-тройку лет, когда течение Леты снесёт пугливых с завистниками, осторожных с расчётливыми, а вместе с ними и преисполненных отвращения, бражник, – в новом облике солидной роскошной бабочки, – будет принят в обществе, и перелетая с цвета на цветок, непременно вздохнёт, сострадая недолгой памяти тех, в ком не нашёл сочувствия давней порой, когда был простой гусеницей:
– А что бы не думать обо мне плохо? Увидеть душу, а не только то, под чем скрывается она…
Невозвратный билет
Сгибаясь под грузом воспоминаний, с лёгкой сумкой на плече я искал свой вагон. Внимательно, с серьёзным лицом изучив мой билет, прочтя сладким от мятной конфетки шёпотом цифры плацкарты, девица вздохнула с очевидным облегчением:
– Так тож не сюда вам! Дальше!
– Почему? – Удивился я. – Перед вами третий вагон, четвёртый ещё раньше, значит это мой, второй!
– Та ни! Мы нулевой! Ваш следующий!
Поддёрнув повыше ремень сумки, я вздохнул и пошёл по перрону, изучая его неровности. В сторону здания вокзала старался не смотреть, ибо и без того хорошо знал об его устройстве.
Чуть больше года прошло с тех пор, как не стало отца, а до того он всякий раз провожал меня к поезду. Чтобы побыть со мной или дабы вновь увидеть памятник из своего детства, что словно последовал за ним с берегов одной реки на берег другой23? Какая разница. Мне было приятно ненавязчивое присутствие отца, рассеянное молчание, готовность услужить, купив билет, и его заговорщическое «на представительство», опуская мне в карман сдачу.
Отец вызывался проводить, невзирая на мороз, слякоть или жару. Если ему нездоровилось, то и тогда, не слушая возражений, он собирался с силами, одевался потеплее, и перебирая ногами, привычно крутил земной шар чуть впереди меня, задавал шаг, не дозволяя уступить ему и слегка помедлить. Удивительное дело, но в дороге отцу неизменно делалось намного лучше.
А теперь… Было больно не слышать рядом лёгкого дыхания, редкого покашливания, уверенной поступи отца, как не видеть и его самого через окно отходящего вагона.
– Простите, вам нехорошо? – Сосед по купе узнал меня, но чтобы избежать расспросов я поспешил откланяться, извинился и вышел в тамбур. Там моих слёз не было видно никому.
В тепло вагона я вернулся, лишь только когда уже выключили верхний свет. Моя полка была застелена стараниями соседа, который из деликатности сделал вид, что спит. Порешив, что поблагодарю его за любезность поутру, я лёг, и, противу ожидания, скоро заснул. Привидевшийся ночью силуэт отца был размыт, неясен, но узнаваем вполне. Он по обыкновению красноречиво молчал. На этот раз о том, что у всех у нас куплен невозвратный билет. Полученный задаром, он выше всякой цены, второго такого же не достать, ни за какие деньги.
Запоздалое
Нет горше напраслины и плоше
запоздавшего раскаяния.
Автор
Нечто монотонное, не всегда простое, но выполнимое, даёт возможность отвлечься, постоять на берегу жизни, посмотреть на неё со стороны. При этом не обязательно оставаться недвижимым, скорее – деятельным, чтобы нельзя было отыскать повод упрекнуть в неумении быть «как все», хотя как это делается, не знает никто.
И эдак-то можно чего-нибудь работать или идти – долго, издалека, туда, откуда ещё не возвернулся никто.
Итак, путник хрустел камнями дороги, словно сухим хлебом, самой твёрдой его коркой, что колет дёсны, но никак не хочет поддаваться разыгравшемуся голоду.
Накануне, спасаясь от жары, он зашёл в храм, где служили праздничный молебен к Троице, да так и простоял там до вечера. Ноги его отяжелели, будто бы приросли к мрамору пола, а душа сделалось чистой, невесомой, как бывает легка на пригляд бабочка или пушинка тополя. Теперь же он шёл, давно позабыв – куда. Не то, чтобы человек не имел дома, он у него был, – тёплый, и, как говорили, даже уютный, да только стены теснили его со всех сторон, стесняли свободу с самой осени. Человек едва мог дождаться весны, чтобы отправиться в любую из сторон, дабы набраться простора, надышаться им, и суметь пережить грядущую зиму, ещё одну.
Под тяжестью блестящих зелёных жуков, прямо на дорогу осыпались лепестки соцветий калины. Мелкие маки гляделись веснушками с пухлых защёчных мешков пригорков, набитых муравейниками. И, сощурившись на цветы, не сразу узнав их, путник ощутил на глазах слёзы. Ему вспомнилась бабушка. Но не сквозь мелькание метели многих по хозяйству дел, а иной, в редкие свободные минуты. Во время одной из таких, прикусив нижнюю губу, она нарисовала маки, точно такие, что сажала в палисаднике школы во время войны. И пламенели эти цветы, будто знамёна, словно пионерские галстуки, – надеждой на победу, верой в неё.
Вспомнилось человеку, как однажды бабушка убрала с круглого обеденного стола всё, вплоть до скатерти, расстелила красивую ткань и нависла над нею с чёрными кованными ножницами.
– Ба, соседка приходила? – Спросил я тогда.
– Почему? – Удивилась бабушка.
– Ну, платье ж будешь кроить! Красивая тряпочка! – Одобрил я.
– Ох, какой же ты у меня догадливый! – Делая первый надрез, улыбнулась бабушка. – Только это я себе.
– А тебе-то зачем? – Не подумав выпалил я, и бабушка уже невесело, а ожесточённо принялась рубить ткань по привидевшемуся ей лекалу, как обычно «на глазок». Сострачивая же отрезки, она давила на кованую педаль машинки так яростно, будто бежала куда. В новом платье бабушка выглядела очень нарядной, но потерянной и с м е р т е л ь н о грустной…
Вдруг оступившись на круглом камне, человек подвернул ступню. Было довольно больно, однако другая боль принудила его остановиться.
– Какой дурак… Какой дурак! Мальчишка! Как я мог!? – Удивлялся он, и не любил себя в эту минуту так, как не ненавидел ещё никого и никогда. А маки, мелкие алые цветы, льнули к его ногам, роняя слёзы лепестков, и вскоре округа показалась забрызганной кровью, – вся, куда ни глянь.
Спустя недолго, путник возвращался домой. Опустошённый, но успокоенный и чистый, как земля после сильного ливня, он понял про себя больше, чем хотел, но прошлое было прожито и неисправимо от того.
Обиженный на кого-то ветер, чистил эмаль неба, оттирая его облаком до дыр, так что вскоре обнаружилась щербина луны, которая неумело скрывалась за отворотом дня.
У всякого – своя боль, и как не бежим мы от неё, она вскроется однажды правдой, что окажется испытанием, испытанным способом узнать – цела ли ещё совесть, жив ли ещё человек, или уже нет.
Слон
Слоновник зоопарка полон подлинно циркового аромата смеси влажных опилок и помёта. Кто-то выбежит, брезгливо наморщив нос, а иной задержится, и отыскав взглядом на что присесть, улыбнётся слону, похожему на того, игрушечного, в обнимку с которым засыпал в детстве.
Фигурка из толстой резины стояла на выгоревшем пригорке прибитого к стене радио.
– Ба, можно?
– Погоди, сперва оботру. – Соглашалась бабушка и, словно играя сама, не торопясь протирала слона чистым полотенцем, всего, с головы до хвоста, а после протягивала мне:
– Держи.
Я хватал слоника и крепко прижимал к себе, отчего тот едва слышно сипел. Ржавая давно свистулька в его левой пятке казалась простуженной, что делало игрушку слегка не такой, как другие, из-за чего её хотелось любить и жалеть больше прочих.
Помню, как разгневалась однажды мать, заметив, что я баюкаю слона и шепчу ему нечто в плоские тугие уши:
– Мама, вы опять?! А если по нему бегал таракан?
– Я протёрла. – Вздыхала в ответ бабушка.
– А надо было вымыть, как следует, а ещё лучше – не давать вовсе!
– Ну, так он попросил… – Пожала плечами бабушка.
– Да мало ли что! Если луну потребует, тоже не откажете?..
Я любил бабулю, всегда заступался за неё, и по сей день чувствую тот жар на щеках, с которым заверял мать, что не пошлю бабушку за луной, даже если она очень будет мне нужна. Теперь-то я припоминаю, как они обе силились не рассмеяться, а бабушка делала строгие глаза, заставляя меня молчать.
– Пойми ты, бедовая голова, – увещевала она после, – коли женщины сцепятся языком, без ссоры не растащить. Лучше переждать, дать матери выговориться, скорее иссякнет, позабудет, чем кипела, выкипит и уйдёт. Почти все бабы таковы, не люблю их.
– Ба, ну, а ты-то сама, тоже женщина! – Отчего-то напугался я тогда.
– Есть такое дело, внучек! – Усмехнулась бабушка. – Только вот, женщина женщине рознь. Видал тот шкаф?
– У деда в спальне?
– Тот самый. Когда мы в пятьдесят четвёртом вселялись, шесть человек заносили его в комнату, а я, как полы крашу, двигаю по комнате одна!
– Ого! – Недоверчиво восхитился я, оглядывая невысокую, полную фигуру бабушки.
– Не веришь? – Всплеснула руками она, и, сбегав в кухню за мокрой тряпкой, подозвала. – Смотри-ка, приподнимаю палкой угол шкафа, подкладываю туда тряпку, под каждую ножку, и готово!
– Чего? – Не понял я.
– Скользит шкаф по полу, вот чего!
– И можно прямо возить? Как паровозик на верёвочке?
– Почти. Ладно, пошла я к плите, а то обед скоро: и папа твой с завода забежит, и дедушка из парка вернётся…
…Я сижу на тумбе, в дальнем углу слоновника, окутанный запахом опилок, как воспоминаниями. Слон, настоящий, живой слон становится напротив меня, смотрит грустными глазами и принимается кружиться вразвалочку на одном месте, поднимая при этом левую заднюю ногу так, чтобы я разглядел на его пятке пятнышко, похожее на зажившую дырочку от ржавой свистульки, затерявшуюся где-то в измятых временем складках бытия…
– Ты куда?
– В зоопарк.
– Опять!? Зачем?!
– Там мой слон, из детства, который стоял на радиоприёмнике, поджидая, когда меня приведут к бабушке, чтобы она побыла со мной, пока родители на работе.
– Тот самый?! Ну, что с тобой делать, подожди, я быстро оденусь. Пойдём, познакомишь меня… со своим слоном…
До слёз
– Нынче у меня выходной, буду отдыхать! – Бодро заявляю я домашним, и они, поглядев недоверчиво, вопрошают, всяк на свой лад:
– От чего это ты так устал? – Интересуется тесть.
– Вернёшься поздно? – Спрашивает жена, и лишь сынишка, принимаясь скакать на одной ноге, кричит:
– Ура! Мы идём в па-айк! – Он пока ещё не научился выговаривать «ненужную» в слове букву.
– Почему ж это она ненужная, сынок? – Задаю я сыну прямой вопрос, и тот излагает давно придуманное себе оправдание, объясняя, что необходимые звуки всегда на месте, и тот, кто хочет его понять, понимает без труда:
– Дружок же подходит, когда я его зову, не делает вид, что не понимает, а в слове парк, главное – па, всё остальное неважно!
– Это ещё почему? – Удивляюсь я.
– Потому, что мы идём в парк с папой! – Смеётся сын.
В парке многолюдно. Нарядные взрослые сопровождают ребятишек. Не потому, что не позволяют им приходить сюда одним, но дабы погреться подле искренней детской радости, полюбоваться на неё. Ради чего работа, заботы, волнения? Всё ради них.
Карусели с качелями для тех, кто посмелее, для малышей – педальные, «как настоящие» машинки и эмалированные кони пегой, чалой и чубарой масти24, а для вовсе лихих и оттаянных – самокаты.
– Что выберешь? – Хитрю я, и сынишка принимается соображать, которое из развлечений нам по карману. А ведь помимо аттракционов, на дорожках парка стоит пухлая тележка с квасом, и другая – возле которой колдует тётенька в высокой белой накрахмаленной шапке, как в короне. Та тётенька управляется стеклянными фунтиками с газированной водой и сиропом, не глядя крутит липкий кран над гранёным стаканом, не отвлекаясь даже на ос, которые из почтения к королеве сиропа, не кусают её, но лишь выжидают мгновение, чтобы лизнуть чуток.
– Ну, так что? – Тороплю я сына, да тот, так и не решившись выбрать, идёт прямиком к бесплатной карусели, изрядно поношенной грузными недорослями, прогульщиками старшей школы.
– Эге-ге-гей, ребёнок, ты куда?! – Возмущённо, но весело кричу я сыну, и подхватив подмышки, поворачиваю к кассе, где покупаю билеты на всё сразу.
Спустя несколько часов, ошалевшие от кружений и раскачиваний качели «ещё выше, до самой луны!», пахнущие сиропом, мы возвращаемся домой мимо фонарей, вокруг которых комары, бабочки и мошки уже устроили свою карусель. А у входа в парк, где мороженщица перекладывала сладкие брикеты сухим льдом, сын впервые в жизни осмелился попросить:
– Пап… если у тебя есть ещё деньги, можно и мороженого?
– Можно, сынок! – Со счастливой улыбкой отвечаю ему я.
И… Как приятно быть добрым. До слёз.
Змея подколодная
Змея подколодная – скрытая опасность, скрытый враг
Ласточки вели себя необычно тихо. Каким-то непостижимым образом им удалось внушить первенцу, что молчание – порука его благополучия. Половинка скорлупки, что лежала посреди тропинки на самом виду, единственное подтверждение существования новорождённого, оказалась раздавлена в пыль проходящими мимо, и оттого-то ласточка была почти покойна.
Супруга водяного ужа подёргивала во сне широкими почти треугольными скулами в полутора саженях от гнезда. Она не караулила его обитателей, скорее оберегала, ибо знала сама, что такое потерять дитя. А посему, помогала соседке, чем могла.
Ужа и птица были знакомы не первый год, змея утешала птицу, когда коту удалось добраться до первого выводка ласточки. Поздно подоспевшая ужиха гнала обезумевшего от ужаса кота подальше, а спустя время ласточка, в свой черёд, рыдала искренне и безутешно над окоченевшими змейками, которых настигли внезапные ранние заморозки.
Скажете, не бывает так? Ну ведь, коли проспать до обеда, да не увидать в окошко, как восходит солнце, то можно и поспорить, – а не нарисовано ли кем светило яркой краской посреди небосвода.
Тесно обняв друг друга, дремали в лукошке гнезда ласточки. Ужиха притворно томилась на медленных лучах утреннего солнца. В самом деле она была довольна. Жизнь, что зародилась в ней, вскоре должна была сделаться очевидной. И это было прекрасно, как всё вокруг.
Мазанные одной миррой…
«Полюбите обидчика и врага»
Архимандрит Иоанн (Крестьянкин)
Дозреть, дорасти до любви своих врагов – то не для всякого, да и каждой ли жизни хватит. Столь раз пожалеешь себя, прежде, чем оглянешься, посмотришь сперва на ближнего, после его глазами окрест, да как почуешь вдруг запах сторонних страхов, да кинешься в омут чужой боли с головой. А там – всё тоже, о том же, как своё. Так и постигнешь общность мирскую.
Банальный людской муравейник в здании вокзала. Скульптуры с крыши, преисполненные мудрой отстранённости, взирают на суету прибывающих и на наигранное равнодушие отъезжающих. Туристы с весёлыми лицами бесцельно выискивают в толпе знакомых, достают попить, делятся друг другом, теперь не жалко, ибо скоро по домам, а кого-то посылают за эскимо «на всех», «на дорожку», в складчину.
Самопровозглашённый ментор стоит чуть в стороне, окидывая пространство подле невидящим взором, ненадолго довольный не только тем, что удалось занять ребят делом, но привезти их всех в целости и сохранности. На его веку уже двое, которых «откачал» собственноручно после утопления, третьего не надо, непросто это, – думается ему, и тут же, «не отходя от кассы», в голове возникают новые идеи, планы будущих поездок. Лучше бы, конечно, не с одной ночёвкой, но отъехать как можно дальше, да сплавится по течению реки до самого города. Без того жизнь не жизнь, а существование, прозябание даже.
Может, для кого-то счастье сидеть за обеденным столом или, поджав ноги, на диване, у него всё не так. Только путешествия, экспедиции, с ведомой ему одному целью, да долгие приготовления к ним, могут быть сочтены и добавлены в список событий полноценной, настоящей жизни.
Всё ещё не решаясь разъехаться, расстаться и вот так, сразу, разрушить едва образовавшееся единство, ребята вспоминают взахлёб милые пустяки, недобрым словом немилых комаров и о камнях в рюкзаке, ради смеха втихаря подложенных в чей-то рюкзак. А наставник следил за неумолимо, у него на глазах распадающейся группой, и вспоминал, как в одной из экспедиций проснулся от пристального взгляда змеи.
– Тебе чего? – Спросил он её, нисколько не испугавшись спросонья.
– Да… так. Сегодня будет жарко. Поднимайся, нечего валяться, пойдём со мной, я тебе покажу кое-что.
Со скалы, на которой расположился лагерь, был виден полумесяц бухты с острыми скулами выступающих из воды камней, обросших водорослями, как щетиной. Прозрачное до дна море не мешало рассмотреть пасущихся среди водорослей рыб и их равнодушные взгляды из-под воды.
– Вы, люди, иногда не видите дальше своего носа. – Вздохнула змея. – Смотри чуть выше, туда, где небо с морем слились воедино.
И он прилежно сощурился в сторону горизонта, сквозь который, натягивая светлую, гладкую, нежную кожу морской воды, силилось пробиться солнце.
– Это похоже на бутон цветка вишни, что откроется вот-вот! – Восхитился он.
– Да ты поэт, не иначе. То утренняя заря, пробуждение всего и вся, и случается она каждым утром, думаешь ты про это, ведаешь или нет…
Он собирался что-то ответить змее, быть может, даже возразить, но звонкие голоса ребят вернули его в сегодняшний день:
– Спасибо! Ну, мы пойдём!
– За вами приехали?
– Да, вон, машина. Вас подвезти?
– Нет, спасибо, я на трамвае…
Дозреть, дорасти до любви своих врагов? Поспеть бы когда полюбить и себя самого, как часть того прекрасного, что есть вокруг…