Четвёртая четверть

– Да честных ленинских слов сейчас не дают, но Богом клянутся. Оксана Бабенко приняла ислам под именем Саны, и теперь молится Аллаху. У неё, безусловно, есть основания выгораживать на следствии Андрея Озирского. В знак благодарности за заботу об осиротевшей семье. Как своего боевого товарища и командира. Как шефа в агентстве, как отца своего племянника, наконец! Как это называется? Зять, что ли?

Голос Николаева налился металлом и зазвенел. Будто космический вихрь унёс назад десять лет, и прокурор Александр Львович Минц обличал на суде очередного уголовника. Захар, как всегда, заслушался. Но Оксана не шевельнулась. Она смотрела на настенные часы, где громко щёлкали две стрелки.

– Но в одном случае Сана солгать не может – если даст клятву именем Аллаха. Крепость её веры ещё не подвергалась серьёзным испытаниям…

– Санька, да ты что? – опешил Горбовский. – Есть законные методы…

– И этот метод законный, – настаивал Николаев. – Если человек говорит правду, почему ему не поклясться тем Богом, в которого он верит? Христиане клянутся на Библии. Мусульмане, естественно, на Коране. Коран я, к сожалению, из дома не прихватил. Но для верующей мусульманки достаточно сказать «Клянусь Аллахом». И дальше повторить то, что она говорила ранее. Тогда уже можно верить, потому что кара небесная, которая достигнет клятвопреступника, куда более страшна, чем человеческий суд. Итак, Сана, клянёшься?…

Николаев встал, опершись на палку. Он смотрел на Оксану мутными, розоватыми стёклами очков. Генерал повертел головой, будто хотел отогнать наваждение. Он никак не мог заставить себя поверить в Бога, несмотря на новомодные веяния. В таких случаях он всегда давал слово офицера. Но Оксана офицером не являлась, и управы на неё не было.

– Клянусь Аллахом, что Андрей Озирский не посылал меня убивать Ронина, – спокойно сказала Оксана. И пояснила Захару, хотя тот не просил: – Вы же знаете, что во время поминок мужики часто обещают отомстить, а через минуту об этом забывают. Так полагается, и всё. Можно и кулаком себе в грудь постучать, рубаху разорвать, но это просто спектакль, слова. Вот на Кавказе или в Турции, там действительно платят по счетам. А у русского весь пар в свисток уходит.

– Анджей Озирский не русский! – с ненавистью сказал Саша. Он не мог больше смотреть на Оксану, которая ещё час назад нравилась ему. – Поляки никогда не забывали обид. Евреи – тоже.

– Подумаешь! – Оксана фыркнула. – С кем поведёшься, от того и наберёшься. Захар Сысоевич, – обратилась она к генералу, – мне можно уйти? Или вы ещё о чём-то хотите спросить? Я хотела уже сегодня обратно в Москву уехать.

– И не заночуешь? – Горбовский подписал оба пропуска, но Оксане с Сашей их не отдавал. – Устала, наверное, с дороги? В сидячем ведь ехала?

– Ничего, переживу. Сестру давно не видела и племянника. И так сердце изболелось. Ведь Липка одна с мальчиком, молоденькая совсем. Моя дочка в Стамбуле осталась, так я хоть с Андрейкой понянчусь. Он лапочка такая, весь в… – Оксана не договорила. Захар понимающе улыбнулся. – Он мне как братишка младший. У нас двое их дало – Олесь и Орест. В этом марте погибли – попали под машину.

– Напасть какая-то на вашу семью!

Захару стало мучительно стыдно и за себя, и за Николаева. Заманили несчастную девчонку сюда. Наслушалась она коварных, с подвохом, вопросов. Но нельзя было требовать от неё сдать Андрея, даже если он и виновен. Оксана никогда не простила бы себе этого. Могла и умом тронуться, и руки на себя наложить. Ей и так несладко. Каково здешней девчонке жить в доме пятидесятитрёхлетнего чеченца с тёмным прошлым? А Оксанке – двадцать. Видимо, Эфендиев содержит её с дочкой, даёт деньги на сестру с малышом. Чужая страна, дикие обычаи, и приходится всё это терпеть. И никто, кроме Озирского, сиротам тогда не помог. Даже власть, повинная в этом.

– Не знаю, чем мы Боженьку прогневали, – пожала плечами Оксана. – Братьям по семь лет было. Да и родители ещё не старыми ушли…

– Бедная ты моя! Выйди пока в приёмную, посиди там с Мариной, – попросил Захар. – Я потом тебе пропуск передам. Обратный билет есть?

– Есть, – в очередной раз соврала Оксана, чтобы её не задерживали.

Она очень боялась, что генерал потребует предъявить этот билет. Но Захар кивнул, думая совсем о другом.

– Чего мне тут делать, если Андрей в камере? В офис сейчас никого не пускают, Светлана говорит. С Изольдой Кимовной, мачехой Андрея, мы мало знакомы. Да и Франсуазу я стесняюсь – из-за Липки…

– Ведь нет же у тебя билета! – уверенно сказал Горбовский. – Устроишься на ночь в гостинице. А завтра я постараюсь разобраться с Озирским. Хочу изменить ему меру пресечения. Не знаю только, выйдет ли у меня это – статьи тяжкие. В любом случае, ночевать на вокзале ни к чему.

Горбовский вызвал Марину и приказал обеспечить одноместный номер на одни сутки. Если не будет отдельных, можно ненадолго Оксану к кому-то подселить.

– Ты уж прости, если чем обидел, – сказал он молодой женщине. – Посиди в приёмной. Узнаем, какая гостиница примет, и вызовем машину.

– Да ничего, Захар Сысоевич! – Оксана не представляла, как окажется наедине с Николаевым.

Если бы генерал отдал пропуск сейчас, сбежала бы и не стала дожидаться гостиницы. Перебилась бы как-нибудь. Но, поскольку без документа её не выпустят, нужно покориться судьбе.

В приёмной усталая, но доброжелательная женщина в милицейской форме, похожая на цыганку, оторвала взгляд от синего дрожащего дисплея компьютера. Оксана сглотнула комок, вспомнив офис в агентстве – как она там была счастлива.

– Я вам гостиницу оформляю? – осведомилась Марина Цветкова. – Посидите вот здесь. – Она указала на ряд кожаных кресел.

– Видимо, мне. – Оксана покачнулась и упала в кресло. – Можно водички? Я пить очень хочу.

– Конечно, можно. Возьмите сами – вот графин.

Оксана осторожно наполнила хрупкий, с серебряным ободком, стакан. Держа его обеими руками, стала пить, делая маленькие глоточки. Как хорошо, что в приёмной больше никого нет. Марина ведёт себя правильно – не таращится на необычный наряд Оксаны. Признаёт за ней право носить то, что хочется.

Оксана смотрела на запотевшее окно приёмной, по которому бежали струйки. Её собственное лицо было мокрым от пота и слёз. Но на то, чтобы отставить стакан, вытащить платок и промокнуть лицо, уже не было сил.

Горбовский, с пропусками в руках, вышел из-за своего стола, остановился за спиной Николаева. Тот сидел, уровняв голову на руки. И не пошевелился, даже когда генерал выразительно кашлянул.

Потом Захар заговорил:

– Ну что, Саня, посылал Андрей Оксану на дело или нет?

– Раз она поклялась Аллахом, значит, я напутал, – сухо ответил Александр Керимович.

– Эта путаница Андрюшке свободы могла стоить! А. может, и жизни…

Захар скорым шагом вернулся за стол, взял из ящика лист бумаги, схватил капиллярную ручку. И стал писать, даже не обдумывая текста. Потом помахал листом в воздухе – скорее, по привычке. До недавнего времени Горбовский писал чернилами.

– Вот что, Саня! Ты мне тридцать седьмой год тут не устраивай. Будь любезен разбираться с Озирским, как у мужиков принято. Об оговорах забудь, в спину не стреляй. Иначе знать тебя не хочу! Тебя на какое время следователь вызывал?

Захар перечитал собственноручно записанные им показания Оксаны Бабенко, которые она должна была скрепить своими автографами – на каждой странице. А потом уже ехать в ту гостиницу, где найдётся место на ночь.

– Ты говорил про это ещё кому-нибудь? – Захар посмотрел на Сашу из-под очков.

– Нет. Я поделился только с вами, – бесцветным голосом ответил тот. – Следователь вызвал меня на завтра, на три часа дня.

Николаев прошёлся по ковровой дорожке, опираясь на палку. Потом остановился напротив Горбовского.

– Мне поделом, Захар Сысоевич. Я солгал, и получил ответный удар. Пусть Оксана остаётся наедине со своей совестью. Но я хочу облегчить свою.

– Что ещё там?

Горбовский уже хотел нажать кнопку селектора, узнать, как дела у Марины. А потом с лёгким сердцем отпустить всех.

– Я утаил истину, и обман ударил по мне бумерангом. Завтра повинюсь перед следователем. Скажу под протокол об одном очень важном обстоятельстве.

– О том, что Андрей поехал на джипе, а не с Рониным по твоей просьбе? Это – действительно важное обстоятельство, – согласился Горбовский. – Только не перегори до завтра, Саня. Так будет легче изменить Андрею меру пресечения. Ты боялся выглядеть его сообщником? Можно ведь и так всё понять. Якобы хотел избавить Озирского от поездки в обречённой машине. Вы ведь давно дружили, а расплевались только что. Кстати, ссору можно и разыграть.

– Нет, этого я не боялся, – еле заметно дрогнул губами Николаев.

– Тогда почему же врал? – сердито спросил генерал. – Всерьёз считал, что убийцу летом к тебе подослал Андрей?

– Захар Сысоевич, это не имеет значения. Я могу считать всё, что угодно. Имею право на личное мнение. Но насчёт причин, побудивших Озирского не ехать с Рониным, я скажу. Только одного боюсь – эта информация может потянуть за собой другую.

Николаев поскрипел щетиной, и Захар увидел, как высохли, потрескались его всегда красивые губы.

– Сань, попей водички. И сядь, не торчи, – предложил генерал.

– Нет, Захар Сысоевич, я не смею вас больше задерживать. Давайте только договоримся, как именно мне представлять те события. Дело в том, что когда я говорил, будто Андрей сам не хотел ехать с Рониным, никаких объяснений с меня не требовали. О тонкостях их отношений допрашивали Озирского. Если я заявлю, что был против их встречи именно четвёртого октября, меня спросят: «А почему?»

Николаев из последних сил сдерживал кашель, поглаживая себя по груди и по животу. Вероятно, раны его ещё беспокоили. Хорошо, что Санька прямо-таки обожает мучиться – как все Скорпионы.

– Придётся отвечать, что я боялся покушения. Тогда получается, что я знал о каких-то трениях, которые могли привести к преступлению. И меня обвинят в недонесении. Мне надо или молчать, или говорить. Но в последнем случаи мои показания могут сработать против Озирского. Насчёт предполагаемых поручений мне и Оксане, повторяю, знаете только вы.

– А ты много не говори, – посоветовал Горбовский, защёлкивая кодовый замок на своём «дипломате». – Объясни, что у вас с Озирским намечался нелёгкий разговор – не для чужих ушей. Можешь иметь в виду всё, что угодно – сестёр Селедковых, летнее покушение, чёрта в ступе. Короче, бытовые дрязги на почве ревности. Кто убил Георгину, уже ясно. Лилия формально скончалась от сердечного приступа. Так что Озирскому всё это не повредит. Только про сына Эфендиева не говори ничего, а то сам сядешь за недонесение. Конечно, при Ронине, водителе и охраннике вы не могли быть столь откровенными. Поэтому ты и попросил Озирского отвезти тебя в город на джипе. А скрывал этот факт потому, что не хотел трясти грязным бельём в присутствии посторонних.

Николаев, навалившись на палку, несколько секунд безмолвствовал. Над его растрёпанной, в мелких завитках, головой тихонько потрескивали лампы дневного света.

Потом он кивнул:

– Резонно. Я скажу, что тема наших переговоров с Озирским была интимной. И потому мне не хотелось много об этом говорить. Не хватало ещё, чтобы наши семейные сложности стали достоянием следственных органов! Потом я понял, что бы неправ.

– Ну и хорошо, Санька. Пора нам всем по домам.

Горбовский вновь вызвал по селектору Марину Цветкову.

– Как там с гостиницей? Молодец, спасибо. Значит, «Октябрьская»? Это прямо напротив вокзала. Позови Оксану, и полностью оформим документацию. Не убегай сама, я тебя отвезу, раз задержал.

Тяжело дыша, не узнавая сам себя, ослабевший и вялый, Захар открыл шкаф. Там на плечиках висели генеральская шинель, форменный шарф. На верхней полке лежала фуражка. Не к месту вспомнилось, что Ронин в тот день тоже надел форму. Раздосадованный Захар перевёл взгляд на зеркало, укреплённое на дверце шкафа. И увидел совершенно чужое лицо – бледное, страшное.

«Да чепуха, ничего со мной не будет! Просто устал», – подумал Горбовский, и в следующий миг улыбнулся вошедшей Оксане.

Глава 3

Ночью Озирскому приснилось, что он спит на «шконке»* в камере следственного изолятора на Литейном. Это заведение стало ему роднее собственного дома. Там довелось и поработать, и отсидеть. В камере капал кран, из-за которого Андрей раньше подолгу не мог забыться. Иногда казалось, что капли стучат о не защищённые черепом мозги.

А вот в ночь на двенадцатое октября, после разговора с генералом Горбовским, Андрей впервые заснул без укола. Он отключился полностью, и увидел сон. Что именно пригрезилось, не запомнил. Но вот тот самый кран врезался и в сознание, и в подсознание. Да так, что полгода спустя Андрей вновь различил ритмичный дробный стук. Потом он понял, что кран течёт в квартире Бабенко, на Звенигородке, в Москве.

Вроде бы, вечером всё было в порядке. Но за те несколько часов, что они Олимпиадой спали после приятнейших занятий любовью, прокладка окончательно прохудилась. Ладно, поменяем, не проблема. От отца у Липки остался целый ящик инструментов и прочих материалов для работы по дому. А можно и водопроводчика вызвать, если не найдётся собственного времени.

Вот и сейчас надо использовать те блаженные минуты полного покоя, пока не проснулся ребёнок, и не встала его юная мать. Она не даст спокойно поработать, опять затеет разговор о свадьбе, раз уж Андрей опять остался вдовцом. А она никакой мистики не боится, и готова с любимым хоть на плаху.

Плаха в планы Андрея пока не входила, равно как и брак с Олимпиадой Бабенко. Он ещё чувствовал ночами запах тела погибшей жены. Так было и сегодня, хотя никогда в жизни Фрэнс не спала в Липкиной постели.

Недавно Фрэнс проговорилась, что употребляла специальные духи – изобретение своего соотечественника доктора Клода Даскаля. И именно первого апреля, уже после несчастного случая на Петроградке, Андрей нашёл в чемодане жены упаковку. Узнал, что духи называются био-этректив «Гейша». При соприкосновении с кожей Фрэнс духи начинали источать такой запах, что Андрей, в каком бы состоянии ни был, тут же заваливал супругу на кровать, а потом домогался её ещё раз пять за ночь.

Липка пахла совсем не так – чистой молодой кожей, молоком, мылом и шампунем. Но только не той самой смесью роз и мускуса, что будоражила Озирского и в камере, заставляя забыть обо всех прочих проблемах. Никогда он так не хотел переспать с Франсуазой, как в эти злополучные три недели.

Он вспоминал, как жена сидит перед трельяжем в полупрозрачном пеньюаре или в кокетливой пижаме, а то и просто в неглиже. Она тщательно отделывает свои губы, которые потом муж мог целовать, не рискуя испачкаться в помаде. Кареглазая брюнетка, Франсуаза предпочитала карминный цвет. Она наносила сочную помаду на губы, поправляла контур косметическим карандашом, промокала специальной салфеткой.

Одну из таких салфеток Андрей нашёл перед самым отъездом в Москву. Селья-Пилар де Боньер уже увезла тело дочери на маленький остров в Средиземном море. Там были и родовой замок, и фамильный склеп. Рядом с плитой отца Франсуазы теперь появилась новая могила. Тёща поначалу готовила это место для себя.

Наверное, Франсуаза волновалась в своё последнее утро, раз потеряла салфетку, не подняла её с пола. Вспомнила, конечно, сон про выбитые зубы и изуродованный рот. Её помада «Вечный поцелуй» цветом очень напоминала кровь.

Потом жена покрыла губы защитным слоем, отложила кисточку и вскочила с пуфика, не желая думать о грустном. Андрей возился с материалами по делу в своём кабинете и почти не смотрел на Фрэнс. Так было и шесть лет назад, когда предыдущая жена, Елена, убегала в свою больницу – отнести бюллетень после рождения Лёльки. И оттуда Алёнка уже не вернулась живой. Андрей каялся в том, давнем равнодушии, но именно первого апреля забыл лишний раз поцеловать Франсуазу. Отныне День смеха стал для него навсегда чёрной датой.

Озирский бережно сложил салфетку вчетверо, заправил за обложку своего паспорта. И стал вспоминать, как выглядела Фрэнс в то утро. В памяти всплыл терракотовый пиджак из кашемира с маленьким английским воротничком и золотыми пуговицами. К нему Фрэнс подобрала расклёшенные брюки в мелкую клетку. Она бессознательно готовилась к гибели. И оделась так, чтобы её не обезобразила кровь. Всё, что было в тот день на Франсуазе, увезла в узле Селья-Пилар. Таможеннику, досматривающему необычный груз, наверное, стало дурно.

Сквозь щели в шторах Андрей увидел, что на улице светает. И заспешил, не желая терять драгоценные минуты. Почему-то розыскная муза охотнее посещала его утром, а не вечером. Натянув под одеялом трусы, Озирский встал, посмотрел Олимпиаду. Она по-детски причмокивала во сне, засыпав цветастую наволочку прядями роскошных золотых волос.

Никогда не подумаешь, глядя на это милое, разрумянившееся во сне создание, что оно может нежным голосом произнести циничные, жестокие слова:

– Андрей, ты же теперь освободился! Почему мне надо лишать ребёнка отца?

Будто и не прибегала сумрачным октябрьским утром девяносто третьего года Франсуаза на Звенигородку, не обнимала плачущую Липку, не утешала её! Не называла девчонку красиво и загадочно – «Тиллиа кордата». Зря говорят, что познавший горе понимает других лучше, чем счастливец. Олимпиада Бабенко, в тринадцать лет ставшая круглой сиротой, а потом лишившаяся обоих братьев, даже представить себе не могла, каково Андрею выслушивать её реплики…

Озирский с досадой отвернулся, боясь, что Липка проснётся от его внимательного взгляда. Осторожно обошёл беленькую кроватку своего сына под голубым кисейным пологом, коробку с бесчисленными игрушками, и неслышно покинул спальню. Быстро умылся, почистил зубы, надел спортивный костюм.

Половина седьмого. На кафельных стенках кухни розовые пятна – окна смотрят на восток. Так и есть. Вокруг – классический бедлам, посуда не помыта. В кастрюлю из-под Андрейкиной манной каши капает вода. Вот потому-то и приснилась раковина в СИЗО. Да ещё на ужин вчера ели макароны. Конечно, не тюремные, а итальянские, высшего сорта. Кстати, готовил их сам Озирский. Липка зашилась с сынишкой. Тот орал, как резаный, до часу ночи. А потом вдруг заснул без задних ног и не потревожил родителей своим хныканьем до самого утра.

Андрей испугался, что парень заболеет, и Липка будет вообще никакая. Тогда придётся самому заниматься хозяйством, готовиться к встрече Оксаны. Она должна послезавтра прилететь с дочерью из Стамбула. Да ещё, между делом, надо расследовать зверское и совершенно бессмысленное убийство брата и сестры Колчановых, случившееся в Новогиреево неделю назад.

«Кажись, пронесло», – подумал Озирский, доставая из холодильника пакет грейпфрутового сока. Он пил жадно, ворочая кадыком. Когда от литра божественного напитка остались одни воспоминания, решил просмотреть материалы по насильникам и маньякам. Их вчера закинул на Пресню Дмитрий Буссов, друг Андрея и бывший коллега.

Сейчас Буссов занимался не своим делом. Подонки, портящие девочек в лифтах, редко бывают организованными. Но в смекалке и осторожности, а также в патологической наглости им не откажешь. Димка свой гонорар получил сразу, наличными, и попросил не стесняться. У него в аналитическом центре работала подружка, которая всегда была готова подобрать Димульке нужные сведения.

Андрей положил перед собой папки с распечатками, над которыми ещё вчера намеревался просидеть ночь. Но из-за возникшего аврала сделать это не успел. Перед тем, как углубиться в работу, Озирский полил на кухне цветы. Увидел, что между глиняными горшками Липка оставила зубное колечко сына. Андрей перекинул его поближе к мойке – чтобы сразу нашла. А то будет ползать под столами и диванами, ещё до конца не проснувшись. И, конечно, попросит его сбегать в аптеку за новым кольцом.

А ему некогда – нужно искать убийцу Родиона и Ксюши. Его об этом просили Гета Ронина, Елена Грантынь, Екатерина Колчанова. Уже звонил их отец, Игорь, и тоже умолял разыскать преступников. Жалел только, что он теперь совсем не богатый, не то, что прежде. Да, регулировщики подводных лодок в Союзе получали восемьсот рублей при средней зарплате по стране в двести двадцать. Андрей ответил, что денег с него всё равно не возьмёт.

Теперь не вернуть ни детишек, ни Фрэнс. О них можно только вспоминать. Всплыл в памяти ресторан «Афродита» на Невском. Там они отмечали освобождение Андрея из СИЗО УФСБ. Фрэнс соскучилась по свежим устрицам, фаршированной трюфелями гусиной печени и французским улиткам с чесночным маслом.

Кроме того, супруги заказали омлет с чёрной икрой, две бутылки белого вина. И просидели вдвоём за столиком до часу ночи – ока не закрылся ресторан. Несмотря на конец октября, Франсуаза продемонстрировала искушённой публике потрясающее вечернее платье – зелёное, на тонких бретелях. Оно облегало стройный стан, будто вторая кожа.

Неудивительно, что весь вечер мужики пялились не на своих «тёлок», а на жену Озирского. Тот всё ещё чувствовал себя заключённым. А ведь посетил сауну, побрился, надел смокинг с «бабочкой» серебристого цвета. Колоритная пара сразу же была признана лучшей, попала в центр внимания. Это были, с точки зрения посетителей «Афродиты», настоящие иностранцы.

В тот вечер они долго вспоминали совместную жизнь, которая насчитывала только три года. Но они стоили тридцати, а то и пятидесяти обычных лет. Шёпотом, переходя с французского на русский, супруги говорили о том, как впервые встретились на ступенях у входа в питерский телецентр. Это было жарким, трагическим летом девяносто второго.

Франсуаза много раз отводила от него беду. А вот Андрей прозевал, проворонил, прошляпил в тот пасмурный, совсем ещё зимний день. В центре Петербурга лежал глубокий снег, не говоря уже об окраинах. Если бы Андрею позволили, он принял бы на себя удар каменной глыбы с осыпающегося балкона – чудовищный, слепой.

Но чужую судьбу на себя не примеришь. Тяжкая доля внезапно погибнуть во цвете сил и красоты выпала Фрэнс. Андрей же должен был брести по жизни уже без неё. Остаётся утешать себя тем, что жена ничего не успела понять…

Как часто люди бывают невольно жестокими, чёрствыми! Если бы знать, что будет хотя бы завтра… Тогда, вечером одиннадцатого октября прошлого года, Андрей и не подозревал, что ночью генерала Горбовского увезут из квартиры на Морской набережной в госпиталь УВД на проспект Культуры. И лишь чудом спасут после обширного инфаркта.

Тогда не стал бы Озирский давить Сысоичу на психику. Сам ведь был не в лучшей форме, иначе сообразил бы, каково пришлось генералу. Ведь нужно было принять меры к задержанию вероятного инициатора или даже заказчика взрыва на Приморском проспекте. И в то же время не изменить крепкой проверенной дружбе, не допустить произвола.

Никто на месте Захара не мог пренебречь мнением начальства о своей персоне. В министерстве каждый день обсуждали ход расследования обстоятельств взрыва «мерседеса». И в то же время Озирский заметил, как мучительно генералу видеть под конвоем своего лучшего сотрудника…

Тридцатого октября Андрей с Франсуазой поехали в госпиталь. Леокадия Леонидовна Горбовская, в распахнутом белом халате, из-под которого виднелось строгое, почти траурное платье из чёрного трикотажа, кинулась на шею Андрею прямо при его жене.

– Выпустили?! Неужели, выпустили?… – повторяла она, заливаясь слезами. – Андрей, Зарик так переживал, что раньше не смог этого сделать! Даже, видишь, заболел. И всё спрашивает, как там твои дела…

Пышная причёска Лики рассыпалась на отдельные локоны. Андрею показалось, что в волосах генеральши отчётливо проступила седина. Воспалённые её глаза жадно вглядывались в лицо Андрея.

– Недели три назад, перед тем, как у Зарика ночью сердце схватило, он допоздна задержался в Управлении. Даже не позвонил нам с Лёнькой, хотя мы договорились…

Лика тащила Озирского и Франсуазу за руки по длинному коридору. Супруги тоже были в белых халатах. Горбовская не могла успокоиться – она то и дело вытирала набегающие слёзы.

– Мы хотели купить Зарику ноутбук, домой. Лёня обещал помочь выбрать – он в этом понимает. Ждали отца, потом стали ему звонить. Он всё время бросал трубку. Значит, был очень занят. Явился только в одиннадцатом часу. Водитель его проводил до дверей. Я знала, что ты арестован, Андрюша. И чувствовала, что заботы Зарика связаны с тобой. Но всё равно, нельзя же так задерживаться – до ночи! Муж не объяснил ничего, отказался от ужина. Только форму снял, и сразу лёг. Я думала – просто устал. Утром отойдёт и объяснит, что случилось. Бледный был, весь в поту. Но до того на сердце никогда не жаловался, и я ничего не поняла. Кофе предложила – не пьёт. Давление у Зарика всегда пониженное, и потому я привыкла его так взбадривать. Извините меня, Франсуаза! – опомнилась Горбовская.

Но супруга Андрея не сердилась. Наоборот, она заботливо вела безутешную женщину под руку. А навстречу им двигались больные эмведешники в серых халатах, их родственники и врачи с сёстрами. Медики были в бледно-зелёной форме. В окна глядело низкое хмурое небо, которое почему-то не туманилось, а светлело. Озирский видел, что скоро сильно похолодает. Может, даже выпадет снег.

– Что вы, что вы, мадам, я вам так сочувствую! – то и дело восклицала Фрэнс.

– Зарик, несмотря на такое своё состояние, был чем-то обрадован. Он уверял, что освободит тебя, Андрюша. Открылись новые обстоятельства, и Сашенька обещал помочь… Он помог, да?

Леокадия так же, как и её муж, обожала Николаева. Генеральше очень хотелось, чтобы справедливость восторжествовала именно благодаря Сашеньке. Андрей не хотел расстраивать Лику ещё больше, и потому правду не сказал, прикинувшись несведущим.

– Я не знаю, что там случилось. Меня вызвал следователь, а перед этим не трогал десять дней. Я уже беспокоиться стал, между прочим. Но про Захара ничего не знал, клянусь. «Следак» объявил, что пока изменяет мне меру пресечения, а после разберётся. Важно попасть на волю, а дальше уже гораздо проще…

Огромные Ликины глазищи заплыли от слёз. Из её груди вырывалось жалобное, собачье поскуливание. Едва не потеряв любимого, обожающего её мужа-згенерала, Горбовская испытала сильнейшее нервное потрясение. А потом, как узнал Андрей, сама угодила в нервную клинику.

И уж совсем не хотелось делиться с ней впечатлениями от разговора с супругой Александра Инессой Шейхтдиновой. Лика сначала не поверила бы, а потом могла сойти с ума, не выдержав нового удара.

– Следователь добавил, что из-за границы поступили материалы, проливающие свет на дело Ронина, – продолжал Андрей. – Причём свет оказался такой яркий, что озарил все тёмные углы. «Следаки» поняли, как всё было в действительности. Я вернулся в камеру, собрал вещи, попрощался с соседями. Мы очень мило посидели вместе. Ни одного конфликта за три недели. Потом вернулся к следователю, ещё под конвоем. Дал подписку о невыезде. Мне не впервой, как ты знаешь. При подобных статьях просто так меру пресечения не меняют. Фактически тогда я уже понял, что обвинения будут сняты.

– Андрюшенька, но всё-таки Саша посодействовал? – упрямо повторяла Лика, бессознательно чувствуя неладное. – Ведь он всегда имел дело с заграницей…

– Я пока не в курсе, – уклончиво ответил Андрей, всем своим видом показывая, что хочет пройти к Захару. – Завтра опять встречусь со следователем и узнаю. Это всё, что я могу сказать.

– Ты не представляешь, как я счастлива! – Лика потащила Озирского к палате мужа. – Зарику станет значительно лучше, как только вы встретитесь! Сразу же пойдёт на поправку. Мы с ним ночами не спали, Андрюшенька. Не только из-за тебя, но и из-за Ронина. Как он там, не знаешь? Я звонила. Сказали – по-прежнему.

– Я ведь только что вышел, – напомнил Андрей.

Он закусил губу и толкнул дверь в палату. О Ронине Озирский не мог говорить спокойно.

Потом только он узнал от генерала, какой разговор был с Николаевым поздним осенним вечером. Но новых показаний Александр Керимович следователю не дал. Посчитал, что Захара на службе теперь уже долго не будет. Пусть генерал пока полежит в госпитале и попьёт кефиру. А усложнять себе жизнь нечего – и так тошно. Убийство сестёр Селедковых, собственное тяжёлое ранение, разлад с Инессой и многое другое.

Андрей вспоминал, как над стрелкой Васильевского острова опускался ярко-красный, будто воспалённый диск солнца. Инесса, в кожаной куртке, леггинсах и рыжих французских ботинках, стояла перед ним с букетом лиловых хризантем и кусала губы, не зная, как теперь говорить с Андреем.

– Я услышала, что говорил Сашка по телефону. Кому – не знаю, трубку брал он. Оказывается. Алексей Зубец, сын того самого психиатра, попал в Штатах в автомобильную аварию. Перед тем, как сесть за руль, он принял дозу. Полиция арестовала его сначала за это. И неожиданно выяснилось, что мистер числится в банке данных Интерпола.

– Ого! – Озирский растерянно улыбнулся и взял у Инессы цветы. – А дальше?

– Теперь его должны выдать в Россию, так как преступления он совершил здесь. И вообще, наш гражданин. Не знаю, сколько на это уйдёт времени. Андрей, он признался, что хотел прикончить вас обоих. Это было пятнадцатого октября. А два дня назад Саймон прилетел сюда с кассетами, где было записано признание. Итак, настоящий убийца найден. Ты на свободе. Всё закончилось благополучно, не сглазить бы…

Инесса не могла сделать мало-мальски оптимистичного прогноза, не сплюнув тут же через левое плечо.

– Но, самое главное, Сашка в том же разговоре заявил, что к данным Саймона относиться нужно критически. Потому что он – отец Даниила. С помощью неточного перевода и прочих ухищрений он может добиться изменения смысла показания Зубца. И выпускать тебя рано. Нужно тщательнейшим образом всё проверить… Ты простишь меня? – вдруг спросила Инесса.

– За что? – оторопел Озирский.

– За то, что я живу с этим… – Она не договорила. – За то, что не убила его ещё!

– Что ты глупости говоришь? – резко спросил Андрей. – Тебе что, с ребёнком в колонию хочется? Пусть живёт, пока сможет…

– Не разводят нас с ним, к сожалению. Мне ещё два с половиной года мучиться. Могла бы отъехать с Васильевского, так жить негде. На Тихорецком теперь живёт тётина семья. Нас с Райкой там только и не хватало. А чтобы делить его квартиру, нужен официальный развод…

– У тебя сейчас денег много, так что можно снять площадь, – посоветовал Андрей. – Я могу с этим помочь. А пока не реви – на нас уже все смотрят.

Его и самого шатало – от волнения, от слабости. Озирский купался в море звуков. Среди них был плеск Невы, шорох шин по асфальту, гудки буксиров, шелест ветра.