– Это – Харитонов затон, – говорил дьякон.
– Вы почему знаете?
– А потому, что лещ один.
– А затон этот далеко от нашей пристани?
– С четверть версты, не больше.
– Стало быть, мы уж назад повернули.
– Эко спохватились! давным-давно!
Прошло еще с час, и лодка наша была почти полна рыбой. Мы порешили ехать домой или, лучше сказать, к тому месту, где ждал нас Карп с лошадью. Закурив папиросы, мы поехали быстро, но камыши беспрестанно загораживали нам путь; приходилось их объезжать, вследствие чего плавание наше значительно замедлялось. Громаднейшие стаи уток с криком и шумом поднимались из камышей и производили в воздухе хаос. Подул ветерок, начал накрапывать дождик. Прошло еще с полчаса, а мы все еще блуждали по камышам, словно по какому-нибудь парку, дорожки которого, разбегаясь в разные стороны, то выходили на открытую поляну, то снова поворачивали назад и вели бог знает куда.
– Уж так ли мы едем? – спросил я. – Не плутаем ли?
– Ну вот, отлично!
– Что-то долго…
– Да ведь если б мы прямо ехали, а то вишь как колесим!
– А скоро доедем?
Дьякон пригнулся и внимательно посмотрел на дно.
– Сейчас, – проговорил он.
– Почему же это?
– Дно песчаное, вот почему.
– Так что ж?
– А то, что мы плывем теперь к Гришовскому займищу. Вертите вправо, и сейчас пристань.
Я повернул, но пристани все не было. Между тем ветер усиливался; тучи становились все чернее и спускались все ниже и ниже, так что зарево разведенного огня начало их освещать, и они, как облака дыма, неслись над нами. Камыш начал покачиваться… Прошло еще минут десять, а пристани все нет.
– Право, не плутаем ли, отче? – спросил я.
– Да нет же! Слава богу, не в первый раз… Поди, озеро-то это я знаю вдоль и поперек.
– Да ведь ничего не видно.
– Постойте! – проговорил дьякон. И, став на ноги, он приложил обе ладони ко рту и закричал страшнейшим басом:
– Ка-а-а-арп!
Но, вместо Карпа, откликнулась стая гусей, с шумом поднявшаяся из камышей.
– Карп! – продолжал кричать дьякон.
Я остановил лодку.
– Ка-а-арп! Черт! откликнись.
Но Карп не откликался.
– Ка-а-а-арп! дьявол! Где ты? Провалился, что ли?
И действительно, Карп, должно быть, провалился, потому что отклика не было и только один свист крыльев наполнял воздух.
– Непременно спит, дьявол! – проворчал дьякон и снова принялся всматриваться в дно.
– Вертите назад, – крикнул он немного погодя.
– Зачем назад?
– Вертите.
– Куда же мы приплывем?
– Да вертите, знай. Видите, здесь глубь какая; мы опять по руслу реки плывем! Видите, вода назад течет, значит и нам надо назад.
– Так ли?
– Господи боже мой! – рассердился дьякон. – Неужто я не знаю!
– Не лучше ли нам к Макарову плыть, да там на мельнице у Чесалкина переночевать.
– Вот это хорошо! Отсюда до Макарова, вы знаете, сколько будет?
– Не знаю.
– Ну то-то же и есть!.. Отсюда до Макарова верст семь будет.
– Так где же мы?
– Вертите назад – вот и все!
Я повернул, и на этот раз дьякон уже не спускал глаз со дна. Мы переплыли глубокое место и снова выехали на мелкое. Вдруг дьякон махнул рукой, засуетился, схватил острогу и прошептал: «Сом!»
Я остановил лодку, дьякон приподнялся на ноги, пригнулся, навел острогу, размахнулся, ткнул острогой в воду, но острога вдруг переломилась, дьякон потерял равновесие, лодка перекувырнулась, горевшее смолье зашипело, и мы очутились по пояс в воде. Огонь погас, мрак окутал нас со всех сторон.
– Сом! – проговорил дьякон, но тут уж было не до сома. Я ухватил опрокинувшуюся лодку, как-то нечаянно наткнулся на весло, которое тоже забрал, и решительно не знал, что мне делать.
– Где мы? – спросил я.
– В воде!
– Да где, на каком месте?
– А дьявол знает, где! – проговорил дьякон каким-то могильным голосом. – В этакую темень, прости господи, разве увидишь что-нибудь. Давайте-ка спичку, надо огонь развести.
– Спички-то в кармане, а карман в воде.
– Теперь и рыбу-то всю растеряешь! – и он начал водить руками по воде, стараясь отыскать наловленную рыбу, но ее не было… Вдруг раздался колокол. Мы притихли. Удар в колокол повторился и как будто в нескольких шагах от нас.
– Это в Макарове, – проговорил дьякон. – Колокол макаровский!
Действительно, колокол был макаровский!
– Ну что же теперь делать? – спросил я.
Но дьякон, вместо ответа, схватил лодку, опрокинул ее на воду, выплескал всю воду, схватил меня в охапку, посадил в лодку, приказал перегнуться направо, а сам с левой стороны влез в лодку, уселся на корму и, взяв весло, так начал грести, что лодка мчалась как стрела. Минут через пять в темноте заблестел огонек, сначала маленький, как булавочная головка, а по мере приближения к нему все увеличивавшийся. Зачернели какие-то строения, послышался шум падающей воды, стук колес… Мелькнуло мимо какое-то громадное дерево, другое, третье, послышался лай собак, и лодка наша, вылетев до половины на берег, врезалась в песчаную отмель.
Мы были на мельнице купца Чесалкина.
– Ну что? – спросил я дьякона. – Сколько верст до Макарова?
Но дьякон не отвечал. Он вытащил на берег лодку, пощупал, не осталось ли хоть сколько-нибудь рыбы и, убедившись, что в лодке рыбы не было, молча зашагал на светившийся из окна огонек. Я пошел за ним. Немного погодя мы были у Чесалкина.
– Господи Иисусе Христе! – воскликнул, крестясь, Чесалкин, встретивший нас в прихожей со свечой в руке и смотря на наши жалкие фигуры. – Истинный бог, мать пресвятая богородица, не узнал! Что это? Откуда вы?
– Из воды! – ответил я.
Чесалкин только голову опустил, схватив себя за бороду.
В прихожей в одну минуту образовалась лужа воды. Дьякон был зол. Молча уселся он на коник, повел кругом глазами и, увидав на вешалке мерлушчатый халат и стоявшие в углу резиновые калоши, принялся стаскивать с себя сапоги, брюки, полукафтанье, рубашку и, оказавшись совершенно голым, надел халат и калоши, а затем принялся выжимать свою одежду. Немного погодя и я очутился в купеческом платье, а наше было отправлено в кухню для просушки.
– Пожалуйте! пожалуйте! – говорил между тем Чесалкин, приглашая жестом руки войти в залу, освещенную керосиновой лампой. – Чайку не прикажете ли, а покамест водочки – согреться. Истинный бог, это очень пользительно!
Дьякон крякнул.
– Эй, Матреша! – продолжал Чесалкин, отворив дверь в сени: – поскорей самовар согрей, да принеси-ка сюда водочки, да огурчиков, что ли, накроши на закусочку… Скорей, скорей!.. Уж извините, – прибавил он, обращаясь к нам: – не взыщите, чем бог послал.
Мы вошли в залу. Это была небольшая комната, теплая, светлая, чистенькая. Брусяные стены ее были нештукатурены, меблировка купеческая. В переднем углу – высокий киот с образами в золотых и серебряных ризах и в массивных позолоченных рамках с причудливой резьбой; перед иконами теплилась лампадка. Возле киота, по стенам, развешены картинки духовного содержания: эпизоды из жизни Сергия Радонежского, какого-то схимника, принимающего в своей келье императора Александра I перед отъездом его в Таганрог; картинка, изображавшая старца Саровской пустыни Серафима, кормящего в лесу медведя, и прочее. У левой стены помещался длинный, неуклюжий диван, перед ним овальный стол, тяжелый, массивный, из красного дерева, накрытый пестрой салфеткой. Над диваном два масляные портрета: супруги Чесалкина, а сбоку масляный же портрет какого-то фертом подбоченившегося гусара в старинном гусарском мундире. Подальше, в углу, шкаф, сквозь стеклянные двери которого выглядывала разная чайная посуда и несколько серебряных ложек. На окнах торчали: герань, бальзамины и, конечно, плющ, расправленный по стенам. В комнате пахло кипарисом и деревянным маслом, но зато в ней было так тепло, что мы с дьяконом, прозябшие и промокшие, словно в рай попали.
Семен Иваныч Чесалкин был купец плотный, приземистый, с коржавым лицом, почти сплошь заросшим волосами (у него даже на носу росли волосы), кудрявый с проседью, носивший ряд посредине головы, но весьма редко причесывавшийся и заменявший гребенку руками. Узкие глазки его, со складочками близ углов, так и бегали в разные стороны и как-то особенно лукаво выглядывали из-под мохнатых бровей (точно мышонок из норки). Сюртуки носил он длиннополые, всегда замасленные, штаны, однако, выправлял, как он выражался, на улицу. На шею накручивал большую шелковую грязную косынку черного цвета. Семен Иваныч был настоящий православный, богомольный, усердный; в церковь ездил всякий праздник и становился обыкновенно на левом клиросе; крестное знамение начинал с макушки и, перенеся руку на живот, на мгновение приостанавливался, крепко прижимая пальцы к животу, затем быстро перемахивал справа налево, наклонял голову, а немного погодя поднимал ее, смотрел на самые высокие образа, что-то нашептывал и затем снова начинал с макушки. После возгласа священника, во время великого выхода: «Вас и всех православных христиан да помянет господь бог во царствии своем», Чесалкин довольно громко говорил: «Священство твое да помянет господь бог во царствии своем», причем наклонял голову и растопыривал руки, немного относя их назад. Молебны и панихиды служил он беспрестанно, поминки справлял чуть ли не каждую неделю, причем съедалось и выпивалось всякой всячины видимо-невидимо; под конец же, достаточно понабравшись, он вместе с духовенством становился перед иконами и пел чашу, причем присутствующих обносили чащей с сытой из меда.
Нечего говорить, что все окрестное духовенство, которое, кроме того, снабжалось от него и мукой и отрубями, чтило его и после каждой обедни преподносило ему просфору. Вероятно вследствие этой-то набожности Чесалкин божился поминутно, и божбу эту произносил так: «Истинный бог! Мать пресвятая богородица! Николай-угодник!» – причем, когда был дома, указывал на киот, в котором помещались означенные иконы в том самом порядке, в котором он их поминал, крестился и как будто хотел этим выразить: «Вот, дескать, и свидетели есть, если вы мне не верите».
Купечество тоже не менее святых отцов уважало Чесалкина и, несмотря на то, что ему было за пятьдесят, называло его отличным парнем, хозяйственным человеком и всегда почти прибавляло при этом: «И чудак-голова!» И действительно, Чесалкин был чудак-голова, по крайней мере умел при надобности прикинуться таковым. Кроме мельничного дела, то есть перемалывания разных сортов крупчатых мук, Семен Иваныч занимался прасольством [3] и ежегодно, перед наступлением весны, отправлял своих ребят, то есть сыновей, в орду или на Дон для закупки рогатого скота, который перегонял к себе, нагуливал, а затем осенью или бил его (это он называл свежевать скотину), или живьем отправлял в Москву, и постоянно жаловался, что несет убытки и что год надо бы хуже, да некуда.
– Истинный бог, мать пресвятая богородица и Николай-угодник, убытки, верно говорю вам, убытки, аперация самая нестоящая. Истинный бог, доложу вам, скотина к ножу пришла в столько-то рублей! Вот и выручайте, как знаете. Говорю вам, истинный бог, все это бросить надоть – одно слово! Только вот привычка! Как мы мужики есть, словом дурачье… вот одно!
Голос у Семена Иваныча был зычный, и потому на базарах, которые в Макарове бывают очень людны, как только Семен Иваныч начнет божиться, так божба эта разлеталась по всем концам базарной площади, и тарханы [4], заслышав ее, скалили зубы: «Ну, дескать, Семен Иваныч пшеничку покупает!» И действительно, смотришь, поймал Семен Иваныч какого-нибудь мужичка и торгует у него пшеничку. В это время Чесалкин – сам не свой. Машет руками, вспрыгивает на воздух, кричит, божится, крестится, ругается, хлопает мужика по ладони, называет его то православным, то татарином, на котором креста нет, то родным, то любезным, то свиньей, снимает при этом шапку, с сердцем бросает ее об землю, хватает под уздцы лошадь, заворачивает ее по направлению к мельнице. Мужик и руками и ногами, – не тут-то было. Чесалкин оборачивает к себе мужика спиной, отмечает у него на полушубке мелом, за какую цену сладил пшеничку, и по затылку гонит его с базара на мельницу.
– Вези, там примут и разочтут! – Мужик, с цифрами на спине, отправляется на мельницу, а Чесалкин переходит к другому возу, и повторяется та же история, только пот градом льет с него, какой бы мороз ни был.
– Ну уж базар только задался! – проговорит, бывало, Чесалкин, возвратясь домой. – Сорок потов с потом сошло, истинный бог, сорок!
Между тем Матреша, которая оказалась самой толстой Матреной с рябым лицом и бельмом на глазу, как будто в глазу у нее торчала, вместо зрачка, оловянная солдатская пуговица, успела уже поставить на стол графинчик с какой-то бурой настойкой и тарелку с крупно накрошенными солеными огурцами. Чесалкин зажег две стеариновые свечи, чинно до того времени стоявшие на столике перед зеркалом, и поставил их по бокам графина с водкой.
– Пожалуйте-с, – проговорил он, налив три огромные рюмки, и жестом руки указал на них.
Мы выпили.
– Майская, – проговорил Чесалкин. – На майских травах настоянная, самая целебная, от пятидесяти пяти недугов помогает.
И затем у нас пошла беседа.
Чесалкин говорил без умолку. Начал расспрашивать нас про нашу рыбную ловлю, много ли наловили рыбы (причем дьякон еще пуще разозлился), не было ли особых каких приключений, как будто злодей не видал, в каком явились мы виде! Затем начал рассказывать про свое житье-бытье, про убытки, про то, скольких он родственников лишился и похоронил на свой счет, не считая двух умерших жен, которых тоже похоронил благородно, как следует, ничего не требуя от их родителей, которые, если бы имели совесть, все-таки должны бы были помочь. Как он мужиков любит, хотя их, мерзавцев, по правде сказать, и любить-то не за что, потому что готовы снять с тебя последнюю рубашку (причем взял себя за борт сюртука и показал, как это делается), и, наконец, кончил тем; что следует опять выпить, и налил опять три рюмки.