– Гляди-ка! – засмеялся Семен.
На его возглас подошли двое, знакомая мне басовитая фея и обнимающий ее мужчина, имя которого я не разобрал.
– Куда глядеть? О чем вы тут? – поинтересовался он.
– Да вот, Иван Блока узнал практически с первой строфы.
– Похвально, Иван, – прогудел безымянный.
– А знаешь, от чего Блок умер? – таинственно спросила меня фея томным басом.
– Нет, – признался я.
– А еще поэт! – она презрительно скривила тонкие губки. – От сифилиса!
Казалось, гордость переполняла ее от этого знания.
– Между прочим, Софья права, – авторитетно изрек Семен. – Я лично читал монографию…
– Уверен, эта монография была посвящена Блоку, а не сифилису у Блока, – отрезал я, желая закрыть неприятную мне тему.
Девица фыркнула, обнажив острые крысиные зубки и сильнее прильнула к кавалеру. Тот тоже не остался в долгу и добавил:
– А вот Ахматова писала про Блока: "Женщины вокруг него вились как лианы, стояли к нему в очереди и уже на лестнице снимали штаны".
Я не успел ничего ответить.
– А знаешь, что Пушкину лучше всего удавалось делать? – спросил моментально оказавшийся рядом полноватый субъект в съехавших чуть ли не до колен джинсах.
Пока я раздумывал, что мне милее, поэзия или проза классика, девица выдала:
– Лучше всего ему удавалось делать детей!
Все засмеялись. Я вздрогнул. «Уж не разыгрывают ли они меня?» Мне был отвратителен их стёб. Все здесь было гадко.
– Иван, только не надо, не надо идеализировать классиков! – скривил губы владелец приспущенных штанов, – и ханжить тоже не надо.
– Артур прав, – заступился за друга Семен, – мы не можем рассматривать произведение автора отдельно от его личности. Произведение – есть продолжение личности автора, а личность – это источник произведения.
– А я и не идеализирую. У меня на столе стоит фотография Анны Ахматовой, так там она вообще лежит на земле и делает акробатическую «коробочку». В молодости она была худая и гибкая, как ива.
В моем представлении это был предел неидеализирования. Я добавил:
– Но, как говорится, некоторые видят тину на дне пруда, а другие цветок лотоса на его поверхности. Все зависит от точки зрения.
– Не поспоришь, – улыбнулся Семен. – Возможно, я не в тему, но раз вспомнили про Ахматову… Как-то Анна Андреевна спросила свою знакомую Тамару Хмельницкую: «А вы знаете, что хозяйка дома, в котором мы познакомились, посадила целый куст людей?»
– Подразумевалась Софья Казимировна Островская? – полунамеком бросил Артур.
Они обменялись смешками, но я ничего не понял и сказал:
– Когда Марина Цветаева жила в Праге….
– Да, кстати, знаешь, что Святополк-Мирский сказал о Марине Цветаевой? – перебил меня Артур, не обращая внимание на болтающуюся ниже колен мотню.
– Не знаю никакого Святополка, – сказал я, чувствуя подвох.
– Это критик такой. «Безнадежно-распущенная москвичка», – вот что он сказал!
Гнусно-сказанные слова прозвучали, как вброс дерьма в вентилятор. Я как можно громче сказал:
– Мне не интересно, как в каком-то лохматом году неизвестный мне человек оклеветал прекрасного поэта.
– Ну ты и упертый, – протянул Артур. – Как в том анекдоте: «Ежики плакали, кололись, но продолжали жрать кактус».
После этого я напрягся, пытаясь подсчитать количество людей в комнате. Я был готов к драке. Быстро прикинув, где у кого слабое место, как учил меня тренер по САМБО, я немного наклонил вперед голову, расставил пошире ноги и сгруппировался. «Им не удастся мною дирижировать», – стучало в голове. И хотя мое численное преимущество, аккуратно скажем, было неочевидным, я физически ощущал, как силы прибывают и заполняют мои ноги и руки. Невообразимо радостное состояние перешло в эйфорию. Я был готов.
Но тут Семен миролюбиво сказал:
– Да выключите вы музыку!
Кто-то быстро выключил музыку и в комнате воцарилось густое молчание.
– Иван, не надо кипятиться. Мы все здесь братья и сестры, всех нас роднит любовь к искусству. Нам нечего делить, нам не пристало драться. Пусть будет так: если драки, то только словесные, если перепалки, то по существу. Ведь каждый имеет право на свое мнение.
Его хорошо подобранные слова несколько остудили мой пыл. К тому же, к нам начали подтягиваться остальные. Они смотрели на меня заинтересованно и удивленно, и я уже не чувствовал снисходительно-шутовского внимания к себе. Артур, знаток творчества незнакомого мне критика Святополка-Мирского, в знак примирения улыбнулся и сказал:
– А вот этого автора вы вряд ли узнаете!
«Стремился я к людям навстречу,
Вижу бегут они стадом,
И вот эта теплая встреча
Для меня обернулась адом.
Мало того, что меня обдали
Дерьмом и горячей мочой,
Остро под ребра рогами поддали,
И пастух еще громко хлестнул бичом»
– У кого что на уме, тот о том и надрывается, – пробубнил я, но не был услышан.
– Саша Черный!
– Даниил Хармс!
– Алексей Решетов!– раздавалось со всех сторон.
– А ты, Иван, что скажешь? – обратился ко мне персонально чтец.
– Сам сочинил, что ли? – попытал я удачу.
– Темнота! – засмеялся Артур. – Олег Евгеньевич Григорьев. «Теплая встреча». Все наперебой стали говорить:
– Точно же! Как можно было не узнать!
Лично мне это имя ни о чем не говорило. Все еще чувствуя подвох, я сидел, безмолвно поглядывая на других.
– Я вижу, Иван, тебе не знаком этот поэт? – обратился ко мне Артур. – Русский поэт и художник, представитель ленинградского андеграунда.
– Ну, андеграунда! – обратилась ко мне шатенка. – Он такой же как мы, как ты!
Запор мысли не дал мне возможности что-либо сказать. Во-первых, я не очень понимал такую поэзию. Во-вторых, до той минуты я не относил себя к андеграунду. Я не относил себя ни к чему.
– Давайте вкусим торт! – предложила шатенка.
Я с сожалением посмотрел на свой гостинец. Кем-то укушенный, изрядно потрепанный и очень маленький, он выглядел жалким и нелепым в окружении двух десятков взрослых людей, преимущественно мужского пола.
Все облепили стол. Я в первый и последний раз видел, как торт накладывают столовой ложкой на куски газеты, будто кашу. После того, как каждый получил свою порцию, все опять стали шуметь и о чем-то оживленно разговаривать.
– Я – Наташа, – кто-то шепнул мне в самое ухо.
Я поднял глаза и увидел ту самую шатенку, которая опрометчиво хотела, чтобы я обогатил андеграунд своим членством. Она взяла меня за руку и медленно повела наверх в таинственную комнату. Все в тот момент мне казалось значительным: и дрожащие под ногами ступени, и бархатные от грязи перила лестницы, и горячая рука Наташи, и неизвестность предстоящего. К моему разочарованию, комната была маленькая и убогая. Единственным предметом мебели была кровать, составленная из нескольких матрасов. На кровати валялся плед из меха престарелого Чебурашки. Полотен на стенах не было. Мне ничего не оставалось, как сесть на Чебурашку. Наташа предпочла стоять.
– Ты не бойся, здесь все нормальные люди, – доброжелательно сказала она. – Борис – тот, что с татуированными перчатками на руках, играет на ударниках, Элимир – художник, Артур – поэт. Сергей – прозаик, кстати, очень знаменитый в узких кругах.
Я посмотрел вопросительно:
– Знаешь, что такое самиздат?
– Более или менее, – ответил я.
Самиздатом я называл свою первую книжку стихов. Мне было лет шесть, когда я сшил несколько бумажных листов при помощи швейной иглы и ниток, сам написал туда свои стихи печатными буквами, путая, в какую сторон наклонить перекладину у буквы «и», сам же нарисовал иллюстрации.
– Ну, вот. Он из этих… С Семеном ты уже познакомился. Кстати, он в университете преподает.
– А почему они так много пьют? – наивно поинтересовался я.
– Творческие люди. Нужен стимул, – улыбнулась Наташа.
– А что, без пива и водки открытие не откроется, стихотворение застрянет в горле и не выйдет наружу?
Наташа засмеялась. Это был плохой знак, так как смех напрочь убивает вожделение.
– Алкоголь, наркотики… Они же убивают талант, – не унимался я.
– Не скажи, – сказала она со знанием дела, – у меня есть близкий друг, художник, он говорит, что в этом состоянии у него все получается лучше. Многие художники были алкоголиками: Врубель, Ван Гог, Саврасов, Элимир… Издержки профессии.
– Не надо их сравнивать. Элимир – это алкоголик, который рисует, а Ван Гог – художник, который пьет. Я так считаю, – не согласился я.
Она не стала спорить.
– А эта девушка? Такая юная. Она школьница? – спросил я.
– Софья? Она из балетных. Ей уже двадцать пять. Она гораздо старше меня!
«Из балетных». Мне некстати вспомнился анекдот, где рассказывалось, как в океане потонул корабль, но два пассажира уцелели: один – чиновник, потому что был очень большое говно, а другая – балерина, потому что была глупа, как пробка.
– За сегодняшний вечер я ее несколько раз видел в объятиях нескольких мужчин.
– Ну, она ищет себя, – неопределенно сказала Наташа.
– «Она собиралась в монастырь, но никак не могла отряхнуть со стоп своих прах земных радостей», – процитировал я услышанное где-то.
Она хихикнула, вторично убив возможность вожделения.
– Прямо как в стихотворении Елены Халдиной:
«Своим детством ты покалечена –
Косы срезаны вместе с бантиком», – я решил красиво закончить эту тему.
Я не стал говорить, что мой отец называет таких ищущих дам птичкой ганарейкой или «Чашей Петри», из-за возможного количества возбудителей нехороших болезней. Все же, это было бы грубо и неприлично, чтобы озвучить.
Мы помолчали. Затем она спросила:
– Ты всегда такой агрессивный?
Я понял, что она имела в виду и попытался объяснить:
– Нет. Я кошек кормлю, голубей. Но считаю, что за осквернение памяти таких людей, как Блок и Цветаева, нужно сажать на кол.
– Ого! А ты знаешь, что один из последних официальных приговоров с посажением на кол в России относится к правлению Петра Первого?
Я не знал.
– Таким способом в 1718 году царь расправился со Степаном Глебовым, любовником своей первой жены, Евдокии Лопухиной. Нам преподаватель в университете рассказывал.
«Чудно!» – подумал я, – «Преподаватель – и про любовников». Но вслух сказал:
– Расскажи о себе.
– Я – студентка, учусь на факультете Востоковедения. Интересуюсь японской поэзией, пытаюсь переводить.
– «Над ручьем весь день
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень», – продекламировал я, с трудом выцарапав из памяти единственное известное мне японское стихотворение.
– Хокку, так, кажется, это называется, – я очень хотел произвести на нее впечатление.
– Автор – Мацуо Басё, жил в семнадцатом веке, японский поэт, теоретик стиха. Басё – это литературный псевдоним, в переводе означающий «банановое дерево». Красиво, да?
Я промолчал. Бананы – единственный фрукт, к которому я относился с предубеждением из-за мыльной плоти и фаллической формы.
– Сначала он пробовал служить чиновником, но такая жизнь оказалась для него невыносимой, он ушёл со службы и стал учителем поэзии.
Рассказывая, Наташа прохаживалась то в одну сторону, то в другую. У нее была удивительная мимика, а губы были накрашены только в центре рта, и я не мог оторваться от этого театра кабуки на сцене грязного чердака владивостокской хрущёбы.
– Жил в простой хижине, подаренной ему одним из учеников. Был практически нищим. Возле дома он своими руками посадил банановую пальму.
Наташа засучила руками, как будто имитировала процесс посадки.
– Считается, что поэтому он взял себе такой псевдоним – Басё, то есть «банан». Банановая пальма неоднократно упоминается и в произведениях Басё. Вот, послушай:
«Я банан посадил —
И теперь противны мне стали
Ростки бурьяна…»
Темные глаза Наташи увлажнились в поэтическом экстазе. Я, как завороженный, смотрел на неё снизу вверх. Нет, божественные откровения Басё меня не тронули. А вот Наташа… Как она была прекрасна, когда страстно рассказывала об этом охотнике до бананов!
Но я оставался самим собой, сказав:
– Знаешь, обидно и горько! Да что там! Прискорбно, когда русские люди знают каждую мелочь в биографии такого вот Басё, цитируют наизусть его сомнительные стихи, умиляются его любви к бананам, а элементарно биографию Пушкина или Ахматовой не знают, равно как и их произведения! – пошел я в наступление, несмотря на то, что еще минуту назад находился во власти ее очарования.
Надо сказать, что во мне всегда живет воин. В большей степени, чем поэт. К несчастью, в самый неподходящий момент он просыпается и начинает махать шашкой.
– Ты, конечно, отчасти прав, – начала Наташа, но тут ее кто-то перебил.
– Ахматова? Кто сказал «Ахматова»? – послышался нарочито громкий голос.
Я не заметил, как в мансарду вошел Семен. Наверное, он счел своим долгом блюсти мою невинность.
– «Свиданье с Анною Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай —
Доска останется доской» –
С чувством продекламировал он.
– Это я упомянул Ахматову! – очень громко и отчетливо сказал я. – А по поводу ваших скабрезных стишков… Правильно говорят, «стране слепых положен одноглазый король».
Он выжидающе молчал. Тогда я продолжил:
– «Каков поп, таков и приход». Вы же тут авторитет, к вам прислушиваются. Зачем же вы, как дух зла, заманиваете людей в свои сети подобием правды? Зачем сочиняете низкосортные стишки?
Он, наконец, разродился:
– Да не мои это стишки, не мои! Это эпиграмма, а написал ее русский писатель Иван Бунин! Такое нужно знать, молодой человек.
– Не мог он такое написать, – буркнул я, вспоминая нежнейшие рассказы Ивана Алексеевича. – Не мог автор «Легкого дыхания» и «Темных аллей» так выразиться в адрес Ахматовой. Не верю!
– Выражался! И еще как выражался! – парировал Семен. – И по матушке выражался, и двоеженцем был. Он был нормальный живой человек, а не монумент, не портрет в классном кабинете. Знаешь, как его называли современники? «Главная язва русской эмиграции». И, поверь, он давал повод так себя называть.
– Иван, – обратилась ко мне Наташа. – Мне кажется, ты сам все прекрасно понимаешь, но включил защитный механизм в виде неприятия диагноза. Семен, я права?
– Как мое правое! – отрубил Семен.
Когда мы спустились в комнату, к нам присоединились басовитая блондинка и ее новый кавалер. Они вчетвером продолжили буднично обсуждать личную жизнь Бунина так, как будто это был их сосед. Когда разговор преступил рамки приличия, я не утерпел и бросил:
– Братья и сестры! Ползая по чужим простыням, почерпнуть можно только то, что на них и происходит. Неужели вы этого не понимаете?
Но меня не хотели понимать.
В разгар нашей полемики к нам подошел Сергей.
– Пойдемте, мы там обсуждаем Набокова. Возможно, Ивану будет интересно.
Мы все вместе переместились в противоположную часть комнаты. Сквозь удушливый табачный дым доносились голоса. Ударник с татуированными руками и еще двое сидели на подоконнике, остальные разместились на полу. Видимо, из вежливости кто-то из дискутирующих обратился ко мне:
– Иван, ты знаешь, кто такой Владимир Набоков?
«Помолчи, за умного сойдешь», – сказал мне внутренний голос. Но в комнате было шумно, и я его не расслышал. Я стал собираться с мыслями, мобилизуя все свои познания в этой области. Мне не хотелось ударить в грязь лицом перед аудиторией. Первое, что пришло на ум, это слова Нины Берберовой. Суть сказанного я не помнил, но нашел своим долгом высказаться:
– Нина Николаевна Берберова – знаете такую? – много писала о нем. Она говорила, что Набоков был искуплением…что он искупил… А еще, что он плохо воспитал своего сына, и когда она пришла к нему в гости, малолетний сын надел боксерские перчатки и влупил Набокову-старшему прямо в лицо, – выдохнул я.
Все странно притихли. Никто не улыбался. Они смотрели на меня очень серьезно. Некоторые, уверен, в эту минуту протрезвели. Ситуацию разрулил Семен:
– Все правильно. Ты, наверное, читал «Курсив мой». Да?
Я кивнул.
– Она там пишет, что их существование отныне получало смысл, что все ее поколение было оправдано. Так?
Я снова кивнул.
– Она имела в виду писателей-эмигрантов, которые были вынуждены покинуть Россию. Так?
Я снова клюнул головой в знак согласия. Все явно заинтересовались мной.
– Ты читал что-нибудь из Набокова? – снова спросил Семен. Он как бы выполнял функцию переводчика при мне.
– Да, – осторожно ответил я.
– А что?
– Про Лужина читал, но мне не понравилось. Тяжело читать про психически больного человека, пусть даже и шахматного гения.
– Так, – подбодрил меня Семен.
– Про Цинцинната читал, очень не понравилось. Отвратительное послевкусие от произведения. Я бы сказал, книга ни о чем. Для фантастики – скучно, для реалистического произведения – глупо.
– Осподя, – кто-то выдохнул за спиной.
– Ты имеешь в виду роман «Приглашение на казнь». Да? – уточнил Семен.
Я опять утвердительно боднул головой.
– Хорошо, – не унимался мой переводчик, провоцируя меня к дальнейшему выступлению.
– «Машеньку». Тоже не понравилось. Все шло к счастливому концу, но писатель притянул за уши трагический, чем меня разочаровал.
– Утибозе, – умилился кто-то из сидящих на полу, после чего в комнате снова повисло молчание. Меня с интересом слушали.
– «Лолиту» читал. Это наиболее интересное у Набокова.
– Да что ты говоришь? – сказал кто-то с подоконника, дав на последнем слоге «петуха».
Затем снова водрузилась тишина.
– История с Лолитой трагическая. Сколько таких педофилов колесит по миру, – со знанием дела продолжил я, – пока не попадутся в руки правосудия. Когда первый раз читал ее, все ждал, когда же она сбежит от этой мрази. Столько возможностей было! Аж зло брало: казалось бы, беги, а она едет кукухой, как дура. Потом поменяла шило на мыло, одного извращенца – на другого. Скажите?
Но никто ничего не сказал. Я поискал глазами Наташу. Ее не было. Судя по молчанию слушающих, я понял, что они либо «Лолиту» вообще не читали, либо читали, но не разобрались, поэтому решил продолжить:
– Опять же, конец романа. Полное разочарование! Помните, как этот урод нашел ее, и она ему сказала, типа, душка, я с тобой никуда не поеду. Тут я просто…
На уме крутилось только матерное слово, но употреблять его я не решился.
– Если хотите, моя концепция такова: этому Гумберту надо было крепко навалять. Или мужа натравить на него, или самой. Даром, что беременная, ногой по колену и беременная может, потом, когда согнется, еще раз ногой по хлебалу, а напоследок – по бубенцам, – подытожил я.
Все молчали. Видно, мое реноме воспевателя весенних ручейков никак не вязалось с моей концепцией романа Набокова. Поскольку мне больше сказать было нечего, я решил проявить эрудицию:
– Вообще-то Набоков бабочек любил. Ловил их повсюду.
Тут кто-то запел паскудным голосом:
– На ху, на ху, на хуторе мы жили, и ба, и ба, и бабочек ловили…
Исполнение непристойной песенки прорвало плотину молчания. Все забубнили, закудахтали, заспорили. Каждый начал умничать, что-то доказывать, жестикулировать. «Хватилась кума, когда ночь прошла», – хотел я им сказать, но никто бы меня не услышал. Они, точно взбесились. Моментально забыв про меня, они напустили на себя интеллектуальный флер для прикрытия швов неладно скроенных идей. Артур что-то вещал про сладострастное томление плоти, Сергей оправдывал любовные песнопения Гумберта, Семен выкрикивал про мистико-трансцендентное преображение героев. Их токование оглушало, поэтому мне стало неинтересно, и я пошел в туалет.
Открыв на всю мощь холодную воду, я пытался помыть все, куда мог дотянуться, от лица до ключиц и подмышек, я закатал джинсы и освежил ноги до самых колен. Мне хотелось смыть с себя всю напряженность, всю грязь и негатив, в которые я невольно окунулся. Совершая священное омовение, я услыхал из коридора слабо различимые голоса, один из которых особенно привлек мое внимание. Это определенно была Наташа, именно этот голос с час назад рассказывал мне про банановую поэзию. Я выключил воду и прислушался. Наташа с кем-то не то спорила, не то уговаривала.
«Никогда и ни за что», – я был уверен, что она сказала именно так. «Ты ужасный, ужасный…» Потом была возня и я услышал слово «животное». Я опрометью метнулся на ее голос, спасать. В конце коридора, возле самой входной двери стояли Наташа и Элимир. Не раздумывая, я рывком схватил его за футболку. Я знал свои сильные места. Тренер всегда говорил, что особенно мне удаются броски, захваты и удушающие приемы. Было странно, что он был слабым противником. Все-таки на его стороне были возраст и масса тела. Но он был мягок и рыхл, поэтому, ловко сделав подсечку, я резко повалил его на пол и, оседлав, схватил за горло. Дальше я не знал, что с ним делать. Во время нашей возни в коридоре Наташа пыталась нас разнять, вернее, стянуть меня с него. Она была явно на его стороне. «Ваня, умоляю, отпусти его! Ваня, не повреди ему руки! Он же не сможет писать картины! Ваня, довольно, ты делаешь ему больно!» – причитала она. Как только я выпустил свою жертву, она тотчас рванулась к нему и стала вытирать кровь из его плакучего носа. Ко мне она даже не подошла. Занятые литературными дебатами, не подошли и остальные. Я снова вернулся в санузел и включил воду. Постепенно передо мной стала проясняться реальная картина. Скорее всего, у Наташи с Элимиром был роман, а «никогда и ни за что» на любовном языке означало «всегда и при любых обстоятельствах», ее реплика «ты ужасный, ужасный» соответственно переводилась как «ты прекрасный, прекрасный». Ну а слово «животное» подчеркивало мужское начало ее избранника. И как только я мог попасть впросак! Но, клянусь, это не я, это воин во мне.
Затем я вышел из туалета, открыл входную дверь и пошел домой. Моего ухода никто не заметил. На улице я чувствовал себя, как тот мальчик, выходящий из кинотеатра, доверчиво спрашивающий маму: «А мы живые или на пленке?»