И я, не ломаясь, стал кратко пересказывать свой первый «Роман о джурдженях». Написал я его лет в одиннадцать. Большую часть моего семнадцатистраничного «романа» занимали драки и любовные сцены.
– Да. Стивен Кинг нервно курит… – улыбнулась она. – Твой роман о джурдженях – нормальная страшилка в стиле рассказов про черную руку, желтое покрывало или коричневый туалет. В пионерском лагере на ура бы пошел.
О чем мы говорили в тот памятный вечер? О невозвратимости прошлого, ненасытности настоящего, непредсказуемости будущего, если сказать кратко. Время от времени Ирэна отлучалась на несколько минут, унося за собой шлейф ацетоно-огуречного амбре, а затем возвращалась в каком-то вызывающе-приподнятом настроении. Ее глаз горел, и я догадывался, что в эти моменты она нарушала закон, жесткость которого компенсируется необязательностью исполнения, то есть опорожняла очередную баночку с коктейлем. Я был благодарен ей за ту деликатность, с которой она это делала. Наверное, она щадила мой юный возраст и хрупкую внутреннюю организацию, поэтому тактично выходила из кабинета.
Естественно, мне было интересно, как она стала журналистом, кем она была в школе – лидером, аутсайдером или оппозиционером. Я задавал массу глупых вопросов и на каждый из них получал обстоятельный ответ. Если кратко, то родилась она в Приморской глубинке, в деревне. Мне показалось необычным, что в такой простой семье девочку назвали Ирэна. Да и фамилия Пиоттух как-то не слишком органично вписывалась в деревенский уклад. Ну да ладно. В ее детстве было все: младшие братья и сестры, о которых приходилось заботиться, пьющий и бьющий без причины отец, мать-почтальон, нудная и тяжелая работа на огороде. Но при всем этом она так чудно описала природу своей малой родины, что я вживую ощутил и тонкий запах загадочного лотоса, и всевидящее око озера Ханка, и аромат полевых трав, то есть все то, в чем она черпала свое вдохновение. Затем она поступила – нет, как ни странно, не в университет на факультет журналистики, – а в Уссурийский педагогический институт, где получила профессию учителя русского языка и литературы. Педагогическая деятельность не привлекала, а вот в журналистику тянуло, как магнитом.
– Что было потом? Одна многотиражка сменяла другую. Сколько было в моей жизни этих «Приморских Зорь», «Тихоокеанских Рассветов», «Уссурийских Восходов» – не сосчитать! «Хорольский Рисовод», «Спасский Цементник», «Партизанский Шахтер»… И во всех приходилось писать по сути про одно и то же – о том, как все в едином порыве бьются за урожай риса, героически крошат клинкер в цемент, отважно опорожняют угольные шахты. Но как только я пыталась откинуть пафос и написать о насущном – о повальном пьянстве в сельской местности, о конопле, которую селяне употребляют не по назначению чуть ли не с дошкольного возраста, о вредном производстве на цементном заводе, где у каждого – не второго, а первого! – силикоз, о нарушениях в технике безопасности и страшных травмах в угольных шахтах, как тут же возникал начальник и какающим ртом орал: «Не сметь! Провокаторша! Подрываешь наш строй? Сомневаешься в нашем героизме? Ты кто такая? Сидишь тут на птичьих правах, без специального образования, да еще хвост подымаешь? На коленях должна ползать, да тело лобызать мое белое, за то что в редакцию принял, тварь неблагодарная!» И опять приходилось петь оды героическим будням счастливого народа, о том, как у нас все хорошо, и пусть все остальные в очередной раз позавидуют нам.
Я с сочувствием слушал. А она продолжала:
– И когда это скотство достигло невиданных зияющих высот, знакомый предложил работу в малотиражке, название которой, хоть убей, не помню – не то «Большой Гудок», не то «Малые Шпалы» – скромный орган печати для работников железной дороги. К тому моменту я уверовала, что любая творческая организация – это террариум единомышленников. Но в этом случае я ошибалась – коллектив там был доброжелательный. Если на прежних местах были все на одного, то здесь – все за одного. И начальник, в отличие от своих предшественников, ничего, кроме заметок, от меня не хотел.
При этих словах я вскользь посмотрел на курпулентную фигуру моей собеседницы, на ее коротко стриженную голову с прической «Внутренний заем», так хорошо мне знакомую – дед носил точно такую же, прежде чем смирился с лысиной и остриг маскировочную прядь. Я мельком взглянул на необъятные бедра с широкими лопастями «ушей» по бокам, на нисходящий каскад частей тела, плавно переходящих друг в друга так, что было невозможно определить, где заканчивается грудь и начинается живот. И все эти акты гендерной агрессии со стороны похотливых начальников показались мне в высшей степени необоснованными. Иными словами, я искренне удивился тем страждущим, что добивались белого тела Ирэны. Но, к счастью, она не заметила моего удивления.
– В отличие от других мест, здесь я была рукопожатная. Но однажды в нашу маленькую редакцию пришел человек. Это было, как будто…
Она защелкала пальцами, подбирая слова:
– Как будто птеродактиль приземлился на лужайку палеонтологов!
– Этот человек был ученым? – уточнил я.
– Нет. Это был скорее Че Гевара. Знаешь такого?
Я кивнул.
– Живой, открытый, светлоликий и честноокий, он во время нашего разговора раз двадцать изрек слово «справедливость», не менее пятнадцати «борьба» и с десяток «самопожертвование». То есть он нажал на все кнопки, вмонтированные в меня. И я завелась, как дешевая китайская заводная игрушка. Через некоторое время он помог мне оформить командировку в горячую точку.
– Птеродактиль? Тьфу! Че Гевара?
– Да. Он.
– Вы пошли сражаться с террористами? – без обиняков спросил я.
– Да. Но только пером. Пером.
Надо признаться, что в политике я не разбираюсь совсем. То есть никак. Наверное, стыдно в моем возрасте быть таким нелюбопытным и бестолковым, но как-то эта тема меня не бодрит. Я, конечно, знаю в общих чертах и про терроризм, и про локальные конфликты. Но это происходит где-то очень далеко от меня. Мне искренне жаль погибших и пострадавших. Но я не понимаю суть конфликта, вернее, не стремлюсь это понять. Мне проще мыслить маленькими категориями, такими, какие происходят на глобусе Владивостока, например.
– Вы делали репортажи из горячих точек? – догадался я.
– Да. Но это продлилось совсем недолго. Очень скоро мы попали в плен.
Я ущипнул себя за колено. «Вот передо мной человек, который либо меня разыгрывает, либо…» – не успел подумать я.
– Не буду живописать тебе подробности. Изо всех сил стараюсь об этом забыть. Если существует ад, то это было значительно страшнее. В аду ты хотя бы знаешь, за что тебе ниспосланы страдания, несешь искупление за свои грехи, а там… Расплата за глупость, самоуверенность, недальновидность? Ситуацию усугубляло и то, что я была там, как бы это выразиться, фрилансером. За мной не стояло какое-то новостное агентство или иная организация. До меня никому не было дела. Не попала я в поле зрения и такой правозащитной организации, как «Репортеры без границ». Я была никому не нужна. Меня били, надо мной зверски издевались, морили голодом. Дважды продавали. В первый же день выбили зубы.
Она приоткрыла рот и пошевелила языком зубной протез, мне стало жутко.
– Ну, что ты испугался? Видишь, я живая, а это главное. Правда, на здоровье аукнулась моя борьба за справедливость. Самое скверное – это диабет.
Теперь до меня дошла причина странного сверлящего запаха. Я перебил:
– Вы живы! Это огромное счастье. А диабет – так и с диабетом живут.
– Живут. Знаешь, однажды на вопрос анкеты дочери Льва Толстого Татьяны «Долго ли бы вы хотели жить?» Фет ответил: «Наименее долго». Так вот, я с ним в корне не согласна. Не стоит спешить на свидание с апостолами и ангелами. Жизнь настолько ценна, настолько прекрасна и уникальна, что с диабетом ли, без зубов, с перебитыми ребрами, – хочется просто смотреть на небо, пить воду, прикасаться к животным. Это самое большое счастье. Нельзя жить страшными воспоминаниями. Это тупик. Слышал, наверное, если долго вглядываться в бездну, бездна начнет вглядываться в тебя. А это в мои планы не входит. Хотя…
Я вопросительно посмотрел на нее.
– Порой взгляну на себя, особенно, когда раздеваюсь перед сном, увижу в зеркале мутанта, помесь белой жабы и слона, и под ложечкой засосет.
– Вы очень яркая женщина. Рубенс мимо вас бы не прошел, – я попытался поднять ее самооценку.
– И Рубенс, и Ренуар, и Кустодиев давно почили в бозе, так что красоваться мне не перед кем, – с сарказмом сказала Ирэна.
С этим было не поспорить, поэтому я ничего не ответил.
– Ну, что приуныл. Как видишь, я вошла в колею. Полтора года веду твою любимую передачу. Конечно, не без помощи знакомых. Сначала и не надеялась, что из этой затеи что-то выйдет. Попросили написать концепцию программы – написала. И как-то так все и закрутилось. Конечно, не только я делаю свою передачу, за кадром стоит много людей. Но все-таки я считаю ее своим детищем.
– Порубят вас в капусту за ваши выходки, – не удержался я.
– Не успеют. Меня москвичи приглашают к себе, им нужен такой типаж, такое страшилище, как я, и такая подача материала. Жду окончательного решения и, как те чеховские барышни – в Москву! В Москву! Пополню там цирк уродов. Пусть смотрят и платят за удовольствие, – она горько усмехнулась.
И тут я резко почувствовал, как меня затрясло, и слезы, горькие горячие слезы, предательски покатились из глаз.
– Что ты, что ты, – стала успокаивать меня Ирэна.
Но я никак не мог взять себя в руки и прекратить позорные рыдания. Тогда она обняла меня за плечи и тихо запела своим хрипловатым голосом:
– В лунном сиянии снег серебрится,
Вдоль по дороженьке троечка мчится.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон о любви говорит.
– Ну, давай вместе.
И я сквозь слезы подхватил:
– Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон о любви говорит.
Я долго не мог успокоиться. Брал себя в руки, задерживал дыхание, пил воду, тужился изо всех сил. И неизвестно сколько бы этот срам продолжался, если б Ирэна не сказала серьезным голосом:
– Короче, молодой человек, давайте не поддаваться спокойствию и будем сохранять панику.
Мне понравился оксюморон, я улыбнулся сквозь слезы и понемногу пришел в себя.
– Столько горя хлебнула, а чтобы поплакать – нет, родителей схоронила и, представь, на похоронах слеза не идет, хоть ты что! Зато собаку увижу измученную или кота облезлого, голодного, – сразу комок в горле.
– У меня тоже есть кнопки, нажав на которые рыдалка обеспечена, – поделился я. Причем, это не всегда связано с чем-то трагическим. Например, знаете историю про Шопена? Будучи еще маленьким, он выступал перед высшим обществом, где произвел фурор. Тогда он обратился к матери: «Мама, ты слышала, как они хлопали? Это потому что ты пришила к коричневой курточке кружевной воротничок. Так красиво!» Почему-то эта история для меня одна из самых слезогонных.
– Понимаю, – улыбнулась Ирена. – У тебя, как я понимаю, сейчас творческий кризис? Не знаешь, о чем писать? Есть тема. Сама в свое время хотела, да не нашла в себе силы. Представь, журналистка попадает в плен. Ее бьют, насилуют, несколько раз водят на фальш расстрел. Потом ей удается сбежать, но ее опять ловят, и то, что с ней было недавно, кажется ей раем…
– Честно говоря, мне никогда не удавались натуралистичные сцены. Сами знаете, в «Романе о джурдженях» их предостаточно, и кроме недоумения, они ничего не вызывают.
Она понимающе кивнула.
Я еще раз посмотрел на нее, уже не воровато, а открыто, внимательно:
– Вам бы прическу сменить. Правда.
– Отращу волосы и сделаю себе прическу «Вшивый домик». А что, вместо шапки очень удобно.
– Нет. Вам бы такую.
И я стал руками показывать на себе, какая бы ей пошла. Она кивнула в знак согласия. Мы помолчали. Это был тот редкий момент, когда мелочи начинают приобретать космическое значение.
– Вы там поосторожнее в этой Москве. Общественность все время хочет, чтобы кто-то поджаривал себе зад на костре.
– Человек, который не способен приносить жертвы, не может ни на что рассчитывать, – убежденно сказала Ирэна.
Мне было нечего ответить.
Вернувшись домой, я в тот же вечер захотел узнать как можно больше о своей знакомой. Мне не потребовалось много времени, в Интернете было все, что меня интересовало, и даже сверх того. Ирэна Пиоттух – это творческий псевдоним. Ее настоящее имя было Ирина Петухова. Без сомнения, такие имя и фамилия звучали вполне обыденно для Приморской глубинки. Там же нашел с десяток фотографий, с которых на меня смотрела стройная большеглазая блондинка, глядя на которую у меня не возникло никаких сомнения, почему за нее велась гендерная борьба со стороны ненасытных начальников. Там же нашел информацию о том, как она попала в плен, где находилась около полутора лет.
На следующий день после встречи с Людмилой Какоевной позвонил Семен. Блеснув вежливым остроумием и продемонстрировав остроумную серьезность, он пригласил меня на встречу единомышленников, которая планировалась на пятницу по адресу: проспект 100-летия Владивостоку 37а. Приняв приглашение, я тут же посмотрел в интернете, где находится дом. К моему удивлению, это была обычная «хрущевка», которыми усеян тот район. Мне почему-то казалось, что подобные встречи должны проходить в художественных студиях, театральных подвалах или клубах. Я был отчаянно несведущ в этих делах.
Проснувшись, я первым делом сделал запись в дневнике: «Льды наступали. Бедная Серая Шейка тщетно пыталась отбивать вокруг себя льдины несчастным клювом». Готовясь к встрече, я оделся помоднее, купил тортик и пошел. Сначала я хотел было взять с собой свои рукописи, но в последний момент оставил их в прихожей.
Дверь открыл странного вида парень. Он протянул вялую руку и назвался Сергеем. «Наверное, богема так и должна выглядеть», – подумал я, взглянув на его нескладную фигуру, облаченную в несвежую, мятую одежду. С небольшого расстояния я отчетливо почувствовал терпкий запах грязных носков. По возрасту он был лет на десять-пятнадцать старше меня. Я подал ему торт. Он очень удивился, взял его за узелок и понес на вытянутой руке, как будто это была бомба с часовым механизмом. Из узкого неуютного коридора мы прошли в такую же неряшливую комнату. Гремела музыка. Среди какофонии я едва различал голос рэпера, выкрикивающего матерные слова. Людей было много. Некоторые сидели за столом, остальные рассредоточились на оставшемся ограниченном пространстве. В помещении дурно пахло. Запах невкусной еды и алкоголя смешивался с запахом сигаретного дыма и еще чего-то не менее отвратительного. С тех пор слово «богема» у меня всегда ассоциируется с этим мерзким запахом.
– Опоздавшему поросенку – сиська возле задницы, – донеслось из табачного тумана.
Таким образом, кто-то дал мне понять, что свободных мест за столом нет.
Я с облегчением вздохнул, поскольку от неприятного запаха, спертого воздуха и еще чего-то невидимого, но очень грязного, меня стало подташнивать.
– Так это ж наш Иван! – услышал я нарочито радостный возглас в мою сторону.
Хозяином голоса был пожилой человек. То есть ему было примерно лет сорок. Позже я понял, что он здесь главный. Его персональное обращение несколько изменило отношение окружающих ко мне, все посмотрели на меня с интересом, но интерес был, скорее, несерьезным.
«Лидер» представился Семеном, он назвал остальных по именам, только я всех сразу не запомнил. Среди присутствующих были две девушки. Одна, блондинка, совсем юная, можно сказать, недавно покинувшая лоно матери. Другая, темноволосая и поплотнее, была явно постарше. Обе были вполне симпатичные, но какие-то заторможенные. Может, устали после учебы или работы, а может, имидж у них был такой. Сразу бросился в глаза странного вида парень, похожий на эксгибициониста, который детишек из кустов пугает «подвесками короля». Звали его Элимир. Он постоянно крутился, как вор на ярмарке. Позже я узнал, что он известный в неформальных кругах художник и эксгибиционизмом не промышляет. Его шедевры украшают подпорную стену в районе Молокозавода. Но это я так, к слову.
Мне поставили тарелку и стакан. Одна из девиц, та, что постарше, с толстыми коричневыми косами, замысловато закрученными так, словно ей кто-то густо накакал на голову, хотела за мной поухаживать и положить что-нибудь из еды, но я поблагодарил и сказал, что сделаю это сам.
– Иван – писатель и поэт. Пишет в детские газеты и журналы заметки о природе, стихи о весенних ручейках и первой капели. Да, Иван? – с улыбкой обратился ко мне Семен.
– Именно, – серьезно ответил я. – Ручейки и апрельская капель – моя специализация.
– Ну уж, нет, – хитро улыбнулся полный парень в джинсах с ооочень низкой посадкой. – Это место занято.
– В смысле? – просил Сергей, перебрасывая сигарету из одного угла рта в другой.
– Ну как же, насколько я знаю, это место занято Окуджавой.
– Ну да, точно, – воскликнул Семен и запел приятным голосом:
«Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали звезды и круглее и добрее…
– Мама, мама, это я дежурю,
я–дежурный
по апрелю!»
Припев они запели вместе.
Без боя отдав пальму первенства Окуджаве, я снова стал осматривать комнату и людей. К счастью, интерес присутствующих ко мне был мимолетным и быстро пропал, они продолжали о чем-то говорить, заходили и выходили из комнаты, подымались наверх по деревянной лестнице, туда, где, как я потом понял, находилось мансардное помещение. Я знал, что в подобных домах люди каким-то образом оформляют в собственность части подвалов или чердачные помещения. Делают они это не ради красоты, а по причине ограниченного пространства в своих квартирах. Видимо, так же поступил и хозяин этой квартиры. Если честно, меня очень манила эта загадочная комната наверху. Туда вела деревянная лестница с выщербленными балясинами. Периодически по ней подымались люди. Мне казалось, что там должна располагаться студия с экспозицией картин молодых художников, которые они там обсуждают, погружаясь в дискуссии. На этот раз, чтобы отдаться творческим спорам, туда восходила юная белокурая фея в обнимку с парнем. Я проводил их взглядом и снова стал разглядывать людей вокруг себя, пытаясь разобрать, о чем они говорят. Все мне здесь казалось ирреальным, то ли из-за беспросветного дыма, то ли из-за кошмарного запаха. Для меня было очевидным, что я напрасно сюда пришел. Я чувствовал, что «упал на хвоста», и теперь не знал, куды бечь. Но встать и уйти, театрально сказав: «Ой, я, кажется, утюг забыл выключить», я не мог.
«Здесь цепи многие развязаны, —
Все сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью сказаны,
Другой бы утром не сказал…» – лучше Кузмина такую атмосферу не опишешь.
Чтобы не привлекать к себе внимания, я нанизал на вилку ломтик сыра и уставился в тарелку. Сквозь гомон присутствующих я улавливал отдельные фразы, диалоги, восклицания, но что-то разобрать было сложно, так как говор перекрывала какая-то очень мрачная музыка.
К столу снова подошла девушка, темненькая, та, что постарше:
– Что будешь пить? Что-нибудь полегче – пиво, вино? – заботливо предложила она.
– Спасибо. С утра много выпил, так что будет лишнее, – схитрил я.
Но она поняла мою уловку и засмеялась.
– Может торт? – вспомнил я о своем гостинце.
Сергей привстал с дивана и крикнул в черный тоннель коридора:
– Несите торт, Иван торт принес!
Из недр сигаретного дыма появилась знакомая мне прекрасная светлоокая юная дева. На этот раз она была без сопровождения. В руках она держала укушенный кем-то торт. Я посмотрел на деву. Ее личико в форме сердечка, светлые пушистые волосы, гармонирующие с полупрозрачной фарфоровой кожей, очень худенькая фигурка с тончайшими длинными руками и ногами, вызвали у меня необъяснимое умиление и желание заступиться, поскорее увести ее отсюда на улицу, на свежий воздух. Она не смотрела на меня. «Смущается», – догадался я.
– Ты уже познакомился с Софьей? – спросил Семен.
– Нет, мы не знакомы, – с улыбкой ответил я, глядя на девушку.
– Бог бережет тебя, глупое создание, – изрекла юная дева развязным мужским басом, водрузила на стол торт и демонстративно ушла прочь.
Если бы Семен в эту минуту вспрыгнул на стол и начал под куплеты исполнять кан-кан, я бы меньше удивился. Тот понял мое недоумение и попытался смягчить ситуацию:
– Вот так, брат, думал фриланс, а оказалось дауншифтинг.
Поскольку эти слова были мне практически непонятными, я вошел в еще больший ступор. Ситуация складывалась настолько абсурдная, что я не знал, как положить этому конец. Певец весенней капели и журчащих апрельских ручейков, я чувствовал себя голым в женской бане. То был хороший урок. С тех пор я осознал, что являюсь очень некорпоративным человеком, неспособным слиться с какой-либо группой, не желающим стоять ни с кем в одном ряду. Очевидно, Семен понимал трагизм моего положения, поэтому попытался отвлечь от грустных мыслей.
– У тебя есть любимые поэты? – спросил он, явно желая вовлечь меня в разговор.
– Барто, Чуковский, Маршак, – выдохнул я.
– А если серьезно? Интересно, узнаешь, кто автор? – сказал он и начал читать, полуприкрыв глаза:
«Мерцали звезды. Ночь курилась
Весной, цветами и травой.
Река бесшумная катилась,
Осеребренная луной.
Хотел я с этой ночью слиться,
Хотел в блаженстве без конца
Позволить счастьем насладиться
Душе сгорающей певца…»
– Блок, – не дожидаясь конца, сказал я.