Маленький Фишкин. Быль-небылица

Улов был невелик: три мятых рубля и копеек сорок мелочью. Мы заглянули во все углы и щели. Дохлую мышь – вот все, что мы нашли под кроватью… Сюня взял ее за хвост, раскрутил и забросил на кровать к тетке Рейзл. А потом накрыл подушкой.

Мамину сумку я не открывал. Я и так знал, что там есть деньги. Папина зарплата. И Сюня про нее знал.

– Нимт пар рубель! – почти ласково предложил он мне.

– С ума сошел? – очень твердо отказался я. И выскочил на крыльцо.

Дядька засопел и стал снимать сапог. Была у него такая поганая привычка: чуть что стаскивать сапог и швырять его в человека. Чаще всего доставалось тетке Рейзл. Да и мне иногда перепадало.

Сапог просвистел над ухом. Сюня сопел громче.

Сейчас полетит второй! – правильно понял я.

– Мама! Мама!

Не-е, пионера-героя Вали Котика из меня не получилось бы.

Сюня стоял на крыльце с сапогом в руке и ждал.

– Мама! – для очистки совести еще разок проныл я и полез в сумку.

Я, хоть и перешел в третий класс, в деньгах разбирался слабо. Я знал, что с шахтером – это рубль, с красноармейцем – трешка, с летчиком – пятерка. В сумке была толстенькая пачка летчиков.

Мне казалось, что денег там много… так много… Мама и не заметит!.. Я вытащил одну… нет, две… нет, три бумажки с летчиком… Сюня сплюнул с крыльца.

– Махт бикицер! – командовал он!

Легко ему говорить «быстрее»! А у меня от страха даже мозги вспотели.

– Америка! Надо видеть Америку! – торопил меня дядька.

И я принес сразу четырех летчиков. Сюня только покачал головой. И тогда я зачерпнул полной горстью.

Я бы таскал еще, но тут стали собираться родственники. Пришла с рынка баба Злата. Приползла из-за своей кассы тетка Рейзл. Прибежали двоюродные Жанна с Верой… В нашей маленькой комнате терлись боками одиннадцать душ. Комната, правда, была не наша, а хозяйкина, тети Катина. Сначала мы за нее платили, а потом денег не стало, она покричала-покричала, да махнула рукой…

Мне все-таки удалось уловить минутку и снова забраться в мамину сумку. Ухватив еще горсть бумажек, я прокрался в темный тамбур и сунул их в руки Сюни. Сюня почему-то удивился, но деньги взял. И тут я понял, что это вовсе не Сюня, а пришедший с дежурства папа.

Дело в том, что Сюня и папа были близнецами. Их даже родная мать, баба Злата, путала. Только папа был вполне разумным, просто у него была огромная грыжа, поэтому его вернули с фронта и отправили служить на какой-то военный склад в одном городе с нами. А Сюня… Ну, Сюня-то был законченный инвалид, его даже на лесозаготовки не брали.

– Что за деньги? Где ты взял? – удивился папа. Я уже готов был расколоться, даже рот скривил, собираясь зареветь… Но тут из комнаты раздался дикий вопль:

– Мышь!

Тетка Рейзл сунула руку под подушку. На ее ладони лежало высохшее чучелко.

– Сволочь! Цидрейтер! Мишигаст! – Она сразу догадалась, чьих это рук дело. – Дармоед! Батрак! Чтоб у тебя рука отсохла! Чтоб глаза вылезли!

– Мышь! Мышь! – галдели Жанна и Вера.

– Готыню! Гевалт! – причитала баба Злата.

Папа сразу же забыл о деньгах. Он машинально сунул их в мамину сумку и кинулся разнимать родню. А в ход уже шли подушки, сюнины сапоги, гремели опрокинутые стулья… Вечер был в самом разгаре.

Утром меня разбудила мама. Она собиралась на базар перед работой.

– А где деньги? – спрашивала она неизвестно у кого. – Вся Гришина зарплата? Вчера было пятьсот рублей, а сегодня и половины нет!..

– Спроси у этого мишигасте! – сонным, но уверенным голосом посоветовала тетка Рейзл. – У этого шикера!..

– Сюня! – послушалась мама. – Где деньги?

– Гей ин дрерд! – не размыкая глаз, посоветовал Сюня.

– Израиль! – тут уж вмешался папа. – Отдай гельд!

Сюня сел на полу, где он спал, почесался во всех местах и стал угрюмо освобождать карманы.

– Это они с Фишкой на что-то копят, – подала голос сестрица Жанна. Фишка это был я, такое у меня было прозвище из-за фамилии Фишкин.

– Вор! Гановер! – не унималась Рейзл.

– В морду! – пригрозил мой дядя. – Ин пунем!..

И тут же выдал меня: – Это ваш Фишка гановер!.. Взял гельд и дал мне…

– Врешь! – не своим голосом закричала мама.

Дальше все было неразборчиво, потому что я забился головой под кровать. Спрятаться глубже мешал мешок с картошкой и корзина с зелеными помидорами. Я цеплялся за них изо всех сил.

– Сенечка! Сыночек! – Смотреть на маму было страшно. – Он же врет?.. Да? Правда?.. Ты не брал этих денег?

Я не был обучен врать. И поэтому побежал. Вокруг стола. Руша стулья и перепрыгивая через них. За мной с ремнем и слезами бежала мама.

– Как ты мог!.. Как ты мог! – причитала она.

– Держи его! – подзадоривала Жанна

– Воришка! Воришка! – добавляла перца двоюродная Вера.

– Гвалт! – вопила бабушка Злата.

– А что я говорила! – злорадствовала тетка Рейзл.

– Гей дрерд! – как всегда советовал ей сумасшедший дядя Сюня.

И вплетался в общий хор стон еще одной тетки, Фримы, матери моих двоюродных:

– Вей из мир! И тут тебе цирк с утра! И тут тебе театр! И все за бесплатно!..

Я бежал вдумчиво. Иногда расчетливо притормаживал, чтобы мамин ремень не рассекал воздух впустую. При каждом ее попадании я взвывал дурным голосом.

– Вау-у! – подзадоривали меня сестренки.

– Вей так из мир! – стонала Фрима.

– Абизоим фар ди гоим! – ворчала тетя Рейзл, наверное, имея в виду соседей за стеной.

– Сыночек! – рыдала мама.

– Ин дрерт! Ин дрерт! – возбуждался дядя Сюня. И вдруг, вспомнив что-то давно забытое, влепил плюху тетке Рейзл.

– Пожар! – радостно закричал он. – Горим!

– Аид а шикер! – обидела его тетка Рейзл. – Батрак!

Вконец обессилев, мама упала на стул.

– Как ты мог! Ты!.. Ты!.. Сыночек!.. – она не могла успокоиться. – Разве ты видел, чтобы кто-нибудь из нас взял хоть соринку чужого? Разве тебя кто-нибудь учил воровать?..

– Не-е… не учил… – канючил я.

– Зачем же ты залез в сумку? Зачем взял деньги?

– Это он заставил! – проблеял я, боясь посмотреть на Сюню.

– Вей так Гитлер им пунем! – сказала свое слово бабушка..

– Бабушка! – поправила ее Жанна. – Это не Гитлер, это Сенька деньги стырил!

– Нехай!..

– Абизоим!.. – твердила свое Рейзл.

И тут Жанна радостно сообщила:

– А Верка опять обоссалась!

Когда все угомонилось, мы с Сюней снова погнали корову на кладбище. Больше ж нигде ничего не росло… Манька хрустела сухими ветками, я играл сам с собой в расшибец…

– Ферфалт ди ганце постройкес… – грустно заявил Сюня. Я его понял: не видать нам трубы, как своих ушей!

Мне было обидно. И не только из-за телескопа. Я злился на дядю. Первый раз в жизни мне досталось от мамы! И ведь все понимали, что лупить-то надо было его!.. Хотя что с него возьмешь?

– Эх!… – Я с досады шваркнул биткой по монетному столбику, да так неудачно, что все монеты легли на «решку»…

– Играем? – раздался вдруг знакомый голос. Цыган Ефрем нагнулся и тремя ударами битки перевернул монетки на «орла». Но забирать их не стал.

– Ну что, казаки, продаете корову? – снова пристал он. – А я научу ее плясать, в цирке выступать будет! Давайте так: корова моя, а карбованцы ваши!

– Дрей мих нихт а бейц! – послал его Сюня. Но как-то не очень уверенно. Так, что уже уходящий Ефрем остановился, как будто ждал продолжения… Он смотрел дяде в глаза… И что-то он там, наверное увидел…

– Сколько даешь? – хриплым голосом спросил Сюня.

– Ты что! – не поверил я своим ушам.

– Другой разговор! – обрадовался Ефрем. – Деловой человек! – подмигнул он мне. – Двести карбованцев!

– Гей дрерд! – возмутился дядя. – Пятьсот!

– За чужую корову! Смотрите, чавелы! – обратился он к невидимой толпе. – Этот мишугенер хочет обобрать честного цыгана!.. А цидрейт!.. Триста!

– Пятьсот! – стоял на своем Сюня.

– Караул! Грабят! – закричал Ефрем. – На! На! – Он стал расстегивать штаны, а потом стащил с себя рубашку.

– Пятьсот! – не уступал Сюня.

Ефрем быстро заправил рубашку в штаны и бросил на землю картуз.

– Твоя взяла! Правду говорят: где еврей прошел, цыгану делать нечего!.. Гони корову!

Он развязал сложенный в несколько раз платок и принялся отсчитывать спрятанные там замусоленные бумажки:

– Пятьдесят… семьдесят… сто…

– Тащи Манькес! – приказал Сюня.

– Сам тащи! – набравшись храбрости, ответил я дядьке. Но он уже, кряхтя, стаскивал сапог.

Я привел корову. Цыган потребовал, чтобы я передал веревку ему из рук в руки.

– Такой у нас обычай! А ты не робей! Ты малец, с тебя и спроса нет… А про корову скажите, что сбежала…

И он повел Маньку через кладбище. И запел:

 
– Ой, мама, мама, мама!
Скажу тебе я прямо:
Любила раньше Яна,
Теперь люблю я Зяму.
 

Корова оглянулась и замычала удивленно. Ее рыжие бока расплывались в пелене подступивших слез.

– Что ты наделал! Маня! Манюня! – горько плакал я

– Штиль! – приказал Сюня. – Штиль швайген! Нихт вайн!..

Легко ему говорить: не плачь! А мне и Маньку жалко и страшно подумать, что с нами будет!

На пыльной витрине было написано одно слово: «Закрыто». Мы долго стучали, прежде чем загремели замки и из приоткрытой двери выглянуло лицо Карла Ивановича.

– Принес деньги? – удивился он, впуская нас в магазин. Я сразу кинулся к заветному футляру. Под крышкой все также тускло мерцала латунь телескопа. Карл Иванович бережно достал его.

– О, молодой тшеловек получайт уникум! Я говориль: это есть работ великий Иоханн Кеплер! Большой механик унд оптик! – Тут он заговорил шепотом. – Унд майстер астрология!.. Велики мистикер, он составляйт гороскоп для князей и император… Может быть, с этот телескоп…

Карл Иванович аккуратно сложил телескоп и треногу и закрыл футляр.

– Сохраняйт его! – сказал он. – Даст Гот, кончится этот война, я вернусь и буду выкупайт его!.. Это реликвий нашей фамилий. Да-да!..

Сюня отдал деньги, торопливо подхватил футляр и заторопился к выходу. Но не успел он ухватиться за ручку, как дверь загрохотала, заходила ходуном.

– Майн Гот! – схватился за голову Карл Иванович. – Это они!

– Кто? – испугались мы.

– Нехорош люди! Настоящий наци! Враги!

– Эй, Карл! – колотили в дверь. – Открывай!

Карл Иванович схватил большую кожаную сумку и выключил свет.

– Уходить надо! Шнеллер!

А колотили уже не только в дверь, но и в окно.

– От нас не спрячешься! – вопили на улице. – Отдавай трубу!

– Отдайте Карл Иванович! – Я готов был отдать и телескоп, и все наши деньги, лишь бы не слышать этого стука и этих воплей.

Дзинь! – разлетелось на кусочки оконное стекло.

– Мы тебя из-под земли достанем! – кричали за окном. – На ремни порежем!

Я им верил. И достанут, и порежут! И нас заодно с ним! Больше всего на свете мне хотелось сейчас очутиться за тридевять земель от этого страшного магазина.

– Идем! Идем! – дернул меня за рукав Карл Иванович.

Он тащил меня в темноте, а сзади мне в затылок подвывал окончательно спятивший Сюня. Да и кто тут не спятит! В дверь ломятся, окна, считай, нету, а под ногами какая-то лестница. И темнота чертова! Не хватает только ноги сломать!

Впереди что-то заскрипело, Карл Иванович остановился и загремел спичечным коробком. Огонек в его руке осветил низкий потолок и мокрые стены. Подвал!.. Вспыхнула еще одна спичка, и я увидел, что Карл Иванович тянется к железному ставню, запертому на засов.

– Зажигать спички! – приказал он мне. – Светить!

Я извел кучу спичек, пока ему удалось отодвинуть засов и открыть ставень. Ветер тут же задул чахлый огонек, но Карл Иванович уже пихал меня в маленькое окошко.

– Вылезать! И не делать шума!

Я кое-как протащил себя в окошко и полетел, сам не знаю куда. Но летел недолго и шмякнулся на землю. За мной протиснулся Сюня. Он больно ударил меня чем-то тяжелым. Телескоп, понял я. Молодец, не забыл!.. Последним выбрался Карл Иванович. Каким-то чудом ему удалось прикрыть за собой ставень. Дышал он, как наша Манька после хорошей пробежки.

На улице было уже темно. Но все-таки я догадался, что мы вывалились к тому самому оврагу, где недавно привязывал корову. С другой стороны магазина.

Карл Иванович схватил свою сумку и рванул вниз. Мы продирались сквозь кусты, спотыкались о корни, скользили по траве. А потом бежали по берегу до моста. Только мы не стали забираться на него, а спустились вниз, к реке. И во-время. Потому что совсем скоро над нашими головами зацокали чьи-то сапоги и застучала инвалидная трость.

– Сбежал гад! – послышалось с моста. – И трубу унес!

Говоривший остановился прямо над нами и стукнул палкой по настилу моста, так что перила зазвенели. Я сразу узнал его голос. Ну, конечно, это был он – хромой военный.

– Куда ему деться! – успокоил его второй голос. – У него в городе ни родных, ни друзей…

– А эти придурки? С коровой? С чего это они возле Карлуши вертелись?

– Найдем! Узнаем!

Вот когда мне совсем поплохело. В какую же историю мы вляпались! И что с нами будет, когда нас найдут и узнают?

Господи! Как хорошо, что мы хоть от коровы избавились!

Сапоги снова зацокали по мосту. И застучала палка.

– Там уже самолет приготовили. Ждут нашего сигнала…

Голоса уходили. Но страх только крепче прижимал нас к земле. Что-то с нами теперь будет?

– О, майн Гот! – шептал в темноте Карл Иванович. – Бедный Карл терять все! И дом, и работ! И жизнь! И некуда себя деть!

– А Казахстан? – вспомнил я.

Старичок только горько вздохнул.

– Ехать надо через милиций. Разве мне дадут дойти до нее!

Мне было очень жаль бедного Карла. Но еще жальче было себя. Очень хотелось оставить его вместе с телескопом здесь, под мостом, и очутиться дома, рядом с мамой. Я даже забыл, какой мировой скандал ожидает нас этим вечером. Но тут меня удивил Сюня.

– Человека надо прятать! – твердо сказал он.

Вот это да! Молчал, молчал, да вдруг выдал. Интересно, а где это он собирается его прятать? Я не успел спросить, потому что с моего языка ни с того, ни с сего сорвались неожиданные слова:

– В пещере!

– Где? Где? – не понял Карл Иванович.

– В нашем дворе, – жалким голосом пояснил я.

Я готов был откусить себя язык. Что на меня нашло? Это ж надо быть последним придурком, чтобы придумать такое. Привести приманку для волков в собственный дом!

Но Сюня уже подхватил футляр с телескопом, Карл Иванович подобрал свою сумку, и мы вскарабкались на мост.

До дома мы добирались обходным путем, чтобы не мелькать под окнами. Перелезли через забор в углу двора и прокрались к землянке за сараем. Раньше здесь был курятник, потом куры перевелись, мы вычистили землянку, оклеили стены фотографиями из «Огонька» и стали называть ее «пещерой». Где-то раздобыли маленький столик и длинную скамью. Сюня наваливал на нее старые телогрейки. Мой дядька любил поваляться на них да подымить своей шипящей цигаркой.

Свечей у нас не было. Сюня зажег «коптилку», железную баночку с керосином, из носика которой торчал чадящий фитилек. Карл Иванович оглядывался по сторонам. Тень его испуганно металась по стенам.

– Ложитесь! – попробовал я успокоить его. – Здесь вас никто не найдет. А завтра что-нибудь придумаем…

Ой! А что я сейчас придумаю? Я вспомнил, что меня ждет. И вздрогнул.

– Пойдем! – сказал Сюня. – И молчи!.. Нехай кричат! Меня, все одно, забирать нельзя, у меня папир… бумага есть!

Гвалт в доме раздавался на всю округу. Громче всех кричала хозяйка, тетя Катя:

– Вон! Все вон! Капцонес! Гановер!.. Пустила вас на свою голову! Где корова? Где моя Маня? Куда ее дели эти два засранца?

– Ах, Катя, – слышался слабый мамин голос, – Вы шумите, но вы же еще ничего не знаете!.. Вы же не знаете, где мой сын, где Израиль! Вы переживаете за свою корову, а я за своего ребенка!

Вот тут-то мы и вошли.

– Где корова, байстрюки? – кинулась на нас тетя Катя.

– Ферлор Манькес… Пропала корова… – прошептал Сюня.

– У… убе… бежала… – в голос прорыдал я.

– Вей из мир! – стала рвать на себе волосы тетя Катя. – Вей так из мир! Погубили мою кормилицу!

– Как могла убежать корова? – не понимала мама. – Она же не собака!

– У… у… бе… жала… – продолжал рыдать я.

– Надо идти к участковому! – предложила мама.

– Дрей мих нихт а коп! Какой участковый поднимет свой тухес, чтобы искать какую-то корову!.. Вей из мир! На что я теперь жить буду! Ваша мешпуха же ни копейки не платит!

– Нет! – решительно заявила она. – Завтра же все вон из моего дома! Чтоб духа вашего не было!.. И за корову заплатите!

– Заплатим! Заплатим! – быстро согласилась мама.

– Хай как серебром вы заплатите! Голодранцы! Враги народа! Нечего было из своей Москвы бежать!

«Враги народа» было любимым оскорблением тети Кати.

В сенях раздался топот, и в комнату ввалились папа и Соломон.

– О чем собачитесь, евреи? Что за гвалт? – зычным голосом спросил Соломон, отстегивая свою деревянную ногу и растирая воспаленную культю.

– Корова!.. Манька моя пропала! – снова взревела тетя Катя. – Столько болячек Гитлеру в бок, сколько у меня горя!

– Говорят же, что убежала… – не очень уверенно заступилась мама.

– Уб… бе… жала… – всхлипывая, подтвердил я.

– А сколько сейчас новая корова может стоить? – поинтересовался Соломон.

– Да никак не меньше тыщи-и! – взвыла хозяйка.

– Ну это вы еше кому-нибудь скажите! – усомнился Соломон. И вдруг резко повернулся ко мне:

– Так, говоришь, убежала?

Он поднял мой подбородок и пристально заглянул в глаза.

– Ну-ка, выйдем, поговорим!

Соломон допрыгал до сеней и первым делом щелкнул меня по лбу. Больно, зараза!..

– Ну, выкладывай!

Я молчал, как партизан. Только хныкал тихонько: – Вау… вау… вау…

– Выкладывай, тебе говорят! Где корова? – снова щелкнул меня Соломон.

– У… у цыгана…

– У какого цыгана?

– У короля… у Ефрема…

– Украл или купил?

– Укра… вау… купи… вау… У Сю… Сюни…

– У, босяки, холера вам в бок!.. За сколько?

– Пя… пять… пя… пять…

– Что пять?.. Пять сотен?.. Ой, не могу!

Он опять щелкнул меня. Сильнее, чем раньше.

– Где деньги?

Тут уж я зарыдал во весь голос.

– Куп… ку… купи-и… и… ли…

– Купили?.. Что купили?.. У кого?..

– Тру… у… бу… У Кла… Кар… ла… Ко… ко… торый на площади… – простонал я.

– Готыню! – выскочила в сени мама. – Что вы делаете с ребенком, Соломон!

– Мадам! Прошу вас не переживать так громко! С этим малолетним гешефтмахером я сам разберусь!.. Пошли!

Он вернулся в комнату, пристегнул свою деревяшку и потащил меня к выходу.

– Мы скоро будем!.. – успокоил он маму.

Через ночное кладбище я шел первый раз в жизни. Но я не успевал пугаться ни темноты, ни статуй, тянущих к нам обрубки своих рук, ни скрипа деревьев. Я волочился за Соломоном, и от моего плача мертвяки, наверняка, разбегались по своим гробам. А Соломон не уставал твердить свое:

– Где деньги?.. Где деньги?.. Где деньги, паршивец?..

– Ку… ку… купи-и… и… л… – заикался я от страха. – Сю… Сю… Тру… тру… трубу…

– Какую трубу!

– Те… ше… лескоп…

– Что за шмелескоп?

– Сю… Сюня хо… хочет видеть Ам… мерику…

– Шлемазл! Америки ему не хватает!.. А ты куда смотрел?

– Да-а… А он чуть что сапогами!..

Соломон только хмыкнул. Уж он-то знал моего бешеного дядю. И вообще, в глубине души я верил, что ничего такого страшного Соломон мне не сделает. Все-таки не совсем чужим он нам приходился. Как-никак муж тетки Рейзл, хоть и бывший… Главное, не проболтаться про Карла!

Сразу за кладбищем мы увидели большой костер. Трещали сучья в огне и яркие искры летели в ночное небо. А вокруг костра вились тени: большие и маленькие. Цыгане веселились… Из темноты вышел Ефрем.

– Какой дорогой гость!.. Ромалы, встречайте Соломона Давидовича! Хлебом-солью, да зеленым вином!

Но Соломон движением руки остановил его:

– Спасибо, друг Ефрем! Но в другой раз!.. Сегодня разговор есть…

Тут Ефрем вгляделся в меня и понял, о чем хочет говорить Соломон.

– Э, еврейский казак!.. А чтой-то глаза мокрые?.. Ну-ка, ну-ка, не журись! Да ничто на земле слез не стоит!.. Правду я говорю, друг? – повернулся он к Соломону. – Эй, ромалы, покормите мальца!..

Они с Соломоном отошли в сторону и о чем-то негромко заговорили. А меня усадили к костру и дали миску с горячим мясом.

– Ешь, ешь, чаворо! – угощала меня молоденькая цыганка. – Мы тебя знаем, каждый день мимо ходим…

А я и так ел. Время-то было голодное, мясом в нашем доме редко-редко пахло, да и выдавалось оно по кусочку. А тут… Я видел, как мужчины подходили с ножом к висящей на суку мясной туше, отрезали по здоровому шмату, надевали его на железные шкворни и медленно крутили над костром. Жарили. А сок с шипением капал на угли… Я еще раз посмотрел на тушу. И еще… Острый ком застрял в горле, я поперхнулся и заплакал.

– Ты что, чаворо! – забеспокоилась цыганка.

– Манька! Манюня! – рыдал я.

– Э, чаворо! Да это же наши барана… – она замялась, – купили! А корова твоя в лесочке пасется. Мы из нее циркачку сделаем! Вместе выступать будем!

Слезы быстро высохли. Теперь я старался услышать, о чем спорили Соломон с Ефремом. А спор становился все горячее. Цыганский король размахивал руками, бил себя в грудь, а Соломон укоризненно качал головой.

– Я ж не украл, не увел, как лошадь! – доносилось до костра. – Они торговались, хуже барышников!

– Кто? Малый?.. – показал Соломон на меня. – Да умом убогий?.. Побойся бога, Ефрем!

Потом они снова долго-долго шептались. Наконец, Ефрем плюнул и махнул рукой. – Только ради тебя, друг!.. Но уж молчи! Где ты слышал, чтобы цыган товар вернул?

– Ты же знаешь брат, за мной не заржавеет!.. – уверял его Соломон. Он достал из кармана пачку денег и стал отслюнявливать бумажки.

– Просто людей жалко, не чужие… А этого, – он кивнул в мою сторону, – и второго, убогого, завтра бери с собой, пусть отрабатывают!.. Шлемазл!

Ефрем свистнул, крикнул что-то цыганское, и из темноты вывели нашу Маньку. Она шла, качая полным выменем, и жалобно мычала.

– Манюня! – прижался я к теплой шее и снова заплакал. Теперь от радости.

Обратный путь был гораздо веселее. Манька спешила домой, и мне приходилось чуть ли не бежать, чтобы не выпустить веревку. Соломон стучал своей деревяшкой рядом и не отставал от меня:

– Где этот телескоп-шмелескоп?

– У Сю… сю… ни… – всхлипывал я, но больше так – для Соломона. Уже у самого дома он сказал:

– Ладно… Со шмелескопом мы еще разберемся… Но деньги вы вернете! И с процентами!.. Будете вкалывать, как евреи у фараона! Рабами моими будете!.. Ферштейт?

– Угу… – а что еще мог я ответить.

Главное, не проговориться про Карла!

Утром я первым делом незаметно пробрался в «пещеру». Карл Иванович, нахохлившись, сидел на телогрейках.

– Вот! – сунул я ему крохотный кусочек хлеба и вареную картофелину. – Ешьте!

Больше слямзить не удалось. Да, по правде сказать, и неоткуда было. Мы давно забыли, как это – наесться досыта.

– Спасибо! – грустно кивнул головой бедный немец. – Их ферштее… я понимайт…

Он раскрыл свою сумку и достал конверт с бумагами.

– Мои карточки… Может, ви получать хлеб на талон… Или что еще будет в магазин…

Ну, что будет в магазине, я и так знал. Скорее всего ничего. За хлебом придется отстоять длиннющую очередь, на талоны «сахар» вдруг выкинут карамель, а талоны «жиры» отоварят комбижиром. Но это хоть что-то…

Я велел Карлу Ивановичу сидеть тихо, на улицу лишний раз не высовываться. Ну, уж если очень приспичит…

– А вечером что-нибудь придумаем, – бодрым голосом соврал я… Мы и так уже хорошо придумали: притащить немца к себе домой!

Сюня ждал меня у калитки. Из ворот кладбища уже выходили цыгане. Впереди, как всегда, неслась орава мальчишек. Увидев нас, они притормозили.

– С нами идешь, коровий пастух? – спросил тот, что постарше. – Как звать-то?

– Се… Се-е-ня… – проблеял я.

– Сесеня! – завопила орава. – Гаджо Сесеня!

Позже я узнал, что «гаджо» это «чужой». Нецыган, значит… А сейчас рослый паренек прикрикнул на друзей:

– Отстаньте, ромы! Сеня так Сеня… А я Лекса!.. А этого как зовут? – указал он на дядю.

– Сюня… Ну, то есть Израиль, по-взрослому… Но он не очень взрослый, поэтому так и остался Сюней…

Тут к нам подошел Ефрем. Оглядел меня сверху вниз и крикнул в толпу женщин:

– Соня, сделай из него рома! А то уж больно городской!..

Меня обняла за плечи девушка, которая вчера кормила мясом.

– Снимай рубашонку, красавчик мой! – И она достала из узла, который тащила на плече, что-то рваное и грязное. – Одевай! Будешь почти как маленький ром!

Когда я напялил на себя то, что она называла рубашонкой, Соня растрепала мои и без того лохматые кудри. Потом она облизнула палец, окунула его в уличную пыль и разрисовала мое лицо грязными полосами.

– Вот теперь, красавчик мой, ты на таборного похож! —

с удовлетворением сказала она и добавила еще одну грязную полоску на шею. – Пошли, пшала… братец!..

Хорошо-то как! – подумал я. – Я теперь не «придурок с коровой», а настоящий цыган!

Цыгане шли, не торопясь. Часть из них свернула на базар. Ребята вскочили в трамвай, идущий к вокзалу. Женщины разложили свои узлы на тротуарах, а Соня кинулась навстречу прохожим: – Кому погадать! Кто хочет свое счастье узнать! На брата, на мужа, на сыночка-кровиночку!

Ефрем уверенно шел к рынку, а мы с Сюней, да Лекса с парой мальчишек постарше – за ним.

У базарных ворот милиция разгоняла «толкучку». Надрывались свистки, продавцы, не больно-то торопясь, растаскивали по кустам швейные машинки и примуса, керосиновые лампы и зажигалки из толстых гильз. Эвакуированные запихивали в сумки заштопанные мужские костюмы и залатанные сапоги. Где-то верещал будильник. И только раненые из госпиталя и не думали отходить от патефона, который хриплым голосом пел о том, что «в степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган…». У нас до войны была такая пластинка, и я хорошо запомнил, что «десять гранат не пустяк».

Ефрем привел нас на край базара. Здесь сверкал свежими досками новенький сарай. Ага! Это было то самое, о чем говорили дома. Будто цыгане строят что-то на базаре. И будто платит им Соломон. И будто папа тоже внес свою долю в этот гешефт.

Это был какой-то чудной сарай. У него были два входа, но оба без дверей. Зато каждый вход был загорожен стеночкой.

– Сортир! – догадался Сюня.

И, правда! Я только сейчас сообразил: чего на нашем базаре никогда не было, так это уборной. Народ бегал в кусты за оградой. Ногу там поставить было некуда. Но никто не жаловался. Интересно, с чего это вдруг Соломону вздумалось менять базарные порядки?

– Вот вам ведро! Вот краска! Воду принесете с колонки… Размешаете и начинайте красить! – приказал Ефрем. А сам с Лексой полез на крышу. И скоро там застучали молотки.

Вот те раз! Красить сарай! Да я с красками последний раз имел дело в детском саду. Маме пришлось стричь меня наголо, потому что краска попалась какая-то приставучая.

Но делать нечего. Мы же теперь рабы. Как Соломон сказал… И мы с дядей поплелись на колонку.

Краски мы вбухали в ведро немеряно. Получилось что-то вроде картофельного пюре. С большими комками. Ефрем стукнул меня по затылку и послал нас за водой сразу с двумя ведрами.

– Позор еврейского народа! – обозвал он нас. – Краска должна быть, как жидкая сметана! – учил он, разливая наше пюре по ведрам.

– Вы небось и красить не мастера?.. Смотрите!

Ефрем окунул кисть в краску, дал ей стечь и аккуратно провел по доске. Потом по соседней… И доски засветились синим пламенем. Смотреть на это было одно удовольствие.

– Усекли?

Ефрем всучил мне кисть и застучал сапогами по лесенке.

А без песни он не мог:

 
– Шел трамвай десятый номер,
На площадке кто-то помер.
Тянут-тянут мертвеца,
Ламца-дрица-оп-ца-ца!
 

Под эту веселую песенку я и начал красить. Конечно, получалось немножко не так хорошо, как у Ефрема. Скажем прямо, очень сильно не так. Краска почему-то стекала тощими ручейками, а в некоторых местах никак не хотела цепляться за доску. Но я старался. А рядом махал кистью мой дядька. Заляпывал сарай синими кляксами.

– Кто ж так красит!

За моей спиной нарисовались два моих друга. Алексей и Саша. Обоим что-то не нравилось в моей работе. Алексей прямо писал кипятком:

– Ты что никогда не видел, как красят декорации? Сколько раз торчал у нас за кулисами!

Ага, подумал я, а что если Алешку завести…

– Да ты сам только смотрел на маляров! – подначил я его.

– Да? – Алешка стал вырывать у меня кисть. – А вот щас увидишь!

И правда, у него получалось. Краска ложилась ровно. Не стекала и не разлеталась в стороны.

– Дайте и я попробую! – пристал Сашка к Сюне. Тот и спорить не стал. Уселся в тенечке и задымил, как паровоз.

Я, конечно, тоже не прочь был отдохнуть от трудностей жизни. Как говорила моя тетка Фрима. Но с крыши на меня не очень-то приветливо смотрел Ефрем.

– Дядя Ефрем! – пришлось попросить мне. – А можно еще кисть?

– За дверью! – махнул он рукой. И снова застучал молотком.

Я приволок палку с привязанной к ней кистью. И начал водить ею так же, как делали ребята. И, вроде бы, стало получаться.

– Смотри-ка! – сказал Алексей. – Прям Репин!.. Да! – вдруг вспомнил он. – Мы же чего пришли. Накрылась ваша труба!

– Как это? – сделал я вид, что ничего не понял. А сам посмотрел на Сюню. Чтобы молчал.

Алешка даже красить перестал. И давай рассказывать:

– Идем мы сегодня по площади. Смотрим, у вашего магазина народ толпится. Мы туда. А там!.. Окно разбито, дверь выломана, внутри – полный писец!

– Да, да! – подхватил Сашка. – Все разбито, раздолбано, как будто слон там прошелся! И милиция…

– А люди говорят, – продолжал Алексей, – будто вашего немца найти не могут. То ли сам сбежал… то ли его того… кокнули то есть…

Я снова посмотрел на Сюню. Молчит? Молчит.

– А телескоп? – спросил я.

– Какой там телескоп! Я ж тебе говорю: там живого места не осталось!

– Бедный Карл! – вздохнул я. А Алексей опять разозлился:

– Немца жалко? Да?

Я не успел ответить, потому что Сюня пробубнил грустно:

– Ферфалт ди ганце постройкес!

– Чего? Чего? – не поняли ребята.

– Говорит, что все пропало… Не видать ему Америки!

Когда сарай стал совсем-совсем синим, Ефрем принес нам по куску арбуза и стакан тыквенных семечек. А потом попросил Сашку нарисовать на стеночках-загородочках мальчика и девочку. И Сашка нарисовал.

Мы с Алешкой хотели зайти за загородку, посмотреть, как там все устроено, но…

– Куда! – закричал Ефрем. – Завтра! Завтра открытие!.. Приходите и смотрите сколько душе угодно! И все остальное делайте!.. Только не забудьте денежку прихватить!

Ага! Вот, оказывается, в чем гешефт Соломона! Сортир-то будет платным! Ну, это еще надо, чтобы люди согласились платить…

Домой мы вернулись поздно. Зато с хлебом и селедкой. Ее давали по талону «мясо». Весь месячный паек – целый килограмм! И вот же везуха: хлеб оказался с довеском! Мы с Сюней честно разделили его пополам.

– Пить! Айн глас васер! – первым делом попросил Карл Иванович. Ну да, мы же не оставили ему воды… Я смотрел, как жадно он пьет, и думал, а что же будет после селедки?

И, вообще, что будет дальше? Куда нам девать немца?

Я не стал рассказывать про то, что сделали с магазином. И про то, что милиция ищет его… или его труп. Зачем еще больше расстраивать человека? Он и так не поймет, на каком он свете. Я просто сказал: