Свет падал через лес, оставляя свои части на всем, чего касался. Каждый луч отдавал немного себя стволам корабельных сосен, хвое, веткам, воздуху и траве, пробивавшейся через прошлогодние коричневые иголки. Солнце наполняло собой все сущее, растворяясь в неге и ярко-голубом небе. Можно было сказать, что его свет вдыхал жизнь в бытие, но это оказалось бы не совсем правильно – электровозу ленивое светило выдало только дополнительный нагрев корпуса и блики. Правда, надо признать, он выглядел празднично и нарядно, составляя вместе с соснами недурной тандем.

Тем более он двигался. Воздух, пыль, стук и специфический запах поезда, сладкий и пряный ликер из тягучей дороги и полусонного разговора в безвременном движении пробивались сквозь толщу воздуха и пространства к одним им известной цели. Поезд пребывал сразу в двух ипостасях, параллельно существовавших в одном и том же мире. С одной стороны, локомотив с вагонами являлись неодушевленным транспортным средством, питавшимся от электрических проводов для перемещения людей согласно утвержденному расписанию. С другой, поезд пропитался насквозь людьми, впитав в железную плоть множество проявлений их сущности. Вот, к примеру, начальник поезда относился к своему зверю как к любимой корове. Понятное дело, рогатая скотина ему встречалась только в детстве, но впитанный с молоком и творогом в деревенском доме образ накрепко засел в мозгу. Более того, развитию ассоциативного ряда помогла бабушка, ухаживавшая за Муркой (так звали её корову, ветераншу молочного труда) на глазах у изумленного городского внука. Кормить, убирать, лечить, гладить и доить животное, косящее круглыми глуповатыми глазами. Нельзя подходить сзади, а то как вдарит током… В общем, полезная и любимая тварь, которую надо применить на собственное благо, из головы начальника состава напрямую прикрепилась к локомотиву, сообщив железяке ряд коровьих свойств. А если подсчитать, что лезло из голов других членов экипажа и пассажиров, то делается очевидно – поезд стал совокупностью самых разных феноменов…

– Позвольте, батенька. Где это видано, чтоб такие феномены существовали где-то помимо Вашей головы? – Ибрагим Иосифович цокнул языком. Звонкий щелчок совпал с перестуком колес, сообщив ему особую значимость. – Ваши наблюдения, Георгий Степанович, не скрою, крайне любопытны, но, все же, отдают по большей части литературой. Поезд – это машина, не более и не менее. Остальное придумывают люди.

– Люди? Люди что-то придумывают? Что они могут придумать? Эти… эти сомнамбулы даже не в состоянии осознать свой текущий момент бытия во всем объеме, не говоря о более сложных структурах. Не-е-ет, дорогой мой антропоцентрист и скептик, – тут Георгий Степанович отодвинул кепку-аэродром на затылок и вытер потный лоб клетчатым платком. Вместе с движением ткани сменилось, будто смылось выражение лица, оставив в глазах спорщика пустое изумление. Он с сомнением взглянул на платок и засунул его во внутренний карман поношенного серого пиджака. Стало ясно, что мысль оказалась потеряна. Георгий Яковлевич поудобнее раздвинул ветки, уставился на Ибрагима Иосифовича и мечтательно вздохнул. – Впрочем, что мы с вами спорим, дорогой мой попутчик. Мысль, свойства всякие-такие, будто, тьфу, да поговорить больше не о чем. Вы лучше скажите, куда это мы едем.

– Во Владивосток. – Ибрагим Иосифович подпустил в голос насмешливого восточного акцента. Стало ясно, что этот высокий, худой и дочерна загорелый человек с внешностью лихого продавца арбузов имеет за душой как минимум два серьезных высших образования и одно такое, для развлечения и души. Когда он хотел, то его русская речь была безупречно, академически точной и выверенной, с риторскими интонациями, обрамлявшими смыслы, как бархат бриллианты. Так же изысканно и тонко Ибрагим Иосифович, как говорил лукавый прищур его глаз, мог говорить на французском, немецком, итальянском, английском, латыни и польском. Акцент же он допускал в качестве знака расположения к собеседнику, некоей интимной ноты доверия.

Его собеседник, как бы отражая своего компаньона, являл собой архетип толстеющего агронома конца средних лет из колхоза-передовика. Георгий Степанович в сером шерстяном костюме, белой рубашке и давно вышедшей из моды кепке светился от бодрости и жизненной энергии. Толстая шея переходила в мощно бугрящийся от жира затылок, пальцы сжимали папки с документами, и победно торчал из нагрудного кармана обкусанный до дерева карандаш. Всем своим обликом он победно демонстрировал превосходство крепкого работящего человека над многочисленными трудностями жизни. Известие о точке назначения как раз было одной из них.

– Далековато. Даже очень. Так-то и Владивосток? – Георгий Степанович надул выбритые щеки. – Состав опять перекинули?

– Нет. Почему же. Просто вы забылись на секунду, так сказать, отразив противоречия сказанного. Коровы, разумные поезда, ноосферические эманации и прочие высокие магические материи, конечно, могут посетить наши умы, но все эти слова разбиваются вдребезги от простого факта. Мы едем во Владивосток в пустом купе, за окном тайга, и ветер несет нам запахи в открытую форточку. Как это зависит от человека? Да никак. Оно просто есть. А вот наш ум накладывает на все эти вещи свои обозначения, превращая объекты материального мира в последовательность знаков, окруженных хороводом эмоций и ассоциаций. То, что мы воспринимаем, и то, что есть – две совершенно разные вещи. А раз так, – Ибрагим Иосифович сделал неопределенный жест, зацепив нежный цветок яблони. С ветки посыпались белые лепестки, – то и говорить о каких-то параллельных планах бытия нет никакой возможности, ведь они существуют только в вас и вашем восприятии. Для меня совершенно не очевидно, что поезд впитывает в себя качества, присущие его пассажирам. Это, простите, говорит о его качестве, которое нельзя никак проверить. Оно существует только в вашем уме, полете мысли и полуденного разговора. Вот у меня такого чувства нет.

– Эк Вы говорите. А сами мне пару часов назад рассказывали об объективности научного метода. Если, получается, у вас каждый ум воспринимает реальность по-своему, как же мы все договориться-то можем? Воля ваша, а я вот уверен, что мы воспринимаем реальность, пусть по-разному, но все-таки примерно одинаково. Глаза у нас одни и те же, руки, ноги, ливер весь и так далее. Полагаю, что и сверхчувственное восприятие, опытом которого я только что с вами поделился, также, вероятно, может быть одним и тем же, разве что с незначительными вариациями. И вот тут…

– Постойте, постойте. А оно существует, это сверхчувственное восприятие? Мне кажется, что раз мы не можем сказать, что наш мир реален, то и про такие материи говорить уж как-то странно.

– А чего это он не реален?

– Извольте. Есть несколько доводов, но я выскажу любимые мной. Во-первых, доказано, что все, что реально для мозга, является реальностью и для тела. К примеру, для шизофреника или алкоголика в состоянии «белой горячки» его галлюцинации неотличимы от реальности, которую наблюдают все остальные люди. Более того. Убедить больного в том, что тревожащие его зеленые черти на самом деле выдумка и фикция не представляется возможным. Он не просто видит своих мучителей – он их осязает, обоняет, в общем, задействует весь спектр чувств. Опыты с гипнозом и всякими иными состояниями только подтверждает данный факт. Следовательно, мы не можем отличить объективную реальность от субъективной, находясь, так сказать, в плену у «технических» ограничений наших способов получения и обработки информации. Далее, во-вторых, когда мы говорим о любом феномене в реальности, то вынуждены коммуницировать с помощью слов. Слова же, – тут Ибрагим Иосифович откашлялся и закатил глаза, – представляют собой «среднее» значение смысла. Когда мы говорим любое слово, то всегда уповаем, что собеседник имеет в виду тот же самое. Как показывает мой опыт общения, особенно с прекрасным полом, такое происходит далеко не всегда. Более того, передать весь объем ощущений, ассоциаций, мнений, эмоций и всего-всего остального одними только словами совершенно не представляется возможным. Представьте, сколько всего заключено в словах «война», «любовь», «мир», «человек»… Наш вид глубоко изолирован от всего происходящего вокруг самой конструкцией нашего восприятия и мышления, а вы говорите о каком-то сверхчувственном влиянии на окружающую среду. Так что… – Ибрагим Иосифович осекся и медленно повернул голову сначала в одну, а потом и в другую сторону. Дрогнули крылья мощного носа, наморщился аристократический лоб, и по всей поверхности купе прошла едва видимая судорога. Поезд тормозил.

Георгий Степанович тоже ощутил перемену. Он надел на голову кепку, расправил пиджак и быстро затараторил, оглядываясь на полузакрытую дверь купе:

– Ибрагим Иосифович, что-то мне кажется, сейчас нас прервут. Давайте в следующий раз, хорошо? Я и аргументацию подберу, и новые доводы подсобираю. А то щас проводник придет, и вся эта тряхомудия как завертится.

– Тряхомудия? Да, проводник уже близко. Мать твою, да чё этому черту не сидится? – Ибрагим Иосифович гневно встопорщился, разом растеряв весь свой лоск. – Сука, ну культурно же сидели, треп какой умный пошел. Нет, ёпте, идет будить, козел. Чё, ему, жалко что ли? Эти выйдут, а кто сядет?

– Дуй в кусты, нас щас спалят. Я те маякну. – Георгий Степанович прытко последовал своему совету и скрылся меж витиеватого цветочного орнамента. Не стало и Ибрагима Иосифовича, растворившегося между листьев и ветвей. Металлические поверхности подстаканников, где гравировка обнимала гербовую доску, пошли легкой рябью и приобрели прежний вид.

В дверь постучали, сначала неуверенно, но потом все более и более настойчиво.

– До Иркутска полчаса. Полчаса до Иркутска. Просыпайтесь, до Иркутска… – голос закашлялся, раздраженно вздохнул и вполголоса ругнулся, неразборчиво костеря заспанных пассажиров. Было видно, что он негативно относится к дневным соням, особенно если последние выглядят то ли как студенты, то ли как профессора. Шут их разберет, но чаю они почти на пятьсот рублей выпили. Надо разбудить, а то опять из зарплаты вычтут…

За дверью началось шебуршание, сонные возгласы и заспанные благодарности проводнику. Затем и вовсе явились пассажиры, шатаясь под обещания сию минуту вернуть постельное белье и заплатить за чай.

Проводник удовлетворенно потопал обратно к себе в купе, позвякивая ложками в пустых стаканах в подстаканниках. Этот уютный звук напомнил ему то ли бряканье колокольчика у коровы, то ли звон… Какой именно звон, проводник так и не понял – решив с толком использовать полчаса перед остановкой, он растянулся у себя на кушетке и моментально уснул.

Поезд прибывал на место назначения.

Малая спираль

Маг открыл глаза. Это движение, такое незаметное в мире людей, здесь требовало ощутимой концентрации усилий. Веки медленно-медленно поднимались, и вместе с их движением проявлялось изображение. Оно было размытым, нечетким, подрагивающим в такт дыханию и черно-белым. В этом был смысл.

Вообще когда человек движется по спирали внутри города, его подстерегает множество опасностей. Дело не столько в том, что по изнанке реальности бродит великие полчища самых разнообразных сущностей, сколько в самой природе человеческого ума. Любой, кто хоть раз следил за своими мыслями, рано или поздно с удивлением замечает, что он не может проследить начало и конец своего сознания. Ум при ближайшем рассмотрении начинает выглядеть как река, у которой нет начала и нет конца. Вода течет, пенится, бурлит, возникают водовороты и волны, но сказать, откуда она идет и куда стремится стоя на её берегу невозможно. Да, особенно в том случае, если сам наблюдатель и есть поток.

Так вот, если в эту реку падает, скажем, лист со склонившейся от лет и зим невысокой березы, уцепившейся корнями за сосну. Будет ли поток считать сей объект своей частью или же осознает его как нечто чужеродное? А если в него упадут капли дождя? Ударит молния? Что произойдет с потоком, неистово ревущим в своем начале и медленно растворяющимся в самом конце? Хороший вопрос. Маг знал, что предельная концентрация экстатического транса позволяет с наименьшими потерями осуществить быстрое движение по спирали и выйти на изнанку реальности. В городе, где почти не осталось укромного уголка для спокойного медитативного сосредоточения, где ночью небо затянуто оранжевым маревом, а на стенах квартиры пляшут духи фонарей, работать, основываясь на техниках созерцания и остановки очень тяжело. Как правило, такие акции требуют гораздо большего времени и усилий – сказывается разность потенциалов.

Город бежит, его все время лихорадит и трясет, и пена капает с закушенного в бешеной скачке мундштука. Если учесть, что он состоит из людей, то им свойственна, хотя бы отчасти, его гонка и его боль в надсаженных скачкой мышцах. С ним можно бороться, но стоит ли? Гораздо проще бежать, используя его скачку в своих целях. Тут, конечно, кроется первая опасность, которая присуща многим живым существам. Будучи потоком, ум представляет собой протяженность, которая составляет совокупность всех феноменов внутри него. И если уже в реку что-то попало, то выплеснуть на берег это можно с превеликим трудом, да и можно ли быть уверенным, что вообще возможно? Маг преодолел первый виток спирали, сойдя под землю, отгородившись от всего происходящего броней звуков. Там, под толщей камня и стали плотнее всего ощущается движение людей, их бег и дыхание. Растворившись в движении, Маг легко смог потерять себя из виду, предавшись исследованию лиц.

Вот морщины, как трещины на разбитой молотом статуе античного бога. Жизнь прошла через них, над ними и под ними, оставив за собой тонкие трещинки сожалений в углах рта. Все прошло, и время безжалостно, и сил сопротивляться уже так мало. Одиночество и старость часто идут под землей рука об руку, но немногие сохраняют такое достоинство даже в тени начала нового пути. Город уже почти покинул своим движением этого человека… и там, где есть минус, есть и плюс. Да, именно в этой точке начинается следующий виток, уже выше и выше, к запаху и свету весеннего солнца.

Маг вышел на севере, обогнул торговый центр и уселся на лавочку у пруда. Ветер шумел ветками, земля впервые за долгие зимние месяцы начала пахнуть – травой, водой, собой и всем, что в ней сохранялось до первых лучей тепла. Дыхание стало все менее заметным, его глаза закрылись. Накатила истома, вторая опасность в движении по спирали. Стоит поддаться убаюкивающему, сладкому зову плоти и пиши пропало – подготовка, труд дней жизни превратится в пустой перещелк стрелок часов, ушедших в пустоту. Так сопротивляется наше живое, звериное начало. Изнанка реальности – это не место для живых, это источник страха и всякой тьмы в нашем мире. Конечно, так думают только те, кто еще бродит на свету, но что делать, если они – это мы все и есть? Смывать очищенным от себя потоком зверя, бросать его в реку и нести в водовороты, к коварным камням и затонам. Животное будет, отбиваться, роптать и … побежит. Звуки этого мира начали удаляться, растворяясь в стуке сердца. Маг побежал вместе с Городом, высоко поднимая ноги.

Маг открыл глаза и увидел черно-белый мир. Его тело непринужденно дремало на скамейке, и это было хорошо. Пока оно выглядит таким – понятным, объяснимым и привычным, он будет невидим. Полиция, прохожие, вся совокупность реальности и Города будет охранять его тело, слившееся с большим потоком, в котором растворилось много малых. Маг неопределенно ухмыльнулся. Весь фокус был в том, что он выглядел пестро и странно – бритая голова, темные очки, пальто, цепи, кольца и тому подобные атрибуты вроде бы делали его более заметным, привлекающим внимание. Как подросток, этот человек как будто хотел сконцентрировать на себе лучи восприятия людей … и потому пропадал из них полностью. Плюс на плюс давал минус. Хотя, правда сказать, дело было и во вкусовых предпочтениях Мага – ему нравилось быть таким с давних времен, и он не видел причин меняться. Стать невидимым можно и другим способом, известным всем шпионам, застыв на среднем рубеже нынешнего облика человека. Впрочем, дело было не в этом.

Черно-белый мир сложился и потянул Мага за собой. Его четыре лапы впились в асфальт, высекая стаккато когтями из пространства. Удар. Прыжок. Еще удар. Паузы, во время которых он зависал в прыжке, измерялись вдохом, а приземления – выдохом, могучим, как рокот валунов во время горного обвала. Маг бежал, высунув толстый язык из пасти, утыканной острыми клыками в палец длинной. Его мягкий мокрый нос обонял запахи изнанки Города, вел его надежнее, чем любые мысли или знания. В этом было все – люди, дома, дороги, сталь, бетон и стекло, впитавшие в себя больше жизни, чем могли вместить. Видимо, поэтому Город в последнее время рос как на дрожжах.

Огромный черный мастиф подошел к берегу реки, закованной в гранит. За его спиной высился осколок леса. В человеческом мире рядом было здание, у которого останавливались речные корабли, но пес не мог различить дома. Маг здесь бывал, и не раз, но в этих краях иногда приходилось мириться с символами, обретшими плоть. На берегу стоял гигантский драккар, с которого неспешно сходил рогатый медведь, чей мех был заплетен в косы. На каждой из них блестела бусина, искусно гравированная серебром и золотом, а на рогах блестели бронзой кольца. Шаг за шагом провисали мостки под мерной поступью хозяина леса, и вместе с ними опускалась тишина. Запахло росой, ветром и водой. Пес сел на задние лапы и неотрывно смотрел на приближение зверя.

Медведь подошел к Магу и потерся о его нос своим носом. Его касание было нежным, как молодая трава и мягким, словно сон. Псу стоило немалых трудов не опуститься на передние лапы и склонить голову, поджав хвост. Хозяин леса подавлял своей силой, не желая этого, как давит на человека вид с вершины горы. В такие моменты сложно не впасть в экстаз поклонения, но все же необходимо. В этом заключается третья опасность потока – он приемлет в себя все и выдает за себя: и листок, и камешек, и дуновение ветра. Ощущение силы так легко выдать за себя, или же встать перед ним на колени, но этот путь невозможен для существа, желающего видеть обе грани бытия. Сила человека, сила мира и сила иных существ нуждаются в уважении, понимании, но никак не в преклонении. Что будет, если вознести мольбы приливной волне или лесному пожару?

Медведь знал это, и никогда не просил покорности. Как может быть покорна земля или ветер? Кто их поставит на колени и заставит служить без устали, без сна и покоя? Человек может тешить себя этим, но он берет то, что может взять также, как берут свою дань с него. Хозяин леса всегда говорил о другом.

– Мы просыпаемся – сложились слова из глухого медвежьего ворчания в голове Мага. – Мы скоро вернемся. Разнеси эту весть, что была облечена в слова. Старые боги возвращаются из своего забытья, влекомые ароматами костров, что вскоре воспылают на земле. Этого не избежать, ведь Колесо сделало полный оборот. Этого не изменить, ибо не во власти ни нашей, ни вашей влиять на его ход. Мы просыпаемся и будем ходить среди вас, как раньше. Иди.

Мастифа отбросило от медведя порывом ветра. Хозяин леса сел на задние лапы, копируя своего гостя, и поднял голову. Он неотрывно смотрел на проступающую на небе луну, обрамленную мириадами звезд, каких никогда не бывает над Городом. Казалось, что вот-вот брякнут кимвалы и раздастся пение. Пес очень хотел посмотреть на то, как будет петь этот медведь, а паче увидеть такое зрелище хотел Маг, но им пришла пора уходить. Осколок леса потянул его за шерсть на загривке, ветер еще раз кинул пригоршню холодной воды в морду, и вот снова лапы ударили по дороге, возвращая человека назад в его тело.

Маг открыл глаза и глухо застонал, разминая затекшие мышцы. Судя по таймеру, он пробыл на скамейке рядом с прудом всего минут десять, а по ощущениям… По ощущениям он уже перестал быть Магом, а стал обратно самим собой. Состояние улетучивалось, словно дым от курений.

Остались только слова.

Об остальном говорить не имело смысла.