Тадж-Махал. Роман о бессмертной любви

– Вот еще! Пойдем! Два часа после рассвета все в зенане спят. Только… принцу нужно сказать, что… ну, что-нибудь придумать. Гопал, если боишься, можешь не ходить. Мы будем осторожны…

– Не стоит, Сати, – покачала головой Арджуманд. – Это опасно не только для Гопала, но и для тебя.

Сати хотела сказать, что прежде всего для нее самой, но только вздохнула:

– А может, это любовь?

– Тем более, – нахмурилась Арджуманд.

Хуррам больше не мог ходить по рынку и отправился на берег Ямуны. Двое слуг почтительно держались в стороне.

Пятнадцатилетнего принца любили. Многие были бы не против, сделай падишах Джехангир именно Хуррама наследником престола, но пока об этом даже думать было рано.

Принц Хуррам умен, хорош собой, в меру воинствен, прекрасно держится в седле и хорошо владеет оружием, но не меньше любит книги. Пожалуй, в этом заслуга воспитывавшей его старшей королевы великого Акбара. Так повелось еще со времен величайшего завоевателя Тимура, первым отдавшего своих внуков на воспитание старшей разумной жене. Если мальчика до ухода из гарема опекает мать, велика опасность, что тот вырастет слабым и никчемным, другое дело – не родная, умудренная жизненным опытом, бабушка. Таковой для Хуррама была королева Рукия. Но о подобной воспитательнице можно было только мечтать. Старшая жена деда Хуррама великого Акбара слыла одной из лучших шахматисток Хиндустана, знала несколько языков и стреляла из лука не хуже мужчин. У Хуррама и собственная бабушка королева Джодха могла утереть нос кому угодно, но Акбар предпочел родной бабушке Рукию.

Та вырастила принца настоящим Моголом. Мальчик был под присмотром королевы Рукии до самой смерти падишаха Акбара, только став падишахом сам, его отец Джехангир освободил королеву от обязанности заботиться о принце, но и последующие два года Хуррам предпочитал советоваться по любому вопросу с королевой Рукией.

Хуррам сидел на берегу на краю поля для игры в поло, глядя на вяло текущие воды Ямуны, и вспоминал. Они с незнакомкой обменялись лишь парой фраз, но эти фразы звучали для влюбленного юноши краше соловьиной песни.

Какой у нее голос!

А глаза? В них все счастье мира!

Нежный овал лица, красивые губы…

Хурраму хотелось смотреть и смотреть, как они движутся. Принц понимал, что, если незнакомка не придет завтра, как договорились, он перевернет всю империю и найдет эти глаза и эти губы.

Кто она?

Индуска, поскольку лицо не закрыто. Но в зенане Красного Форта их много, его дед великий Акбар позволил даже выстроить небольшой храм для тех, кто не перешел в ислам. Акбар никого не принуждал к этому, он вообще мечтал объединить две религии. Но такое не под силу одному, как бы тот ни был велик и силен, если, конечно, это не пророк, но Акбар был человеком.

Его внука не волновало, что незнакомая девушка индуска, верит во множество богов и ходит с открытым лицом. Иначе как бы он увидел эти губы?

А грация, с которой красавица двигалась? Словно плыла в рыночной толпе, которая перед ней расступалась, чувствуя что-то особенное. Такие всегда выделяются из толпы.

Хуррам с рождения был окружен красивыми женщинами, иных в гареме не бывало. Выдающейся красавицей считалась и его мать Билкис Макани, тоже раджпутка, но мальчика через шесть дней после рождения отняли у юной особы и отдали бабушке Рукие. Все, что осталось в памяти от матери, – ее лихо заломленная небольшая шапочка над правой чуть вздернутой бровью, капризные пухлые губы и небольшая ямка на подбородке. Билкис и впрямь была красавицей. Была ли умной? По-своему. Она не стремилась, как другие, к власти над мужем или полной власти в гареме, да это и невозможно, ей хватало своего замкнутого мирка. К тому, что сына забрали и отдали на воспитание другой, отнеслась спокойно, как и многие жены падишахов, родив сына, вернулась к своей семье.

Билкис из рода Сингхов – одной из самых сильных и знаменитых кул (фамилий) раджпутов, Солнечных Линий. Она из Марвара, внучка знаменитого Ман Сингха. Из раджпутского Амера и родная бабушка Хуррама королева Джодха. Но его отдали на воспитание мусульманке Рукие, у которой с Джодхой всегдашнее соперничество.

Юношу мало волновало соперничество королев и даже происхождение собственной матери, сейчас все его мысли занимала лишь одна девушка – незнакомка с рынка Агры.

Хуррам – третий из четырех сыновей падишаха Джехангира. Рождались и другие, но те не выжили. Ни для кого не секрет, что он был любимым сыном. Да и как иначе?

Старшего из сыновей принца Хосрова от раджпутки Шах-Бегум Сахиб падишах Акбар прочил в свои преемники. Когда умирал Акбар, фактически создавший империю Великих Моголов (ни его отец Хумаюн, ни даже дед Бабур не сделали и половины того, что сделал Акбар), настоящим правителем уже был его единственный оставшийся в живых сын Селим, после восшествия на престол взявший имя Джехангир. Акбар, как и многие, открыто осуждал поведение сына, тот вырос на горе родителям любителем арака и опиума, а еще женщин. Не он один, два других сына Акбара умерли от пьянства, пристрастие к алкоголю и опиуму стало настоящей бедой правящих династий Востока.

Хуррам этой участи избежал, если и пил, то очень умеренно, а от опиума шарахался – королева Рукия, сама любившая покурить кальян с одуряющими добавками, сделала все, чтобы внук не последовал ее примеру.

Хуррам подумал, что, если девушка не придет на рынок завтра, он попросит бабушку Рукию помочь разыскать красавицу. Рукия поймет, она острая на язык и жесткая в обращении, но душевная. Об этом знают только самые близкие ей люди. Знали… из всех остался только Хуррам…

Просить королеву Рукию о помощи не пришлось, Арджуманд прибежала на рынок в сопровождении Гопала. Сати пришлось остаться в их комнате и объявить, что Арджуманд спит, чтобы никто не заподозрил о ее отсутствии.

Арджуманд шла с твердым намерением сказать, что они больше не увидятся, она не думала ни о чем другом, но…

Хуррам был настолько очарован и так горел желанием смотреть в темные глаза любимой, что не позволил сказать ничего. Он только сообщил, что завтра в зенане мина-базар и он постарается купить девушке какой-нибудь необычный подарок.

– Как тебя зовут?

Она не смогла солгать.

– Арджуманд.

– Какое замечательное имя. А я Хуррам.

Арджуманд только открыла рот, чтобы сказать, что больше не придет на рынок, что она сегодня же уезжает далеко-далеко, но тут…

Этот пронзительный голос хиджры – евнуха зенана, прислуживавшего Ханзаде Бегум, она узнала бы среди любого гомона толпы. Узнал его и принц, он поморщился и быстро заговорил:

– Прошу тебя быть послезавтра здесь в это же время.

Арджуманд только кивнула и постаралась затеряться в толпе. Принц тоже, но зря он надеялся, что его не заметили, у слуг евнуха были острые глаза.

Уже через час Ханзаде знала, что принц Хуррам встречался на рынке с какой-то девушкой-индуской. К счастью Арджуманд и Хуррама, Ханзаде было не до них, слишком много забот из-за подготовки мина-базара. Но о существовании незнакомки она не забыла.

Всего раз в год у женщин и девушек зенана появлялась возможность открыть свои лица и попытаться заинтересовать тех, кто понравился им самим. Сколько трагедий случалось в дни подготовки мина-базара, его проведения и некоторое время после! Для скольких бедолаг так долго ожидаемый день становился днем крушения надежд.

Все понимали, что лучше не надеяться, – но разве можно запретить это сердцу?

Предстать перед высокородными мужчинами с открытым лицом значило оставить (или не оставить) о себе память на много месяцев. Если понравится – велика вероятность удачного замужества, а если нет, то будешь лелеять мечты до следующего года. Но женская красота не вечна, с каждым годом вероятность замужества уменьшалась, вот и нервничали обитательницы зенана, те, которые вообще надеялись стать чьими-то женами.

С годами мина-базар попросту превратился в ярмарку невест и базар сводничества.

– Ну, сколько омовений можно совершать каждый день? Сколько можно лить масла и благовоний на свои тела и волосы?! – вопрошала Ханзаде, но даже она не могла справиться с обитательницами зенана. Гусль-ханы – комнаты для омовений были полны и гудели от споров.

Служанки сбивались с ног, принося воду или натирая маслами тела своих хозяек, а лекарки – выводя внезапно появившиеся прыщи или красноту, успокаивая зубную боль или устраняя расстройство желудка. Столько, как в эти дни, женщины не болели ни в какое другое время года. Они подсыпали друг дружке всякую гадость в еду, подкупали служанок, чтобы те подменили мази и притирания, подбрасывали насекомых… Ведь нужно не только выглядеть хорошо самой, но и устранить соперниц. Вот и лились вместе с благовониями чьи-то слезы…

Заговоры раскрывались, начинались взаимные обвинения, нередко переходившие в настоящие потасовки с царапинами на лице. Ханзаде расправлялась с нарушительницами спокойствия жестоко – виновные и просто присутствовавшие, но не разнявшие бунтарок, теряли право торговать на два года. Потому, стоило возникнуть какому-то спору, окружающие исчезали как по волшебству. Обычно это служило сигналом к прекращению ссоры.

Зенан готовился к мина-базару в преддверии Нового года, ведь заканчивался священный месяц зуль-хиджжа, скоро мухаррам – первый месяц следующего 1016 года хиджры. Новый год – это всегда новые надежды, даже если понимаешь, что ничего не изменится.

Но обитательницы гарема мечтали, что непременно изменится. Вот прямо во время мина-базара и изменится, например, именно их браслеты понравятся принцам Хосрову и Парвазу, а перстни привлекут самого падишаха. Принц Хуррам пока в расчет не брался, он, конечно, отцовский любимец и уже отличился в военном походе, но слишком молод – пятнадцать лет. По сравнению с сильным двадцатилетним Хосровом, которому многие и при жизни Акбара, и даже теперь прочили трон, – он мальчишка.

На красивого, мужественного Хосрова заглядывалось немало красавиц, но он сам женщин едва замечал, брал на ложе ради удовлетворения страсти, но даже имен не запоминал.

Ничего, проснется и его сердце, завоюет его какая-нибудь строптивая красотка зенана – разве мало в гареме богатых и красивых дочерей визирей? Отыграется тогда за всех… Многие хотели бы оказаться таковыми.

С принцем Парвазом проще: тот слишком большой любитель арака и вина, а также опиума. Он нерешителен и бестолков. Парваза с рождения считали никчемным, но это совсем не мешало принцу любить жизнь и проживать ее в свое удовольствие. Так куда безопасней…

Может, в этом и состояла мудрость «никчемного» Парваза – лучше считаться недостойным соперником, зато не рисковать своей шеей каждую минуту?

Глава 3

Элизабет Форсайт в том же костюме, что и на выставке, столь же элегантная и спокойная. Я невольно восхищаюсь: Форсайт держится так, словно не она несколько часов назад заслоняла собой королеву. Если она железная леди, то из стали высшей марки.

Позади министра с озабоченным видом маячит Эдвард Ричардсон.

– Спецагент Джейн Макгрегори? – Министр не обращает ни малейшего внимания на присутствующего в кабинете хозяина, будто, кроме меня, здесь никого нет.

– Да.

Как ее называть, не миссис же?

– Хочу поблагодарить вас за участие в спасении ее величества и драгоценностей короны. Официальная благодарность будет выражена позже, когда мы подготовим все документы, а сейчас выношу свою, от души.

– Спасибо, сэр. – Она сэр, значит, так и будем звать.

Хорошо хоть министр не считает, что я действовала безответственно.

– Вы просили о возвращении в строй? После церемонии открытия я намеревалась представить вас премьер-министру, но… – Форсайт сокрушенно разводит руками, словно извиняясь за налет террористов. – Не уверена, что врачи одобрили бы мое решение, точнее, уверена, что не одобрят, однако считаю, что вы можете вернуться на службу.

Она чуть наклоняется ко мне и заговорщически добавляет:

– Пока не вполне официально, но можете участвовать в расследовании этого дела в составе группы Эдварда Ричардсона. Вы будете ему весьма полезны.

Вообще-то расследование убийств или терактов непривычное дело для Ричардсона и для меня тоже. Мы крайне редко выступаем в роли сыщиков, скорее аналитиков и еще чаще агентов-уничтожителей. Но сейчас я искренне благодарна Элизабет Форсайт за предоставленную возможность.

До Джима Воспера, наконец, доходит, что дело передано управлению по особо опасным преступлениям, ведь речь об Эдварде Ричардсоне!

– Но, сэр! Это дело МИ5.

Элизабет Форсайт показывает, что умеет ставить на место кого угодно. Она холодно замечает, лишь скосив глаза в сторону хозяина кабинета:

– Позвольте мне решать, кто и чем будет заниматься!

– Но мое руководство… – не сдается Воспер.

– Здесь я – руководство, и я определяю, кто будет вести расследование. Передадите документы агентству по особо опасным преступлениям. Джейн Макгрегори привлечена к участию в расследовании пока на правах консультанта, потом оформим, как положено.

– Благодарю вас, сэр.

Я действительно благодарна ей за такое решение и такое заступничество. Министр кивает, а у двери бросает Восперу:

– Мои решения, как исполняющей обязанности премьер-министра, не оспариваются даже вашей организацией.

Хозяин кабинета окончательно поскучнел. Его можно было понять. В первой половине девяностых у МИ5 была хозяйка – Стелла Римингтон. Женщина во главе Службы безопасности, почти поголовно укомплектованной мужчинами, была их открытой раной, на которую так и норовили насыпать соли своими едкими замечаниями соседи вроде МИ6. Но женщина во главе всей нацбезопасности… А теперь еще и исполняющая обязанности премьера… И пожаловаться некому.

Эдвард машет ему рукой:

– Джим, я пришлю людей за материалами. – А потом мне: – Поехали на опознание трупов. Ты из немногих, кто видел их живыми.

– Кого?

– Заложницу и двух налетчиков.

– Она убита?

Ричард мрачно кивает.

– Да, нашли в кустах парка Букингемского дворца. Ее пристрелили, когда стала обузой, – точно в сердце, эти парни знали свое дело. Хорошо хоть не мучилась.

Когда идем к его машине, я трогаю Ричардсона за рукав:

– Спасибо, Эдвард.

– Чего уж там… Благодарила бы, отправь я тебя отдыхать, а то в морг зову.

– За последние месяцы я отдохнула на всю оставшуюся жизнь. Спасибо, что помог вернуться на службу.

Он лишь смущенно кряхтит.

Эдвард прекрасно понимает мое состояние и желание прожить отведенные безжалостной судьбой годы как человек, а не тепличное растение. Он знает, что я предпочту три сумасшедших года агента десятку осторожных в кресле-качалке или на больничной кровати.

Я люблю Ричардсона не только за то, что он стал мне вторым отцом, но и за то, что он видел и признавал во мне нормального человека, пусть и с ограниченным сроком жизни.

Сколько мне еще жить – пять лет? Десять? Конечно, есть те, кто живет с чужим сердцем и дольше, но рассчитывать на многие годы не стоит. Даже если их всего три, пусть это будут три полноценных года, а не тысяча дней – серых, бесконечно тянущихся от одного приема лекарств до другого.

– Как Энни?

– Вроде лучше. Звонила, сказала, что почти ничего не чувствует, то есть боли не чувствует. Но мне кажется, она под действием лекарств, вялая какая-то.

Я бодро киваю:

– Конечно. Такое лечение не обходится без сильнодействующих препаратов, даже если это народная медицина. Не беспокойся, все будет хорошо.

Ричардсон только вздыхает, садясь за руль и пристегивая ремень.

У Энни Ричардсон неоперабельный рак. Эдвард сделал все, чтобы спасти женщину, с которой счастливо прожил больше четверти века. У них нет детей, зато есть любовь, так бывает. Но медицина не всесильна, наступил момент, когда врачи развели руками:

– Всё.

И тогда появился добрый волшебник, который сказал Эдварду, что еще есть те, кто лечит не таблетками, а чем-то более действенным. Правда, далеко от Лондона – в Индии. Утопающий хватается за соломинку, последний шанс самый дорогой. Ричардсоны согласились, тем более что стоимость лечения оказалась не такой уж большой. Подозреваю, что это последние деньги семьи, – но если на кону жизнь, что значат деньги?

Эдварду приходилось летать из Лондона в Мумбаи, где в клинике Энн уже месяц, но он не жаловался. Ради Энни Ричардсон готов терпеть любые неудобства или трудности.

Мне жалко Эдварда – если не станет Энни, у него останется в жизни только работа, а каково это, я знаю по себе. В одном мы с Эдвардом полная противоположность – я стараюсь не вспоминать прошлое, а он заглядывать в будущее, даже ближайшее. Я его понимаю, но это понимание ничего изменить не может.

У Эдварда виден белок ниже радужной оболочки в обоих глазах, это означает, что он донельзя вымотан и испытывает сильнейший стресс, причем такой, при котором человек многое воспринимает на свой счет, даже то, к чему отношения не имеет.

Неудивительно.

Во рту у Ричардсона его любимая трубка (начал курить в молодости, как только пришел в полицию, – подражал Шерлоку Холмсу).

– Ты же бросил?!

Он действительно бросил, когда выяснилось, что Энн вреден даже запах табака, не говоря о дыме.

– Она пустая. Зато хорошо отвлекает. Ты не смогла не вмешаться?

Я понимаю, что это о Букингемском дворце.

– Эдвард, мне нужно вернуться к нормальной жизни. И лучший способ – снова оказаться в деле. Ты прекрасно знаешь, что это так.

Ричардсон качает головой:

– Ты считаешь это нормальной жизнью?

– Для нас с тобой да, – усмехаюсь я, выбираясь из машины, поскольку мы уже приехали.

И впрямь назвать нормальным посещение морга в субботний вечер можно с большой натяжкой, но кто-то в этой жизни должен заниматься и грязной работой.

Наша – из таких, нам все время приходится иметь дело с отбросами общества, пусть они и выглядят вполне респектабельно. У уголовной полиции и того хуже.

Убедив себя, что все не так плохо, я отправляюсь следом за своим начальником (снова не бывшим, а нынешним!) на вскрытие трупов.

Патологоанатомы несколько отличаются восприятием перехода людей в небытие. Большой постер с видом Тадж-Махала на стене в такой день, как сегодня, смутил бы кого угодно, но только не «моргачей», как называл работников этой службы Джон. Заметив мой взгляд, брошенный на фотографию белоснежного чуда в утренней дымке, доктор спокойно интересуется:

– Красиво, правда? Всегда мечтал посмотреть, но… – он разводит руками, словно извиняясь за необязательность в отношении собственных планов, – как-то отвлекает другое.

– А постера Букингемского дворца нет?

Патологоанатом лишь хмыкнул в ответ на мой вопрос. Но я ответа и не ждала. После сегодняшнего теракта будет, можно не сомневаться.

Сегодня в морге столичной полиции много работы, слишком много. Все столы заняты.

– Что тут у нас? – вздыхает Эдвард, надевая перед входом защитный халат.

С тех пор как у Энн обнаружили рак, Эдвард терпеть не может морги. А есть те, кто их любит?

Глянув на патологоанатома у крайнего стола, я мысленно констатирую: есть! Высокий молодой человек в очках с массивной роговой оправой и выпуклыми линзами смотрит на трупы на столах с таким вожделением, словно это его рук дело. Его нет, а вот моих да – один из убитых тот самый рыжий лжеохранник.

Обычно детективы, присутствующие при вскрытии, не надевают защитные очки и даже халаты, но сейчас все по правилам. Страшный прокол в работе одной службы Скотланд-Ярда заставил остальных спешно навести порядок и ревностно соблюдать все инструкции, даже те, о которых давно забыли.

Противно пахнет обеззараживающими средствами и смертью. У смерти есть свой запах, его не выветрить и не перебить. Он не только в моргах, но и в палатах тех, кто обречен, – запах прощания с жизнью.

Не узнать Саманту Браун невозможно, даже если красавица покинула этот мир. Я киваю в ответ на немой вопрос Эдварда:

– Это она.

– На тебя похожа, – передергивает плечами Ричардсон.

Угу, только мое тело результат постоянных тренировок, а ее – работы пластических хирургов. А еще схожий тип лица и волосы светлые.

– Крашеная блондинка… – раздается голос патологоанатома, диктующего результаты наружного осмотра на диктофон.

Патологоанатом продолжает говорить о вставленных зубах, перенесенных пластических операциях и прочих прелестях, упоминать о которых в приличном обществе не принято. Надеюсь, эти сведения не покинут пределы морга? Не хотелось бы увидеть в завтрашних газетах подробный отчет о том, сколько раз Саманте делали липосакцию или подтягивали грудь, сколько силикона в ее губах, а сколько в ягодицах и сколько шрамов от подтяжки лица за ее ушами. Красавицы имеют право на тайны подобного рода.

Об этом, видимо, подумал и Эдвард.

– Надеюсь, эти детали не станут достоянием прессы?

– Что вы, что вы! – бодро заверяет его помощница патологоанатома.

Именно бодрость ее тона свидетельствует, что газеты будут смаковать подробности дружбы телеведущей с пластическими хирургами еще долго. Остается надеяться, что сведения о самом налете и краже бриллиантов затмят рассказы об оперированной груди Саманты, но я на всякий случай напоминаю, что разглашение сведений карается законом, а уж о столь известной личности особенно:

– ВВС проследит за этим строго.

То, как стушевалась помощница, подтверждает мои подозрения.

– Смерть наступила в результате пулевого ранения. Выстрел точно в сердце, 38-й калибр… До этого был удар по голове, но он привел лишь к гематоме и, вероятно, потере сознания…

Для патологоанатома тело на столе – не знаменитая телеведущая, а просто объект исследования. Он обязан скрупулезно изучить состояние трупа, а не лить слезы сожаления по поводу гибели кого бы то ни было.

– Которого из них застрелила я?

– Вот этого. Одно ранение в плечо, второе точно в лоб.

Конечно, в лоб! Я что, могла перепутать голову с тем, на чем он обычно сидел?

На дальнем столе рыжий, который сейчас вовсе не кажется ни юным, ни благодушным. Губы презрительно изогнуты, в мертвых глазах застыла ненависть. Черты лица изменила не смерть, не экспансивная пуля, он прекрасный актер и при жизни умело изображал этакого восторженного щенка. В злом умысле его не заподозрила не только служба охраны, я тоже не заметила обмана.

Патологоанатом, диктующий результаты осмотра перед вскрытием, произносит:

– Волосы крашеные.

– Что?!

– Он шатен, зачем-то выкрасился в рыжий цвет. И линзы цветные, не догадаешься…

Жаль, что этот крашеный мертв, у меня неодолимое желание убить рыжую сволочь еще раз! Причем голыми руками.

Берет досада на свою и чужие ошибки, стоившие жизни стольким людям.

На соседнем столе телохранитель, труп которого буквально изрешечен пулями.

– Чарлз Купер, тридцати шести лет. Прекрасная физическая форма, погиб тоже от выстрела в голову, 38-й калибр, пуля экспансивная, разворотила полголовы… Кстати, «Глейзер».

Значит, я не ошиблась насчет отсутствия рикошета…

А патологоанатом продолжает:

– Кроме того, множественные огнестрельные ранения из автоматического оружия, но это посмертно.

Уже легче, меня невольно мучила совесть от понимания, что я могла прятаться за живым еще человеком.

– Вот его ошибка…

– Что? – удивляется Ричардсон. – О чем ты?

– Он смотрел на королеву, а должен был по сторонам.

– Ее величество не очень хорошо себя чувствовала с утра. Сегодня душно.

Я киваю, сегодня душно, но это не оправдывает телохранителя, его забота о здоровье, а не о безопасности королевы стоила ему жизни. Хотя Купера все равно застрелили бы одним из первых, в случае такого нападения он обречен.

– Они возвеличивали Аллаха, когда нападали. Исламские террористы, – заявляет Эдвард.

– Нет, внутри они действовали молча, пока я не начала стрелять. Потом только короткие приказы. Но никакого «акбара». Они не исламисты, Эдвард. Посмотри. – Я до пояса откидываю простыню, которой накрыт террорист, и киваю на его волосатую грудь. Мгновение Ричардсон задумчиво смотрит на кучерявую растительность, плотно покрывающую грудь убитого, и кивает:

– Ты права, не исламист.

Патологоанатом с интересом уточняет:

– Потому что не обрезан?

– Нет, потому что не брит.

– Что?

У Эдварда нет желания проводить лекцию о мусульманских обычаях, он предоставляет это мне. Приходится объяснять:

– Налетчики понимали, что могут погибнуть. Если правоверный мусульманин знает, что предстоящий день может стать для него последним, особенно если впереди дорога к Всевышнему и в рай после уничтожения неверных, он обязательно выбреет все, кроме головы, а то и ее тоже.

– А… Да, вы правы. К тому же они действительно не обрезаны.

Я с трудом скрываю улыбку. Для большинства европейцев первый признак принадлежности к мусульманской вере или иудаизму – обрезание.

– У нас привыкли все списывать на исламский террор. Кто-нибудь взял на себя ответственность?

– Нет. Пока нет. Возьмут… – усмехается Эдвард.

Ричардсон прав, через день о своей причастности к налету объявят сразу несколько террористических организаций самого разного толка, хвастливо заявляя, что это только начало, и теперь англичане захлебнутся собственной кровью. Заявления столь напыщенны, что непричастность их авторов сомнений не вызовет. Те, кто действует, так не болтают.

– Ладно, – вздыхает Ричардсон, – полюбовались трупами и довольно. У нас еще одна встреча.

– С кем?

Отвечает он лишь в машине, сообщив так, словно разговор не прерывался:

– С Томасом Уитни. Это представитель аукционного дома, который организовал выставку. Надо же знать, чей алмаз похитили.

Особнячок на Сент-Джеймс, даже если это не их собственный, а арендованный, свидетельствует об успехах «Антиса». Они работают в субботу и воскресенье (для дорогих клиентов готовы на все, а недорогих здесь явно не бывает), но на двери входа табличка «Извините, приема нет». Это не для нас, тем более дверь не закрыта. А где швейцар?

В холле, кроме менеджера за стойкой, сосредоточенно изучающей что-то на экране своего компьютера, никого.

– Кабинет Томаса Уитни? – сурово интересуется Ричардсон.

Девушка, не отрываясь от своего занятия, качает головой:

– Сегодня нет приема. Позвоните, пожалуйста, завтра.

– Скотланд-Ярд! Где кабинет Томаса Уитни?!

Эдвард редко бывает разъярен, обычно это происходит, если ему мешают работать. Сейчас как раз такой случай.

– На третьем. – Это уже секьюрити в белоснежной рубашке, выскочивший на крик откуда-то из-за угла. Он услышал «Скотланд-Ярд» и понял, что препятствовать не стоит.

– То-то же! – ворчит Эдвард, зло впечатывая кнопку этажа. Хочется посоветовать не срывать раздражение на панели лифта, можно ведь и застрять.

Вслед нам слышится:

– Кабинет триста восемь…

Сонная принцесса вспомнила, как встречать посетителей.

Секретарь Томаса Уитни явно плакала, никакая косметика не может скрыть припухших глаз и покрасневшего носа. Услышав название нашей службы, она только кивает в сторону двери в кабинет, поспешно прижимая к лицу носовой платочек. В «Антисе» траур по алмазу?

Томас Уитни выглядит типично для менеджера высшего звена солидной фирмы – костюм, сшитый на заказ, такая же рубашка с дорогими запонками (кто их сейчас носит?), начищенная обувь человека, который не ходит по улицам больше десяти шагов от машины до двери, открываемой швейцаром. Он один из тех, для кого имидж основа преуспевания.

Кабинет хозяину соответствует – строго и элегантно. На стенах несколько больших снимков самых разных предметов – вероятно, проданные «Антисом» лоты. На диване прислонена к спинке фотография одного «Тадж-Махала» на фоне другого – снимок, ставший визитной карточкой выставки. Интересно, где он висел до сегодняшних событий?

Заметив мое внимание к постеру, Уитни поспешно приглашает нас к другому дивану, а снимок убирает за свой стол.

Он обеспокоен, впрочем, чему удивляться, ведь похищен алмаз стоимостью 200 000 000 фунтов! И это только стартовая цена объявленных после выставки торгов. Ажиотаж вокруг алмаза «Тадж-Махал» такой, словно это последний бриллиант, которым сможет обладать человечество.

Конечно, алмаз и выставка застрахованы, но любому понятно, что даже ценой полного банкротства страховая компания не выплатит страховых сумм.

Интересно, какой процент получил бы «Антис», продай он этот алмаз? Пять? Десять? Но это коммерческая тайна, цифры не назовут, да нам и ни к чему. Конечно, потеря 20–30 миллионов очень ощутима, но, думаю, их больше волнует потеря лица, так сказать. Кто теперь доверит дорогие предметы аукционному дому, если тот не сумел сохранить такой алмаз? И ведь не докажешь, что твоей вины в налете нет.

Эдвард вместо дивана предпочел стул, я тоже. Сложно допрашивать человека, если твои колени почти упираются в подбородок. Диван слишком мягкий и низкий… Терпеть не могу такую мебель!

– Кто владелец алмаза?

От столь простого вопроса Уитни вздрагивает. Это тоже объяснимо, с именем владельца связана необходимость объясняться и наверняка выплачивать большую неустойку помимо стоимости самого алмаза. Да, «Антису» не позавидуешь… И Томасу Уитни тоже.

– Я не могу раскрывать такую информацию, знаете ли.

Эдвард хмурится:

– Не только можете, но и обязаны. Ведется расследование серьезного преступления, совершен налет на Букингемский дворец и королеву, погибли десятки человек, еще десятки пострадали, похищен бриллиант огромной стоимости, чудом остались целы сокровища короны и Алмазного фонда русских, а вы играете в секреты!

Томас Уитни буквально забегал по своему кабинету. Он прижал пальцы к вискам так, что подушечки побелели. Как бы таким давлением бедолага не вызвал у себя спазм сосудов и не упал в обморок прямо перед нами.

– Это… Хамид Сатри. Он из Индии.

Мне имя не говорит ничего, а вот Эдвард почему-то замер. У Ричардсона жена в Индии, но нельзя же так реагировать на всего лишь название страны?

– Эдвард?..

– Все в порядке. Сегодня очень душно…

Вовсе не настолько душно, чтобы покрываться холодным потом при слове «Индия». Нервы шалят у моего начальника. Ну, и кому из нас двоих нужна помощь психологов?

Я беру разговор с Уитни на себя, давая возможность Эдварду немного передохнуть.

– При наступлении страхового случая, какую сумму вы, вернее, ваш аукционный дом обязан выплатить владельцу?

– Он получил уже… десять миллионов, знаете ли, остальное выплатит страховая компания.

Почему Уитни чуть споткнулся на цифре? Тоже не имел права называть? Глупо, если алмаз удастся вернуть, его цена возрастет немыслимо, тут не за 200 000 000 фунтов, а за все полмиллиарда продать можно.

Мелькнула сумасшедшая мысль, что похищение сами аукционисты и устроили, чтобы многократно повысить стоимость алмаза. Может, потому Томас Уитни так трясется?

Эдвард стоит у окна, отвернувшись от нас. Не хочет, чтобы мы видели его волнение? Я не в обиде, сама справлюсь.

Нажимаю:

– В случае возврата алмаза его стоимость значительно вырастет?

– А? Да, наверное.