Я стоял на литургии, но отвести глаз от неё не мог, пытался, но невольно хотелось посмотреть ещё – как утолить жажду. Неправильно это всё, но поделать с собой я ничего не мог, да и не я один наверное.
Проведя в монастыре полтора месяца я попросил немного на дорогу и поехал, на автобус до украинской границы мне бы хватило а там автостопом. Игумен на прощание сказал, как бы извиняясь: «Сам видишь, мы пока не столько монастырь, сколько братство, конечно же съезди-посмотри другие монастыри. Божие благословение на дорогу». Я проникся к нему за скромность и чувство такта, мне захотелось остаться, но я ещё так много не видел…
Ты двигаешься интуитивно, ищешь своё – методом проб и ошибок, иначе никак. Тема монастырей и церкви была мне очень интересна. Как они устроены, какие проблемы испытывают, что есть духовная жизнь помимо молитв и постов. Познакомиться с церковным преданием соприкоснувшись с живыми его носителями. Я открывал новые для себя законы бытия и хотел познать их границы. Существует различная трактовка и подход к решению вопросов касающихся веры и послушания. Если дают послушание «снимать кресты с храмов», то выполнять его не нужно, но не всё и не всегда так явно…
В ближайшем городке была небольшая автостанция, и мой автобус проходил в час ночи. Из-за большого количества цыган вокруг, я побоялся оставаться – вдруг места не будет и ночь придётся провести в компании с ними. Шёл автобус до Питера и было решено ехать на Север. Недавно я прочёл книгу про мощи Александра Свирского, как мощи Марии Магдолины, Спиридона Тримифунтского, Святой Анны – матери Богородицы, сохраняют температуру человеческого тела. Это чудо казалось мне из ряда вон, к тому же святой Александр был второй человек после Авраама, кому являлась Святая Троица в образе трёх ангелов.
Я попал в Питер в ночь с субботы на воскресенье. Броско и пёстро одетая молодежь гуляла и гудела. До утра я ходил с рюкзаком – ждал, пока откроется автовокзал. Между мной и этими молодыми людьми образовалась пропасть отчуждённости. Я считаю их ненормальными, а они пообщавшись со мной, решили бы что это я не в себе. Никто из них не обеспокоен страстями или спасением души, никому это неинтересно. Очень удобно сказать, что «Мир во зле лежит», но в каждом из них есть потенциал стать осознанным. Но как? От ума к вере не придёшь, за исключением некоторых учёных. Остаётся путь сердца, путь скорбей. Когда в жизни у тебя больше нет якоря и волны швыряют тебя на рифы раз за разом. У меня был один православный друг, который когда-то, пытался меня образумить, говорил со мной о Боге. Как он глупо звучал в мире плотских наслаждений и беззаботности. Я тогда говорил: «Какой Бог, да и зачем Он нужен? Какая в этом польза, чтобы всё себе запрещать? Я люблю девок, люблю бухать, а ты предлагаешь обо всём этом забыть… Ради чего? Небесных благ? Которых нет… Да и к тому же зачем непоследовательный Творец создал динозавров, или пирамиды, говорят построили инопланетяне». Друг печально вздыхал и не знал, что мне ответить. Через год жизни в монастыре я заехал к нему в гости. Мы поговорили и он сказал: «Я бы поверил, что кто угодно может к вере прийти, только не ты Илюх». Этим он меня рассмешил, и на вопрос «Почему же?», ответил: «Потому что ты самый отбитый из всех кого я знаю, у тебя никогда не было тормозов». Теперь я жевал большой сникерс, запивая колой и думал, что придётся исповедоваться в сластолюбии.
После бессонной ночи я дождался свой автобус, и к обеду приехал в обитель преподобного Александра. Состояла она из двух монастырей огороженных стенами в пятистах метрах друг от друга. В нежилой части находилось оформленная ниша под храмом, где как считали подвизался святой. Второй храмовый комплекс был действующий. На берегу озера, белые храмы и колокольня с лазурными куполами. Воздух искрился, и дышалось легче. На соборе сами собой проявились фрески, и рядом с этим местом я чувствовал себя особенно, как в месте откуда не хочется уходить. Поставил бы там палатку и сидел в ней. Я зашёл в сам собор где паломникам открыли мощи. Я приложился к тёплой руке святого и от губ по всему телу пробежал разряд. Можно объяснить это экзальтацией православного фанатика – самовнушению, но я был настроен скептически. То, что мощи могли «подогревать» или использовать химические реактивы, было весьма сомнительно. Я помолился святому, о том, чтобы найти путь в жизни, чтобы он помог моей матери. Пошёл искать благочинного. Благочинный был на позитиве, что сразу настораживало. Я сказал, что уже жил в монастырях. Дебелый мужичок-послушник проводил меня до кельи и сказал: «Вот здесь ты будешь жить». Единственный человек, которого я презирал всеми силами души и не хотел никогда встретить на этой земле – был тот рыжий Александр, которого прилюдно остриг отец Авраамий. Оскалившись, он сидел на кровати. «Надо валить отсюда, пока не поздно» – была первая мысль. Длинные волосы и бороду он теперь не носил, видимо на всякий случай.
– Александр. Ты?!
– Ага.
– Эм-м, ну здравствуй.
– Здравствуй.
– Э-э, если бы я знал, что так получится, то лучше бы сам тебя избил на кухне.
– Да ничего, дело старое…
– Ну ладно. Я тут ненадолго, еду на север, нужно перекантоваться пару недель…
– Понятно.
Повисла неловкая пауза, и я начал разбирать вещи, Александр вышел. Так продолжалось всё время, мы не выносили общества друг друга и только здоровались. Первую ночь я не спал, всё ждал, что он прирежет меня или задушит подушкой. Он лежал тихо, не ворочался, и дыхания не было слышно. В комнате, конечно, были другие трудники, но кто знает, что у агрессивного протестанта в его сектантской башке происходит. Он опять работал за деньги, на этот раз на пекарне.
Наступило сладко-ленивое лето. Я стриг бензокосой бесконечные газоны вместе с «благоразумным разбойником» Серёгой. Серёга отмотал лет десять, все руки представляли сплошной чёрный узор, какие-то мечи, черепа и пентаграммы с сатаной. Не знаю когда и как он пришёл к вере, но это изменило его полностью, он был совсем не похож на тех уголовников, которых я раньше встречал в монастырях, он реально стал добрым, прям во всём. Не то чтобы он тронулся умом, но при всей своей высокой примативности и физической силе он ни с кем не конфликтовал, всегда уступал и действительно светился изнутри своей верой. Это был первый «благоразумный разбойник», который воочию являл возможность тех перемен внутри, которые передавались всему человеку. Единственное что у него осталось от старого «наследия» это любовь к женщинам, и тут Серёга, конечно, был опасен для паломниц. Он как вдвэшник в отгуле – насиловал женщин глазами, отчего они краснели, отворачивались или переходили на другую сторону. Если бы не его добродетельный нрав, я бы серьёзно опасался за целомудренность представительниц слабого пола. Через пару недель Серёга сорвался всё-таки в мир к подруге. Проникнувшийся к моим поиском идеального монастыря, Владимир с Киева, порекомендовал поставить меня помогать женщинам в лавке, набирать воду в источнике и возить песок в часовню, построенную на месте явления Святой Троицы. Кроме того, я теперь должен был организовывать паломниц, по несколько часов в день склеивающих коробочки-упаковки. Благодаря этому послушанию они бесплатно проживали и питались в гостинице. В общем – это легче чем целый день на солнце косить траву, так что я был рад переменам.
Лавка была первым «православным супермаркетом», который я видел. Там были облачения, книги, лампадки и свечи, украшения и предметы декора, статуэтки ангелов и святых, выпечка, мёд, вино, квас… Помогая своей тёте на летних каникулах, работала одна девушка – симпатичная, с зелёными глазами, натуральная блондинка, да и её разноцветные платки и платья с цветочками были хоть куда. Интересный экземпляр. Через неделю она невзначай сказала:
– Так бы хотелось на лодке по озеру покататься…
– Угу, – пауза, я молчу, вроде намёк ясен, но как бы из этого чего плохого не вышло, да и её тётя…
– Ты бы мог меня пригласить.
– Даже не знаю…
– В пятницу я свободна.
– Ну давай посмотрим, обещать не буду.
– Может семь? На пирсе?
– Ну хорошо, давай в семь.
Было ощущение, что меня просто сняли. На пирсе были монастырские лодки и взять вёсла было не проблема. Меня смущало то, что как-то это всё похоже на укрощение строптивого, слишком она инициативна.
В пятницу бригадир-трудников и послушник позвали с собой на вёслах сплавать на ту сторону озера искупаться. Там был пляж, вечер был отличный, мужики запаслись ядрёным квасом и мы поплыли. Круто когда можно в конце рабочей недели почилиться без алкоголя и женщин, порассказывать историй, посмеяться, потупить, глядя на природу вокруг. Когда мы возвращались, уже смеркалось, а на пирсе я заметил цветное пятно и наконец, вспомнил.
– Мужики, дайте я здесь нырну, а в монастырь приду другой дорогой, а то меня там Наташа ждёт, я её в семь часов обещал покатать на лодке.
– Ты чего, сейчас уже десять, если она три часа прождала, ты просто обязан её покатать.
– Ну ладно, везите меня я сдаюсь.
На пирсе стоял пьяный парень-трудник, явно её клеил, но она стояла скрестив руки на груди и ждала меня. Ну капец. Весь этот испанский стыд, когда я виноват – что забыл, третий лишний, который не уходит, спьяну – не понимая, что происходит, и надутая как рыба фугу – Наташа.
– Прости, я, из головы вылетело, ты зачем ждала то столько времени?
– Так ты будешь меня катать или нет?
– Так, я так понимаю у вас тут всё (пьяный парень похлопал в ладоши и начал подниматься по лестнице).
– Садись – поплыли.
Я закатал рукава и мы отплыли от пирса. Девушка потихоньку начинала сдуваться, надо было её разговорить:
– Эм-м-м ну расскажи о себе.
– Я с Курска, закончила православную гимназию. Вот, мой дядя благочинный курской епархии, так что он поможет тебе поступить в курскую семинарию и ты станешь священником, а я твоей матушкой.
– Отличный план. Тебе не кажется, что наши отношения развиваются слишком быстро?
– Разве? Зато мы всё спланировали наперёд. Я знаю как всё будет.
– Не всё так просто, как тебе сказать, мир не такой простой как ты думаешь, я может не хочу учиться в семинарии и становится священником.
– Почему?
– Я думаю о монашестве.
Она удивлённо подняла брови, будто я сказал откровенную глупость:
– Ты хочешь стать монахом? В молодости?
– А что надо состариться? Давай может и я о себе расскажу.
И я рассказал, как умел, обрывисто и лаконично: про одержимость и голоса, про то что исцелился, и не знаю, как жить вне монастырских стен, а главное зачем.
– Я думала ты весёлый рубаха-парень, простой и светлый, а ты… ты… оказался очень замороченный.
– Ну прости если вывалил так сходу на тебя всё, но ты тоже меня огорошила своими планами.
– Пристань где-нибудь к берегу я выйду.
Было похоже, что она испугалась. Выскочила из лодки, наступила в воду и не оборачиваясь ушла в сторону монастыря. Я выплыл на середину озера прислушиваясь к всплескам рыб. В ленинградской области почти не темнеет летом. Какая у меня должно быть странная жизнь, если эта девушка, так быстро насчёт меня передумала. Ну бесы и бесы, что же я теперь, проклят до конца дней? Да и она странная, что тут говорить. Ладно. Только я и Бог, так бы и сидел в этой лодке – посреди времени, раскачиваясь в невесомости на волнах безмятежности.
После отъезда первого наместника-строителя, с ним уехала часть братии: иеромонахи, иеродьяконы. Остальные как бы осиротели. Им назначили наместника-епископа, который приезжал на праздники. Один пожилой монах – отец Иннокентий, рассказывал, как они в конце девяностых ночью не ложились спать – ждали машину с цементом. И ночью началось северное сияние. Все видели в этом благой знак от преодобного Александра, приехала машина. И трудники и монахи верили, что очень важно отреставрировать храмы и здания, они были уверены, что как только отстроят – то займутся духовной жизнью. Духовный подъём девяностых и начала двухтысячных. Но то время и было, по сути, духовной жизнью. Братия жила бедно и сплоченно, двигаясь к общей цели, радуясь каждой возможности помолиться в полуразрушенном храме. Они были единым целым. И когда реставрации подходили к концу и уехал наместник, стало ясно, что они не научились молиться целыми днями, послушания упраздняли, так как много жертвовали паломники и туристы. Я столкнусь ещё не раз, с тем, что новые наместники будут продавать пасеки, коров, рыбные хозяйства. Монахам нечем заняться, а в братию принимают тех кто вносит ещё больший разлад. В монастыре по итогу воцарился дух уныния, он проник везде. Братия с которой я имел возможность пообщаться, были рады поговорить о монастыре, о вере, но все они унывали и не знали, чем себя занять. Не буду углубляться в подробности того, что обычно влечёт за собой лень при наличии денег, это и так понятно. Если бы я решил там остаться, то либо начал унывать, либо впал в прелесть – выдумав себе послушание и работая с утра до ночи, чтобы ни о чём не думать. Так например поступил молодой монах работавший на огородах. Все силы он тратил на эти грядки, копая и удобряя их целыми днями, для того чтобы ни о чём не думать и ни с кем особо не соприкасаться. Помощников он специально себе не брал. В этом ли духовный путь, чтобы копаться в земле с утра до вечера. Страшно представить сколько он чистит снег зимой, чтобы не оставаться в праздности.
Жизнь полна противоречий и игрой на контрастах. Вместо того, чтобы миловаться со сверстницей я начал проявлять интерес к девушке постарше, приехавшей с ребёнком и клеящей эти упаковки. Всё началось как-то само собой. Татьяна была похожа на Одри Тоту, такая милая брюнетка, что я мог поделать. Изящная женственность всегда производит впечатление. Мы гуляли по лесу, разговаривали обо всём. Я начал ждать этих вечеров и перестал появляться на службах. Вы могли подумать: «Он всё-таки стал нормальным парнем». Но это не так. Невозможно переиграть, исправить те ошибки, что я совершу, можно только постараться понять, как непостоянен и уязвим человек. Это была симпатия, страсть, но не любовь, в том возвышенном смысле духовной любви, возможной между мужчиной и женщиной. В то утро она причастилась, ей сделали выговор – «Не сбивай молодого парня с пути», кто-то доложил про наши прогулки, ей поставили ультиматум. На следующий день она уезжала к мужу с которым её кроме ребёнка ничего не соединяло. Я был оскорблён всеми этими беспочвенными подозрениями. Взяв её руку я повёл её на один из озёрных пляжей. Впервые здесь со всех деревьев раздавалось карканье ворон. Никогда их столько не видел. Явно плохой знак, но мне было обидно, что вселенная решила предупредить меня воронами и не обращал на них внимания. Пусть тогда клевета будет правдой, раз они так думают.
С ней было потрясающе, но в какой-то момент я ослеп. С открытыми глазами ничего не видел, только свет. В сердце кто-то огромный открыл дверь, посмотрел с разочарованием несколько секунд, и закрыл её. Зрение вернулось. Мы искупались. Осознавая то, что в духовном мире произошло что-то очень-очень серьёзное, я рассказал об этом видении Татьяне. Она несла послушание звонаря в своём храме и духовнику рассказывать об этом не хотела и боялась. Несмотря на предупреждение, свыше мы вечером ещё раз «прогулялись». Утром она уехала, а я остался с этим чувством внутренней пустоты. Позже я рассказал про потерю зрения и дверь в сердце – монахам, конечно без подробностей. Они сказали, что так – от человека уходит Благодать. Имея ввиду нечто большее, чем то, что принято называть благодатью, уходит Божие благословение, которое невероятно сложно вернуть. Встреча с Богом, которую ждёшь, часто происходит не во время молитвы, а в момент твоего сильнейшего отступления и падения. Как разнится царапина на новом зеркале и на грязной исцарапанной консервной крышке, так и есть различия между человеком стремящемся на небо и живущем во грехе – не обращающем внимания на свои страсти. Его духовный взор меркнет, загрязняется, он становится бесчувственным для духовной жизни.
Я стоял как то на вечерней службе и молился. На исповедь идти боялся, не зная, как об этом вообще говорить. Один из иеромонахов как то понял, что мне нужна помощь, он позвал меня жестами в алтарь. Пришлось идти:
– Тебе нужна исповедь?
– Вообще-то да… Я не знаю зачем я это сделал… – я выдохнул, – В общем, я ввёл в блуд женщину, она верующая и замужем, и я не знаю зачем я это сделал. – слёзы катились по лицу, я боялся того что нужно сказать дальше, – Она ещё в этот день причастилась. А я потерял зрение, и кто-то будто посмотрел мне в сердце и …я, я не хотел, я не знаю зачем я это сделал…
Священник молчал. Его молчание нависло грозовой тучей, что было хуже любого выговора. Я не его боялся, но того что всё сложилось так… что о таком грехе я рассказываю в алтаре, будто перед Богом. Сначала эти вороны, теперь исповедь в алтаре. Душа внутри горела. Я был раздавлен, потому что совершил то, до чего в здравом рассудке и додуматься невозможно. Это было мета-кощунство по отношению в Богу.
– Я назначу тебе епитимию, выполнишь?
– Да. Да я выполню, – я впервые поднял взгляд на батюшку.
– Сорок дней читай покаянный канон и тридцать земных поклонов с Иисусовой молитвой.
Наказание казалось более чем лёгким.
– Хорошо. Простите и вы меня и помолитесь обо мне.
– Не унывай, но и не забывай о покаянии. – он накинул мне на голову епитрахиль, – Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Илия, и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь
Я вышел из храма, стало легче. Но чувство присутствия в монастыре исчезло. Меня как будто отключили от генератора. Стало также как в городе. Я как-то читал, что епитимия нужна человеку, а не Богу. Чтобы через страдание согрешивший мог хоть как-то искупить вину. Отдай кровь – приими дух. Поэтому без аскезы, без подвига, невозможно движение вверх. Но и аскеза, должна быть проявлением любви и преданности Богу, а не средство достижения святости. Если аскеза замешана на самолюбии, то она приведёт не к Богу, а к духовному помрачению и прелести.
Предстояло выбрать, куда ехать на Валаам или на Соловки. Про оба монастыря я прочитал пока жил в Свирском. Оба места называли лестницей на небо. Поеду на Соловки, а на Валаам как-нибудь потом. Я попросил у наместника две с половиной тысячи на проезд, и он благословил. Рыжему Александру я сказал, что завтра уеду и попросил прощения за то, что полтора месяца мозолил ему глаза.
На следующий день я убирал в сумку последние вещи. В комнату с иконой зашёл Александр. Интересно, зачем ему икона, на тумбочке и над кроватью не было не одной, протестанты отвергают иконы. Он подошёл:
– Илья, я тут, купил тебе икону, это Сергий Радонежский.
– Эм-м, ну спасибо, – я взял икону и не зная что с ней делать положил на кровать.
– Ты это, прости меня, – он сказал это искренне и дрогнувшим. Мы троекратно похристосовались.
– И ты меня прости.
Александр заплакал. Я, чувствуя подступающий к горлу комок, сказал:
– Мне там, надо выйти, меня ждут.
Я быстро вышел на задний двор за монастырь и слёзы в несколько ручьёв полились из глаз. С души сняли огромный камень, целую скалу. Этот груз я носил всё время с собой, даже не зная об этом. И Господь решил нас свести – не для того, чтобы мы перерезали друг другу глотки или передрались, но чтобы примирились. Это были азы духовной азбуки, которую мне преподавал Божий промысел. Значит всё это работает. Смирение работает, пусть я и испытывал тогда гнев и злобу. Зло всё-таки побеждается добром. Кто бы подумал…
Глядя на лес в окно автобуса я жалел о том, что совершил. Не знаю, простит ли Александр Свирский меня, но вряд ли теперь будет моим ходатаем и защитником. Думал о той девушке, думал о иконе Сергия Радонежского. По сей день, глядя на неё, я за долю секунды вспоминаю всю эту историю.
На Соловки я позвонил ещё из Свирского и пароход до архипелага для меня был бесплатный. Недалеко от пристани находился домик, где снимали фильм «Остров». Надо же, никогда не думал, что окажусь здесь. Положив ноги на камень сидела красна-девица, судя по юбке и платку паломница. Одна епитимия у меня уже есть, так что извини, на твою улыбку я сегодня отвечать не буду. Утром в туман мы поплыли на каком-то корыте. Старый катер подбрасывало на волнах. Дул солёный ветер и если бы начался шторм, мы бы точно потонули. Через три часа вдалеке, сквозь дымку, виднелась колокольня. Красиво. Фотографий я видел немного, мощные стены из валунов и высокие церкви выглядели потрясающе. Уже по сложившейся традиции я сначала прогулялся вокруг монастыря, зашёл в собор, поблагодарил за Бога за то, что добрался. Ещё одна древняя святыня России. Потом пошёл искать благочинного.
– Физические травмы? Хронические заболевания? Чтобы знать куда вас можно поставить.
– Нет, нету.
– Деньги у вас, на обратную дорогу, если что есть?
– Да, конечно, – соврал я. (Не забыть на исповеди сказать, что согрешил ложью).
– И на долго к нам?
– Не знаю, пару месяцев.
– На зиму мы оставляем только тех – кто серьёзно настроен здесь остаться, потому что связь с континентом только на самолёте. Уезжать зимой проблематично и нам соответственно замену искать на вашем послушании тоже.
– Ясно.
– Хорошо, Василий вас разместит и расскажет о распорядке дня и правилах.
Меня поселили на третьем этаже, в корпусе внутри монастырских стен. Комната вмещала двадцать кроватей. За короткий тёплый сезон монастырь должен подготовиться к восьми семи месяцам зимы, поэтому работали мы с утра до ночи. На службы я почти не ходил, с монашествующими не общался. Первые дни копал каменистую почву весь день, после ужина мы носили мебель и освободились в девять. От перенапряжения все мышцы болели и я не мог заснуть, когда половину одиннадцатого нас поднял иеромонах поливать огороды с леек. Слушайте, если вы настолько не организованы, что не можете днём снять одного человека и дать ему лейку, и вместо этого подымаете всех чтобы полить за полчаса, то мне кажется что пора что-то менять. Или оставить на ужин мужикам работавшим целый день по маленькой жаренной кильке к крупе, да ещё так чтобы одной не хватало. «Ешьте, я не хочу рыбу, такая маленькая, она вряд ли спасёт меня от истощения». Добавьте к этому холодный ветер с дождём, в который мы разгружали корабль. Всякое желание постоять час-другой на службе совершенно отпадало. Потом начался покос. Час мы тряслись в буханках чтобы с восьми до восьми переворачивать вилами скошенную траву, которую регулярно мочили дожди. Батюшка, ездивший с нами, утром одевал епитрахиль, поручи и служил наверное молебен, потом снимал их и брал в руки вилы. Это было прикольно, хоть кто-то за нас молиться. С нами работали волонтёры из Москвы, стоявшие отдельным палаточным лагерем в двух километрах от монастыря и приходившие в монастырь помыться и поесть. Работа в суровых погодных условиях быстро изматывала студентов и после трёх-четырёх часов дня они еле ползали.
Мы собрали высокие, метров на пятнадцать снопы, в два камаза с прицепами и вернулись в десять вечера. На Соловках летом почти не темнеет. Эту траву, надо было загонять, с разбега вилами на сеновал. Волонтёры спасовали и ушли сразу, за ними с ропотом ушла большая часть трудников. Остальные доблестно сидели без сил, готовые встретить свою участь, как Максимус из «Гладиатора». Батюшка посмотрел на нас, на это сено, позвонил в монастырь и сказал: «Нужны все».
Интересно кто эти все? Молодые послушники и иноки, на которых сваливают все работы? До монастыря было километра полтора и минут через десять показались монахи. Впереди шёл с развевающейся белой бородой старый духовник – архимандрит Герман, за ним шли пожилые монахи и батюшки. Я впервые был приятно удивлён тем, что в десять вечера пришла трудиться и «старшая» братия. Такого я ещё не видел. Все разобрали вилы и за полтора часа докидали сено. Я старался помогать, но ноги еле волочились. Мне было радостно с ними работать ни смотря на то, что по времени уже наступила ночь.
На полях я познакомился с Павлом Грибовым. Светлый кучерявый очкарик учившийся на факультете математики-кибернетики в Москве. Он приехал на Соловки второй раз и хотел пожить на Голгофском скиту на Анзере. Я не упускал возможности поприкалываться над ним, над его внешностью, или его словами. Не знаю почему я вдруг выбрал «мальчика для битья», скорее всего причина была в том что я просто завидовал его умиротворенной независимости. Он ни на что не отвечал и не реагировал на мои издёвки и приколы, только иногда вздыхал. Внутренний распределитель работает незаметно и мы начинаем относиться к человеку ориентируясь только на свои стереотипы. Как то он попытался объяснить мне, то что я не улавливаю, не понимаю в православии и я опять его высмеял, считая недалёким. Каждый день он звонил на Анзер, и каждый день там не брали трубку. Нужно было получить благословение скито-начальника на приезд, Скит был укомплектован и лишние людей просто так не брали. Над его дежурством у телефона я также потешался. Какая-то я скотина, если подумать… По воскресеньям устраивали экскурсии для трудников и в конце месяца обещали эксурсию на остров Анзер, где погибло больше всего заключенных. Остров называли сердцем Соловков, там происходило множество чудес по молитвам мучеников. Каждый метр земли был залит кровью тех, кто за исповедание веры был готов принять смерть и пытки. Вроде обливаний водой в холодные зимние ночи или ямы с крысами-людоедами. Когда Сталин узнал о происходившем в лагере он приказал расстрелять начальника лагеря и его заместителя.
На поездку нужно было взять благословение благочинного. Почти всем он благословлял за счёт монастыря, а мне почему-то нет. Я не стал просить и говорить, что денег у меня нет, а просто ушёл. На пороге нашей комнаты все обсуждали поездку:
– Ну что Илюх? Спросил у отца Ианнуария?
– Эм-м, да спросил, почему-то не благословил мне бесплатно, а денег у меня нет.
– Так ты скажи ему, может передумает.
– Ага…
Я был расстроен тем что через несколько дней не смогу поехать, хотя экскурсия стоила тогда всего-ничего, полторы тысячи. Утром мы проснулись, и койка Павла Грибова была заправлена, а он сам не появился на послушании. После обеда я взял со своей тумбочки почитать книгу про Соловецких заключенных, и обнаружил под ней полторы тысячи. Внутренний стыд за то, что мне кто-то «подал» и радость от мысли, что теперь я смогу поехать. Но кто мог положить деньги? Осматривая койки я остановился на заправленной кровати Грибова. Я попытался вспомнить кто слышал мои слова о том что благочинный не благословил и вспомнил что Грибов проходил мимо. Сукин сын. Не передать словами как я мечтал посмотреть Анзер. Значит Павел… Эта милостыня, которую он решил не давать в руки, понимая, что я могу просто не взять, была бесценна. Не знаю почему, но я начал считать его своим самым большим другом на земле, из-за каких-то полутора тысяч, но полученных в нужный момент и так, что не надо было краснеть. Милостыню нужно подавать тайно, иначе получающий может быть раздавлен безысходностью положения с одной стороны и остатками чести с другой. Во время поездки на Анзер я многое для себя открыл, многое почувствовал. В одном из храмов, где содержали заключенных на шконках до потока меня пробило, как в Печорах, после кельи Иоанна Крестьянкина. Я плакал и сердце освобождалось, внутри становилось легко и светло. Сложно объяснить это тому, кто никогда не испытывал таких озарений при посещении святых мест. На Голгофском скиту со старым монахом на огороде стоял в столпе света Павел Грибов. В голове я репетировал как его отблагодарю, но когда подошёл и мы приобнялись при встрече, глядя на его светлую улыбку я понял, что слова всё только испортят. Я спросил:
– Как ты здесь?
– О прекрасно, мечтал и получилось, я очень рад, здесь как на небе. По ночам у нас службы.
– Ну здорово, я пойду, Ангела-хранителя!
– И тебе.
Я отошёл и подумал о том, что никогда не стану таким как Павел Грибов. Есть такие люди, которых Господь ведёт за руку, он и жену себе искать не будет. Такую же светлую и добрую девушку, судьба просто к нему подведёт. А такие как я, завистливые и осуждающие пройдут все круги ада, прежде чем найдут девушку способную мой заумный мозг выносить. Избавил меня от предубеждений к людям. Однажды я уже видел, как человек лишённый совести совершил поступок достойный святого, в монастырях теперь встречал и обратное. Кто знает какие мы на самом деле. Ещё быть достать из под спуда наши добрые намерения, чтобы они не остались блаженной теорией.
Как-то в воскресенье я после службы разговорился с одним молодым хохлом. Оказалось, что он кришнаит и его любимая книга это письма Иоанна Крестьянкина. Именно его он считал своим духовным отцом. Издалека я начал его расспрашивать, как это ему удаётся совмещать эзотерику и православие. Его киевский гуру запретил ему исповедоваться и причащаться, потому что исповедь ему не нужна, а святые дары сохраняют физические свойства вина. Алкоголь кришнаиты не употребляют в принципе. Мы три часа бродили по берегу Белого моря. Я сохраняя спокойствие цитировал святых отцов по поводу его заблуждений. Святых отцов он не читал, зато читал веды и современных самопровозглашённых гуру. В башке у него был винегрет, и в этот винегрет он верил. К тому же, то что я называл «промысел» – помощь со стороны людей или складывающиеся в твою пользу обстоятельства, происходили и с ним. Кто ему помогал? Бог? Очень сомневаюсь. Единственный козырь в моём рукаве – старец Иоаким, который меня исцелил, был для него не больше чем красивым рассказом. Даже если бы он увидел отца Иоакима сам, то его внутренний распределитель оценил бы того, как «просветлённого» человека, способного управлять миром духов и материей – исцеляя болезни.
Через пару дней мы ждали корабль, который нужно было загрузить продуктами для скита на Заячьем острове. Пока ждали пошли собирать чернику. Через минут двадцать меня окликнули. Я повернулся, собирался побежать, и, не заметив оврага, упал. Расшиб колено о торчавший из земли корень. Болело так, как если бы сломал. С трудом через пару минут я встал, нога опухла, я с трудом мог наступать. Хромота не проходила, потому что я продолжал работать. Последней точкой стало то, что я встретил парня-экскурсовода с Анзера в одном из местных магазинов. Пока мы стояли в очереди он спросил не пробовал ли я «Соловецкую настойку». Я посмотрел на чекушки и сказал: «Нет, но возьми и на меня – попробовать». Он взял две пол-литровых, и это было ошибкой. Пока он рассказывал мне, что склеил какую-то женщину-паломницу, мы сели на берегу. Я давно не пил и после бутылки заплетающимся языком объяснял ему, что это блуд и смертный грех. Моя попытка что-то объяснить в таком состоянии была обречена на провал. Больше было, похоже, что я себя в этом убеждаю. Мы взяли ещё бутылку, и после неё, на третий этаж меня тащил экскурсовод. Сидя следующим вечером на пригорке у воды напротив монастыря меня первый раз в жизни посетило присутствие смерти. Столько людей здесь погибло, и вся цель православного христианина это ведь подготовиться к смерти. Остаться здесь, стать монахом, терпеть холод и посты, чтобы потом умереть. Как это всё грустно. Находясь на краю мира, я думал о конечности существования. Люблю ли я Бога настолько, чтобы остаться здесь. Дорога к смерти выглядела прямой, серой и короткой. Пожил-помолился и умер. Если уж и идти осознанно на смерть, я сначала хотел бы примириться с отцом. Я не видел его уже лет шесть. Не то чтобы я хотел получить благословение или согласие, но хотел поговорить с ним на эту тему. Осоловелые люди скажут, что я слишком мало времени провёл на Соловках, чтобы проникнуться их духом, но мне хватило. Память смертная не оставляла меня ещё несколько месяцев. Все ведь живут поверхностно, стремятся к такому восприятию – чтобы ни о чём не думать. Не заморачиваешься, значит, молод, значит терпим к другим, потому что сам в такой же грязи. Танцевать с волками, чтобы урвать свой кусок в этом мире, а потом сдохнуть. Может и я слишком загнался? Может всё не так.