«Я не уверен, но просто думал, что вы хотя бы спросите, собственно говоря, в чем выражаются мои проблемы!» – я оказался совсем растерян и подавлен. Все, к чему я готовился так долго со страхом, тревогой и неуверенностью, оказалось каким-то нелепым минутным разговором.

«Вы, напомню вам, находитесь здесь как пациент на обследовании! Так будьте добры – уважайте! Никто не принуждает идти сюда! И я знаю, о чем говорю, ты здоров!» – он указал пальцем сначала на меня, затем на листок желтой бумаги, обычный, без всякой печати и пометок, на котором было написано: «Обследование прошел, нарушений нет».

«Разве тут не должно быть хотя бы печати?» – спросил я, пытаясь добиться хоть какого-то объяснения ситуации.

«Совершенно нет! Печать ставят после других обследований, вы же слышали обо мне, я профессор Семионов, мой почерк знают все, если кому-либо хватит наглости усомниться в состоянии вашего здоровья, просто покажите ему эту справку! А теперь прошу не задерживать очередь!» – и он открыл дверь, откуда внезапно прямо на пол вывалилась толпа пациентов, по всей видимости, наперевших на нее. Они упали один на другого, образовав копну тел, и поверх них я заметил, как та самая санитарка, заходившая в кабинет, протянула мне руку, чтобы я смог вырваться из этой груды. Я буквально на лету схватил бумажку, которую выписал мне доктор и стал выбираться с помощью девушки-санитарки, стараясь не наступать на кряхтящие и извивающиеся туловища людей.

Доктор еще что-то крикнул вслед, но девушка уже увела меня в глубь коридора, заметно опустевшего, и сказала: «А теперь, милый мой, ступайте домой, и если надумаете обследоваться еще раз – обязательно приходите!» – она хихикнула и показала в сторону выхода, затем забежала в соседний кабинет и растворилась за стертыми витражами стекла.

Я долго еще добирался домой; сопровождалась поездка попытками не думать вообще и не вдаваться в подробности того, что произошло в больнице. Справку я на всякий случай сунул в карман старой куртки на меховой подкладке. И, хотя эта бумажка кому-то могла показаться такой же нелепой, как дипломирование доктора, выписавшего ее, я все же, признаться, надеялся на самую что ни на есть крошечную пользу и результат от ее существования.

В подъезде дома мне встретилась соседская пара – муж и жена преклонного возраста, оба одетые в темно-синее. Я замечал их и раньше, но никогда не возникало мысли и порыва начать разговор. Они, как я предполагал, тут же должны были поднять тревогу, ведь переносчик опасного, по их мнению, заболевания вырвался из палаты содержания. Но на мое удивление они всего лишь кивнули мне, улыбнувшись, и оба как одним голосом сказали: «Поздравляем с выздоровлением, сегодня и наш Лука вылечился и уже пошел на работу! Но не бросайте лечение, а то придется опять делать карантин! Ха-ха!» – они засмеялись подобно ярким телевещателям и тут же скрылись из виду на нижних этажах.

Я лишь быстренько кивнул, как показалось, даже не им, а куда-то в сторону, потому как мысли в голове перемешались, все безостановочно спуталось в лишенную смысла нить – она состояла только из абсурдных вопросов: «Как они могут знать? Почему так озаботились моей жизнью?» – и только сейчас, находясь дома уже несколько часов, я стал еще больше понимать, что теперь свободный путь на улицу закрыт, вход в квартиру стоит основательно запереть, а покупки организовывать строго ранним утром incognitus, во время всеобщего сна. Действовать иначе – выбрать путь в бездну.

Месяц декабрь.

Цепь событий, с которой теперь можно лишь смириться и жить в углу, но даже здесь – в углу собственной комнаты меня пытаются достать. Происходит совершенно необъяснимая ересь, но все же это действующая последовательность, как мне кажется, она имеет под собой единую цель – доканать меня или сделать сумасшедшим. В последние дни я стал замечать, что штора в моей комнате всегда отрыта, и я мог бы допустить вероятность – если рассмотреть мое послешоковое состояние – собственноручного сдергивания этой проклятой шторы, но, очевидно, я уверен, что это происходит без моего участия. Приходится подползать к окну с закрытыми глазами, чтобы не видеть этого ужасного безумия через дорогу, но и с такой предосторожностью я попадаюсь на глаза, и это хуже всего, это заставляет меня прятаться за стены, ложится на пол, только чтобы убраться из виду.

Неделю назад я написал брату с просьбой приехать, полагаю, письмо дойдет до него недели за две, если повезет – меньше. И того еще день-два на сборы и путь. Прибегнуть к такому, конечно, не лучший вариант, но так у меня будет хоть какой-то шанс справиться и не сойти с ума в одиночестве, нужно было сделать это раньше. Должно быть хоть что-то. Один из самых близких людей сможет понять меня и, отдаленно осознав этот ужас, поможет.

Декабрь.

Брат не приезжает. Пока что надежда на его прибытие еще есть. В прошлой записи забыл указать еще одно напугавшее меня происшествие. Когда я ходил подавать письмо на отправку в почтовое отделение, на обратном пути мне показалось, хотя не имеет смысла писать «показалось», если я не уверен в том – что кажется, а что действительно происходит, кто-то свернул с улицы, что ведет на площадь к старому собору, и резко побежал за мной по чернеющему, утоптанному от подошв снегу. Пришлось живо рвануть к дому так, что потом пару часов не получалось восстановить сбитое дыхание. Организм, явно, слишком ослаб, ведь помню: относительно недавно спокойно добегал от трамвайной остановки до офиса за пятнадцать минут без перерывов. Я постараюсь улучшить питание, сон, если получится без происшествий доходить до магазина, благо накоплений пока что хватает. Окно в комнате заставлю книгами и коробкой, найду что-нибудь.

Зима, только зима.

Холод пробрался в мои застенки, сколько месяцев уже идет зима и не теплеет на улице совсем. Все тусклое и абстрактное становится уже частью приемлемого. Невозможно каждый день мучиться, ожидать, но что-то вынуждает меня. Что-то, что называется жизнь – безумная витая лестница. Почему она не может отпустить меня, а лишь толкает все глубже и глубже в бездну, туда, где нет света? Там царит хаос и тьма, и там нет места рассвету!

На этом, перевернув страницу – переворачивал я их с каждым разом все более нервозно и резко, – я обнаружил конец записей в ежедневнике или их обрыв… Хотелось узреть еще хоть какую-то черкотину; не может же так все случиться! Я пролистал оставшиеся страницы и, не найдя ничего, вскочил с быстротой человека, чувствующего последние вздохи близкого друга, вытащил из шкафчика сумку, кинув туда кошелек, документы и пару необходимых вещей, принял несколько таблеток успокоительного и побежал. Я несся через поле, в два шага минуя деревянные хлипкие сарайчики. Проглатывая внутри страхи, но пытаясь напрасно, хотя вполне естественно, отвести их на второй план, я бежал к перрону – это был огарок земли по обе стороны от насыпи, – самое страшное и нелепое для меня было то, что письмо, дошедшее до близлежащих почтовых отделений только весной, было написано братом еще зимой. Какой же ужас! Не в больнице ли он для тех, кому уже нет дороги назад? – вопрос, терзающий едва ли не с момента начала чтения. Опасения пытаются вылезти наружу и представить себя в полном объеме, потому мне трудно думать. Голова звенит, а бежать несколько километров с заскорузлыми мышцами смертельно тяжело.

Вскоре, откашляв мокроту, я добрался до пассажирской платформы, столь несуразной, что могло показаться, она не выдержит и трех человек. Через час – это на удивление, скоро – прибыла электричка, в прохладных вагонах которой не было абсолютно никого из пассажиров, вероятно, вечером ехать уже никому никуда не нужно. Я пробрался вглубь вагона. Приобрел билет и под прохладу потока воздуха из щелки в окне слушал как кондуктор, которым был маниакально спокойного состояния крупный мужчина с седой бородкой, напевал:

«Я рад бы к черту провалиться,

Когда бы сам я не был черт!»

Спустя два часа, в которые хоть я и пытался себя успокоить и приспособиться к таблеткам, меня все равно довольно-таки медленно, но с постоянством давило внутри. Я быстро нашел такси у вокзала, и оно повезло меня по старым улицам, широким дорогам, развязкам. Туда, где царило безумие и болезненная необъяснимость. Лица прохожих, гуляющих в вечерней дымке по слякоти, казались мне лишенными всяких чувств, хотя зачем я вообще позволял себе думать о чем-то, кроме того, с чем предстоит мне столкнуться?

Машина подъехала, я расплатился и вышел прямо за углом дома. Знакомый даже спустя столько лет бордово-грязный резной фасад, обшарпанный, а местами изуродованный, но все же сохранивший величественный дух старой застройки. Я свернул направо, чтобы войти в дверь подъезда, во многих окнах, как удалось заметить, горел свет. По-видимому, ложились здесь, в центральной городской черте, поздно. Я подходил к массивной деревянной двери, и каждый шаг мой сковывало жуткое предчувствие, тревожность окутывала паутиной внутренние органы. Заглянув внутрь и поняв, что никого не встречу в подъезде, я стал ускорять шаг. По лестнице идти было трудно, я запустил свое здоровье без физической активности и до сих пор даже спустя несколько часов тяжело дышал после марафона до железнодорожной станции. Нутро дома выглядело совершенно нежилым: настенная краска облупилась, а ступеньки лестницы были покрыты таким слоем пыли, будто в доме не было людей уже пару лет, а свет в окнах я успел увидеть. Мои ботинки – они были с твердым протектором – создавали невыносимый гул, я слишком быстро и громко поднимался. Даже спустя столько лет я помнил все, словно был здесь вчера.