О, тщета! О, осмысление тяжести переломного момента, конец первой бутылки. Каким же несчастным я тогда становлюсь и беспомощным. Человечек в футляре, невыносимы действия тогда становятся, робеешь перед каждым движением, каждый взгляд на комнату, что тебя окружает, тяжел, словно на веки повесили гири пудовые. И тянется тогда рука за Герцеговиней, и через таблетки снова, и вспоминая о второй, которая открывается, наливается тут же ровно половина, и вперемешку с желтыми кружочками выпивается прямо залпом, как пианист, запрокидывая голову. Все тогда приходит на круги своя, и грусть с робостью уходят вместе со смесью прямо где-то внутрь, в смесь из кишок и прочего хлама. И вдалеке уже слышно, между ноток Моцарта, резко и в то же время осторожно прокрадывается Верди. Пойдем же госпожа Флор, я хочу показать вам этот прекрасный зимний вечер, мы сегодня в отличной компании.
Мне нравится курить в столь позднее время. Людей почти нет, лишь огоньки дешевых кухонь, желтым светом проливаются на белый снег, где жена собирает мужу перекус на работу, а может быть и он сам.
Уже ватные ноги принесли меня к моей двери, сквозь вонь парадной, такой же привычной, как и запах сырости в моей квартире. Я повалил свою жопу на диван, подвинул табурет поближе, отстегнул пару таблеток и запил их небольшим количеством горького и мерзкого виски, стоящего себя и меня.
Взревел тогда из радио Верди, и дух воспрянул, а тело наоборот все больше обмякало и становилось словно кукольная вата. Я представил, как прекрасная Герцеговина Флор, входит на мой скромный прием, сквозь распахнутую стену, со стороны соседей. Высокая и статная женщина, лет тридцати пяти, черные волосы как деготь, тяжелы и густы. Взгляд ее карих глаз, пронзает стены. Она холодна и голубых кровей, но не ко мне. Завидев меня, ее широкий рот, и без того прекрасный, украшенный вульгарной вишневой помадой, слега расходится в улыбке. Я же радуюсь, как ребенок и хлопаю в ладоши.
– Я ждал вас, госпожа Флор.
– Та ты уже хорош. – говорит она, свысока косясь на поваленную пустую бутылку, и наполовину опустошенный матрац с желтыми кругляшами.
– Я всегда хорош, мадам. Чертовски хорош.
Она уже широко расплылась в улыбке, как при виде старых друзей, что не виделись вечность, а может и того меньше.
– Ох, госпожа Флор! – засуетился я. – Прошу прощения, я забыл предложить вам стул! Где же мои манеры?!
Суетливо бегая по комнате, еле стоя на ногах, я пытался найти стул, которого у меня никогда и не бывало.
– Не утруждайте себя, господин К., я присяду рядом с вами, на диване.
Она легко опустилась на диван, и ее пышное темно зеленое платье заняло большую его половину. Из шкафчика, что висел над плитой, я взял наполовину обрезанную пластиковую бутылку, которая служила стаканом для гостей, но разве мог я позволить себе чтобы эти прекрасные губы, созданные исключительно для ласк и поцелуев, касались дешевого пластика, поэтому усевшись рядом с ней, немного на край ее темно зеленого платья, я предложил ей свою кружку.
– Прошу прощения госпожа, за свою простоту, я…
– Ну что же вы, господин К., я так устала от этих богатств и пафоса, мне просто нужно уединение с интересным человеком, немного спокойствия, и столько же дешевого алкоголя. – изящно прервала она меня.
– Вы мне льстите Герцеговина! – ответил я, и мы вместе рассмеялись, а я налил нам выпить.
Она поднесла к своим губам кружку, и изящно, еле смочив губы отпила, оставив заметный след красной помады, на гладком белом фарфоре. Я же выпил залпом, не отрывая от нее глаз. Она сидела и кокетливо улыбалась мне, постоянно поправляя свое платье, а я закинул еще допинга.
– Вам господин К., будет плохо. – указала она мне учтиво.