Белокурый. Засветло вернуться домой

Тот только пожал плечами:

– У его милости крепкая голова.

– Но не нутро…

Оба не слыхали, чтобы его милость молился, зато слышали, как он богохульствовал – полночи, черно, смрадно, площадными словами кроя Всевышнего.

Пришел в себя спустя трое суток, сел в седло и вернулся в Лондон.

Шотландия, Стерлинг, Стерлингский замок, ноябрь 1547

Анри Клетэна слегка покачивало на твердой земле – и от усталости, и от того, что мсье Дуазель примерно на протяжении месяца покидал палубу корабля только лишь для совещаний с сильными мира сего. Когда он, наконец, добрался до Стерлинга, больше всего ему хотелось горячего вина и в постель, причем, сразу на двое суток, но француз поморщился, встряхнулся, переменил промокшее в осенней дороге платье и, сообразив на себе приятное выражение лица, двинулся к королеве-матери. Легкая походка, живой взгляд карих глаз, улыбка парижского карманника… не так уж много солнца в жизни Марии де Гиз в последние дни, так отчего бы не поддержать королеву хотя бы солнечным нравом своим? Она расцветала, когда слышала чистый выговор его речи – здесь, среди шотландцев, привыкших жевать французские слова, как вчерашний холодный порридж. А поддержать королеву требовалось, ибо дела Шотландии были куда как плохи. Проще говоря, Шотландия стояла на коленях, поверженная латной перчаткой герцога Сомерсета.

Лорд-протектор на сей раз весьма умело воспользовался временем, которое было в запасе до холодов, и результатами битвы у Пинки-Кле. Помня прежний опыт, он даже не пытался штурмовать Эдинбургский замок, но разместил войска в Эймуте, вернул в английские руки замки Хейлс и Хоум, восстановил гарнизон Роксбурга, три сотни его солдат доставлены морем на остров Инчколм, закрыть залив Ферт-о-Форт, дабы никто не прошел к Эдинбургу незамеченным. В Западной Марке английские войска размещены в Кастлмилке и Дамфрисе. Данди разрушен, Файф разорен, Киркубрайт обескровлен, весь Ист-Лотиан по сути – теперь английское графство. Сомерсет воплощал в жизнь свою старую идею, когда-то не одобренную Советом короля Генриха – взять Шотландию не единым рейдом, но охватить сетью фортов, так, как римляне некогда подчиняли себе Британские острова. В эти дни раскол пошел и между лордами Шотландии: те из них, чьи сыновья полегли у Пинки, в ярости и гневе требовали возмездия захватчикам и смещения регента, призывая поддержку французов, те же, чьи земли были уже под пятой англичан, запрашивали у правительства разрешения хоть для виду назваться «согласными», чтоб не пострадать еще больше. Тьма накрывала умы, и чувства человеческие, и родственные связи, и дружественные. Маршал Англии, барон Грей де Вилтон шел во главе английских войск с восточного направления к северу, и даже прожженный Уолтер Скотт Бранксхольм-Бокле, осажденный в своей берлоге, писал к королеве с горечью возраста и опыта: «я умоляю Ваше величество заставить правителя и лордов выступить совместно». Заставить? – думал Дуазель, проворно пересекая цветные залы Стерлинга, затаившегося на угрюмой скале – это шотландцев-то? Которые за века не научились признавать над собой ничью власть, не исключая и власти Церкви – и история с убийством Битона подтверждает это вполне? И чтобы эти черти договорились промеж собой о совместном сопротивлении англичанам? Хорошо хоть, королеве-матери удалось убедить Аррана перевезти маленькую Марию из Стерлинга в Дамбартон – не исключено, что де Гиз вновь сыграла на старой надежде регента женить на королеве своего наследника. Граф Арран тем временем, в панике, что невеста его сына достанется врагам, отбыл в Ист-Лотиан, отбивать занятые англичанами крепости, но получалось у него скверно. Вскоре противником были заняты еще и Браути, Ферри, Хаддингтон… Что ж, думал Дуазель возле самых дверей личных покоев королевы, закладывая складку плаща на плече перед тем, как младший из Монкрифов объявит его приход, возможно, хоть новые вести слегка скрасят черные дни близкой зимы для женщины, замершей сейчас на молитвенной скамье у комнатного алтаря – в трауре, с раздумьях, с сухими глазами уже отплакавшей своё Ниобеи.

То был момент, когда она совершенно пала духом. Все, что ни происходило в стране, было словно направлено Господом против нее лично – в дополнение к уже постигшим королеву бедам, и Мари де Гиз сражалась с роком из последних сил. Ей, как и всегда, было некогда плакать, требовалось действовать. А скорбеть и молиться – уже потом. Она не припоминала ни одного биения сердца в последний год, которое не было бы продиктовано чувством долга. Сбор войск, новые налоги в Парламенте, распределение средств среди лордов, спешная подготовка крепостей к вторжению врага. Удивительно, но ощущала она себя среди всех этих мужских хлопот совершенно естественно, тем более, что это не давало ей и минуты подвергнуться слабостям чисто женским – страху перед будущим и тоске по ушедшему, по тем дням и людям, коих уже не вернешь. Более всего сокрушалась она о своей женственности именно тогда – в дни перед Пинки – ведь именно ей, по силе духа, не слизняку Джеймсу Гамильтону, раз за разом ввергавшего Шотландию в пучину позора, следовало быть в седле, в доспехе, во главе войск… зато перед Тремя сословиями, уже после поражения, королева-мать говорила сама. В черном скромном платье, в черном чепце вдовы, она была скорбящая мать не только по своим детям… речь ее зажгла умы и сердца, как и то, каким жестом сняла она с себя вдовье жемчужное ожерелье, кладя его на стол:

– Я готова носить одно лишь обручальное кольцо покойного мужа моего, вашего государя, если на сопротивление врагу негде больше взять средств, кроме коронных драгоценностей Шотландии!

Воззвание к Генриху Валуа с предложением стать протектором королевства Шотландия ввиду брака между французским дофином и Марией Стюарт было принято при общем ликовании. Анри Клетэн, верный друг и помощник, торопливо поцеловал госпоже руку и отбыл в Париж, сама Мария де Гиз вернулась из Парламента в Стерлинг. О да, речь перед Тремя сословиями была полна вдохновения, но только леди Ситон и леди Флеминг видели, как рыдала она в своей спальне – от отчаяния, от страха, от одиночества, от того, что и последнее дитя придется оторвать от сердца, чтобы спасти. Вместе с одной маленькой Марией в Дамбартон и во Францию отправлялись еще четыре – дочери этих двух дам, а также лорда Ливингстона и лорда Битона. Сама же королева-мать была настолько разбита чередой несчастий, свалившихся на Шотландию в последние годы – те годы, что она была женой короля Джеймса – что робкая мысль уехать на родину вместе с дочерью посещала ее все чаще и чаще… Вот и теперь, стоя на коленях перед образом Богородицы, но глядя не на образ, но вглубь себя, королева мучительно размышляла о том же самом – бежать к уюту и покою своей прежней жизни, как вызвало в ней всё женское, или принять бой, пусть даже погибнуть, как требовало мужское? Кровь Гизов стучала в висках так, что темнело в глазах.

Дверь отворилась, королева поднялась с колен.

И еще прежде того, как грум произнес имя, она уже знала, кто это. Господь милосерд, он не оставил ее друзьями, стало быть – принять бой, облечь в кирасу непреклонности самую душу свою.

– Что ж, Его величество согласен, – молвил посол с порога, как всегда, прежде поклона спеша принести королеве-матери весть, – он принимает условия регента.

– Но теперь, друг мой, надо, чтоб регент не переменил условий! – с горечью отозвалась королева-мать.

Анри Клетэн поцеловал руку своей госпоже:

– Простите великодушно, я грязен, как черт, только с дороги, но почел долгом своим явиться сразу, чтоб хоть отчасти утешить ваше беспокойство, мадам. Бумаги мой секретарь доставит вечером.

– Вы, Дуазель, вечно выглядите, как завсегдатай придворных праздников Фонтенбло, – улыбнулась Мари де Гиз, – и еще имеете дерзость пенять на свой внешний вид! Покажитесь же при дворе хоть раз в должном, с вашей точки зрения, образе – право, я хочу на это посмотреть!

– Как будет угодно Вашему величеству, – темные глаза Клетэна смеялись, – вот только изгоним из Шотландии англичан, чтоб я смог хотя бы несколько ночей подряд провести дома, а не в пути! О, тогда, клянусь, вы увидите меня настоящим!

Леди Флеминг, на минуту задержавшись в дверях покоев королевы, вероятно, желала что-то сказать, но молча проследовала в парадную спальню, Анри Клетэн, поднимаясь с колен, поймал на себе ее долгий взор, но сам был занят сейчас королевой, не фрейлиной. Бледное лицо, тени под глазами, сухая складка губ. Улыбка проблескивает, как луч солнца в холодной воде северного моря – мелькнул и нет его. При короле Франциске они не встречались, но очаровательную живость герцогини Лонгвиль когда-то воспевали в сонетах придворные рифмоплеты – о да, она была легендой французского двора, и легендой прекрасной. А здесь… годы несчастий, сражений, бурь. Как она одинока, думал Дуазель, рассматривая Мари де Гиз – не впрямую, ибо так на королеву не смотрят люди, понимающие должное обхождение, но серией легких взглядов, направленных как бы вскользь, не могущих оскорбить. Одинока особенно теперь, когда при ней остались разве немногие верные. Граф Хантли в плену, граф Сазерленд в Нагорье, изредка появляющийся граф Аргайл – камень, на котором можно строить дом, но ты никогда не узнаешь, что у него внутри, кроме вот тех самых чудовищных белых собак, да и те – снаружи. Ситон… Ситон серьезно болен, да и здоровый-то вечно – ни себе, ни людям. Эрскин и Ливингстон, оба потерявшие сыновей при Пинки, отбывают во Францию охранителями маленькой королевы. Флеминги отправляются также, и королева лишится еще и любимой придворной дамы. Двор опустеет шотландцами, но наполнится французами – сьер Д’Эссе уже собирает войска для экспедиционного корпуса, направляющегося в Шотландию ближе к лету, но король еще не вполне решил, необходима ли французская армия в Шотландии. Однако прежде, чем тут высадятся французы, следует решить многое, дабы подготовить почву.

– Итак, что мы должны вашему государю, мсье Дуазель?

– Крепости Данбара и Дамбартона – в залог, это первое. Обручение королевы и дофина, – перечислял тот, – титул протектора королевства, с тем, чтобы все дела были переданы в его руки.

Так, мелькнуло в голове Марии, стало быть, для нее здесь места больше не станет, разве что тихая жизнь, мирная старость в Лонгвиле или у матери в Шательро. Мари де Гиз, коронованная королева Шотландии, королева-мать, возвратится к тому, с чего начиналась ее жизнь – келья в монастыре Понт-э-Мезон… зачем же, зачем дядя Антуан некогда извлек ее оттуда? Для бед жизни земной, для сонма горчайших разочарований. Старая карлица, проковыляв через комнату, ткнулась в колени королевы большой головой, зарылась лицом в бархат юбки, та погладила ее по спине, как погладила бы собачонку. Снова спросила посла:

– Но кого его Величество желает поставить во главе правительства?

– Регент будет смещен, но в любом случае, следует дожидаться совершеннолетия королевы. Конкретного лица Его величество пока не называл.

– Что в итоге он согласен дать регенту? И решили ли вы вопрос о богатой невесте для его сына, с тем, чтоб Арран наконец оставил бредовую идею женить своего отпрыска на моей дочери и согласился на французский альянс?

– Речь идет о дочери герцога Монпансье.

– Партия недурная, если сойдутся в приданом, Джеймс Гамильтон славится своей жадностью.

– Король обещал сам уладить этот вопрос. В нашу задачу входит убедить регента согласиться – в очередной раз – с тем фактом, что его бездарное правление не способствует дальнейшему нахождению у власти.

– Не способствует, мсье Дуазель, и, видит Бог, я первая соглашусь с вами, однако у графа Аррана есть одно существенное преимущество перед всеми, кого мог бы предложить в правители ваш государь… он – шотландец королевской крови. Второй такой же, равный ему, сейчас женат на племяннице покойного Генриха Тюдора и еще менее регента пригоден к подобному месту.

Это верно. Де Ноайль, французский посол в Лондоне, регулярно присылал известия о новых фантазиях графа Леннокса, по-прежнему претендующего на верховную власть в Шотландии – хотя бы во время малолетства королевы. Фантазии эти были безумными, а исполнение их – очень хлопотным по последствиям для страны, в которой Леннокс собирался главенствовать. Сейчас же граф Леннокс был одним из командующих английских войск, разоряющих Западную Марку.

– Да, мадам, выбор у нас невелик, но кто-то же должен осуществлять протекторат французского короля здесь, в Шотландии.

– Француза они не потерпят, – молвила королева-мать, даже не указывая, кого имеет в виду, нобилей только или Три сословия Парламента целиком.

– Да, мадам, – опять согласился Анри Клетэн. – Но если то будет француженка?

– Не знаю, готова ли я остаться здесь на долгий срок, – призналась королева. – Умы людей столь изменчивы, и до такой степени перешли в подозрение, что от самых близких я вижу одно только отчуждение. Будь я мужчиной, они бы подняли меня на плечах, но оттого только, что я слабая женщина…

– Будь вы мужчиной, – прямо отвечал Дуазель, – каждый из шотландцев оспаривал бы ваше главенство, пока не скинули бы, навалясь толпой, как у них в обычае вести себя что с королями, что с князьями церкви. Нынче тот час, когда именно слабая женщина не вызовет подозрений. Тем паче… вы отнюдь не слабы, мадам!

Мария подняла на него глаза, посол улыбался. Под слоем галантности в Анри Клетэне скрывалась здоровая натура парижанина – горлопана, бойца, опытного воина, авантюриста – того, кто не отступит перед любым капризом судьбы. Встать, когда тебя свалили в грязь, дать сдачи, обтереться, двигаться дальше. Подобной устойчивости не сыщешь порой у людей более благородной крови.

Королева устыдилась минутной слабости.

Англия, Лондон, Сент-Джайлс, ноябрь 1547

То были годы, когда Господь уподобил его Иову – так казалось тогда. Ибо череда потерь тянулась нескончаемо, особенно оскорбительно от того, что Патрик Хепберн ничего не мог приобрести, но только выпускал из рук. Разорение и потеря Хейлса, пусть даже он снова попал под англичан после осады Хаддингтона и мог быть возвращен – при условии полной покорности Босуэлла герцогу Сомерсету, конечно. Безденежье, равное нищете, потому что тысяча крон короля Эдуарда оставалась только цифрой на бумаге присяжных статей. Собственная продажа во дни отчаяния, и так задешево – сравнимо с чувством собственного достоинства. Смерть сестры, которую он куда переживал дольше, чем могло показаться заново прилипшим к нему в Лондоне близнецам Хоуп. Известие о том, что хранителем Долины назначен старый друг Вне-Закона, что на Караульне ставят артиллерийскую батарею – как на случай прихода англичан, так и для предупреждения возвращения законного хозяина. Бессилие, бесправие, бездействие – троица чувств, которые выклевывали его подчистую день за днем, как ту вечно отрастающую печень Прометея, и, просыпаясь каждое утро, он снова и снова возвращался на круги своя… Крайтон еще оставался во владении Хепбернов, хотя в замке находился новый комендант и гарнизон регента – во избежание бунта. Но, когда получил известие, что после долгой тяжбы дело о вдовьей части между Робертом Максвеллом, пятым лордом, и его мачехой, леди Агнесс Максвелл, решено в пользу первого и в ущерб второй, Босуэлл почти не был удивлен. «Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих; все воды Твои и волны Твои прошли надо мною». Вступиться за мать некому, пока он в изгнании, дядья, все трое, не были для леди Агнесс кровной родней. Если каждым новым ударом судьба призывала его к покорности, то сперва добилась только ожесточения и омертвения всего живого. Но он молился, Патрик Хепберн снова начал молиться. Слова, которые едва помнил, сами слетали с губ, как падали они с губ мальчишки возле гроба прадеда – кем он был когда-то, далеко в прежней жизни, еще в чистоте души. Когда бы знать тогда, через что придется пройти, и во что обратиться, полностью осквернясь… И как? Шаг за шагом, незаметно уступая дьяволу частицу сердца в мелочах, в одном-единственном уклонении от чести, долга, милосердия, потом – в следующем, и в следующем, и снова… Молился он на латыни, но прямо с Богом разговаривал по-гэльски, как во дни юности, во дни наибольшего, черного горя, когда сходил с ума в узилище волею короля, когда умерла Марион.

Дни и ночи сливались в сумерки, которым не было конца и края.

Но потом начало светать.

Шотландия, Мидлотиан, весна 1548

Стрельчатые арки проемов, словно скрещенные стебли ирисов, побелка потолка меж чудовищных ребер свода. Церковь Святой Девы Марии в Хаддингтоне была едва ли не самой большой приходской церковью Мидлотиана – почти собор, лишь чуть-чуть не добирающий длиной до эдинбургского Сент-Джайлса.

– Ваше величество уверены, что это годная идея? – голос мсье Дуазеля был полон глубокого скептицизма. Право, когда он в начале зимы размышлял об одиночестве королевы-матери, о хрупкости и женственности, о необходимости поддержать, ему и в голову не приходило тогда, на что эта нежная дама способна. А ведь состоял он при шотландском дворе уже больше года, мог бы и догадаться…

– Даже если и нет, – хладнокровно отвечала Мари де Гиз, прихватывая подол юбки, чтоб удобней протиснуться в узкий ход, – каким иным, по-вашему, способом, господин посол, я могу воодушевить людей, если не личным примером?

Когда в середине января Грей де Вилтон занял Хаддингтон и послал Ричарда Палмера рыть вокруг города траншеи и строить укрепления, никто и не предполагал, что попытки шотландцев вернуть город затянутся столь надолго и будут до такой степени бесплодны. Потери – и только, Вилтон же, напротив, мог позволить себе выйти из города с рейдерской партией и взять штурмом Далкит, словно поблизости, в Масселбурге, и вовсе не было войск регента с самим Арраном во главе. Позор и унижение – вот что терпела королева-мать день ото дня, и душу ее сжигала ярость Гизов, не могущая найти себе утоления в сражении, а потому воплощающаяся в битве духа.

Королева-мать, качнув фартингейлом, стала подниматься по винтовой лестнице на колокольню церкви. Не первый раз приезжала она сюда – во францисканское аббатство Хаддингтона, в Нанро, и в церковь Девы Марии – осматривать осаду и укрепления Хаддингтона с высоты, и за время этих поездок не менее полутора десятка ее слуг погибло или пострадало под обстрелом англичан. Но королеву это не останавливало, хотя она искренне оплакивала каждую смерть. Ей нужно было видеть неутихающее сражение за Хаддингтон, раз она не могла сама выйти на поле боя.

Хмурясь и покусывая ус, Дуазель последовал за женщиной на колокольню.

Дела их были плохи, и от того, что королева-мать с охотой выставляла себя мишенью для английских канониров, поправиться не обещали. Англичанами были воздвигнуты крепости в Эймуте, Роксбурге, Хоуме, на Инчколме и в Браути, чуть позже – в Лаудере, Данглассе, Инчкейте. Действия войск Сомерсета простирались вплоть до Ламингтона в Клидсдейле, Салтона в Ист-Лотиане, Данди в графстве Ангус. Четырьмя днями позже захвата Далкита люди Грея де Вилтона вновь вышли в рейд – на сей раз в Масселбург, сожгли городок и рыбацкие деревни на побережье, увели с собой скот, пустили пал на поля, вырубили сады. Выжженная земля – вот что оставляли за собой войска герцога Сомерсета, у себя на родине прозванного «Добрым». В конце мая Эдуард Сеймур прямо писал коменданту Хаддингтона Джеймсу Уилфорду о том, что «церковь Девы Марии должна быть разрушена, и прилегающая к ней местность – разорена полностью». И где же они, слова его воззвания к шотландцам по зиме: «поскольку мы волею Бога живем на одном острове, и нет народов, столь схожих по правилам жизни, нравам, обычаям, укладу, то следует быть нам, как братьям, на острове Великой Британии… разве это возможно – одному королевству иметь разных правителей? Ибо цель наша – не завоевать Шотландию, но соединить браком два королевства на едином острове в одно – в любви, согласии, мире и милосердии». Не меч я принес вам, но мир, однако мир вновь оборачивался мечом для упорно не желающих мира.

Но к чему бы ни взывал добрый герцог, в июне долгожданные французы наконец высадились в Лейте – сто двадцать судов, шестнадцать галер, бригантина и три тяжелых корабля. Командиру экспедиционного корпуса Д'Эссе от государя было велено принимать приказы Марии де Гиз «как мои собственные» – протектор королевства Шотландия Генрих Валуа вступил в игру.

Англия, Лондон, лето 1548

Письма летели из конца в конец света, пересекая болота, поля, реки и даже сам Канал. Генрих Валуа писал к Марии де Гиз, писал к ней же коннетабль Монморанси, писал к матери и сестре юный герцог Франсуа де Лонгвиль – о том, что если б не возраст и не ответственность перед своим людьми, непременно прибыл бы в Шотландию лично защитить обеих дам собственным мечом и копьем. Строчки расплывались в глазах, Мари де Гиз плакала в спальне, слезы неостановимо лились сами собой… привет из прошлого, боль матери, утратившей ребенка, сыну тринадцать, а она знает его лицо только по миниатюрам, которые каждый год присылает Антуанетта де Гиз, бабка храброго лонгвильского герцога, вырастившая того, как свое младшее дитя. Молитва, четки, распятие, образ Богородицы, и королева-мать садится за письменный стол, готовя собственноручный ответ.

Летели письма из конца в конец страны и даже через границу – к врагу. Досточтимый правитель королевства Шотландия, граф Арран, бесплодно стоящий осадой под Хаддингтоном, писал в Англию, намекая, что может еще раз переменить сторону, если ожидаемая французская помощь не придет. Но вот незадача – сын его находится в заложниках у Генриха Валуа, в ожидании богатой невесты и в пажах при дворе! Писал де Ноайль из Лондона в Стерлинг к Дуазелю и Д'Эссе, сообщая последние слухи при дворе короля Эдуарда – о том, что Сомерсет, слишком занятый Грубым сватовством, накренился, но выровнялся, но Джон Дадли, граф Уорвик, и Паджет, первый секретарь, едва ли оставят попытки под него подкопаться.

И летели письма с севера Шотландии, из-под пера хладнокровного брихинского епископа – на юг, в Лондон, в Сент-Джайлс, в руки его племянника, пребывающего равно в тоске, в бессилии своего бесправия, в ярости, более естественной для дикого зверя, заточенного в клетку, нежели для изгнанника, покорного судьбе. Чем дольше находился он в стане врага, которого презирал в глубине души, даже подчиняясь, чем более ощущал, как ток настоящей жизни – боя, схватки, сражения – проходит там, вдали от него, тем горячей ненавидел он причину своего изгнания, женщину, которая уязвила сердце, отвергла руку, лишила чести. Но не мог и не восхищаться ею. Мари была хороша даже под пером лишенного романтичности в слоге Джона Хепберна Брихина.

«Далее мы наблюдали вот что. Французы прошли мимо Данбара в виду английских дозорных и высадились в Лейте. По словам очевидцев, было их что-то восьми тысяч, в том числе, наемники – немцы, швейцарцы и датчане, но по прибытии насчитали меньше, у страха, равно как у надежды, глаза велики. Командующий Д'Эссе помчался к королеве-матери в Стерлинг, оставив всю работу по выгрузке флорентийцам Строцци – богу галер Леону и брату его Пьетро, полевому командиру большого опыта. Преподнеся дары и припав к руке королевы, мсье Д'Эссе так же легко выступил было на Хаддингтон, но де Вилтона не очаруешь парижским шармом, тот отошел от Масселбурга и укрылся в городе, за стены, оставив в наивном французе стойкое убеждение, что „испугался“, о чем Д'Эссе спешно и доложил де Гиз. Можешь представить себе ярость нашей кроткой госпожи! Та ведь отправляла его на осаду, не на прогулку… о дни, в которые никто не хотел воевать, но только славословить свою доблесть! В конечном итоге французская вдова поднимала войска в бой сама. Доносят, что она в сопровождении только лишь своих дам, яко царица амазонок, направилась в Эдинбург, пройдя все дома нобилей на Королевской миле пешком, говоря с нашими на родном языке, который акцент делает еще милее в ее устах, удивляясь, что, верно, эти люди зашли под кров никак не уклониться от битвы, но только лишь передохнуть, ибо природная доблесть шотландцев прославлена в веках. Со своими соотечественниками де Гиз говорила по-французски и в тоне совершенно ином. Делайте, с презрением молвила она, что угодно, и поступайте, как вам угодно – мне все равно. Два разных этих способа дали в сумме действие именно то, которого следовало достичь – обе нации кинулись на осаду Хаддингтона с равным воодушевлением. Ты был прав, эта леди – боец в юбке. И, пожалуй, она куда лучший король, чем был ее муж…»

Заслужить похвалу Брихина дорогого стоило. Босуэлл улыбнулся и продолжил читать. Несмотря на то, что имел мало желания сочувствовать бывшей любовнице, он не мог не отметить: Мари приходится несладко, но держится она отменно. Впрочем, эти чувства быстро смывала жгучая горечь разочарования – ему следовало бы быть там, самому руководить осадой, защищать родные края, если бы та самая достойная леди соблаговолила вернуть его домой, сняв обвинения. Но нет, придется возвращаться не через мир между ними, а через кровь и войну. Придется вынудить ее принять графа Босуэлла, если королева не желает по собственной воле согласиться с тем, что он нужен ей.

Пентесилея. амазонка-воительница. Ее видели всюду – и на Хай-стрит в Эдинбурге, и в Холируде, и даже в лагерях французских войск, любезной, в ровном настроении, в скромном облачении вдовы, в дорожном костюме, ибо теперь она путешествовала большей частью верхом. Данбар был отдан в руки французов, Мильорино Убальдини начал восстанавливать и перестраивать его немедленно. Французы укрепляли Лейт, Милхейвен, Инчгарви, замки Блекнесс и Стерлинг, пока сооружались новые крепости в Инвереске, Инчкейте, Лаффнессе. Форт против английского форта и крепость против каждой крепости, занятой людьми Сомерсета. Из числа слуг собственного дома Мари де Гиз собрала всех, кто может держать оружие, направила на осаду Хаддингтона. Вместе со словами напутствия в лагерь осаждающих от нее поставляли хлеб, вино, ячмень, мясо.

И мало кого, как ее, поминали в те дни в церквях Мидлотиана словами благодарения.

Англия, Лондон, сентябрь 1548

Барон Садли овдовел. Бедняжка Екатерина Парр родила слабую девочку, окрещенную Марией, и в начале осени скончалась в горячке, упрекая мужа в том, что он отравил ей жизнь своим беспутным поведением. Барон Садли был искренне опечален – речи больной, омраченной рассудком женщины сильно повредили ему во мнении общества в целом и короля-племянника лично, а ведь он сердечно любил покойную и даже разбил сад в своем имении исключительно для ее услады. Впрочем, оказавшись единственным наследником жены в части земель и средств, Томас Сеймур слегка приумерил скорбь.

Что до леди Елизаветы Тюдор, то она также была больна, ходили неясные слухи о какой-то повитухе, якобы вызванной в дом Дэнни в Честнат, к молодой светловолосой девушке в маске… слухи эти столь яро возмутили достойную дочь старого Гарри, что во гневе Тюдоров – точно рассчитанном и изящно выраженном – четырнадцатилетняя леди Елизавета писала лично протектору Сомерсету и всему Тайному совету своего брата, настаивая на медицинском освидетельствовании и публичном опровержении слухов, порочащих ее честь и достоинство. Эдуард Сеймур не ответил ни нет, ни да, ибо ситуация была со всех сторон щекотливая. Жизнерадостный вдовец, его брат, тем временем предлагал леди Елизавете свой дом в Лондоне, ежели она соберется навестить столицу, и выспрашивал у казначея юной дамы о расположении ее доходных земель, раздавая советы, как было бы удобно их поменять на иные, ближайшие к его собственным угодьям. Утруждая себя хлопотами по устройству следующего витка придворной карьеры, Том Сеймур ныл, двурушничал, лгал, зубоскалил – и повисал на ушах Босуэллу с той тщательностью, как умеют только люди, занятые исключительно собственной персоной. День, проведенный вне общества Тома Сеймура, граф почитал в ту пору величайшей удачей. Впрочем, лучше и такой собеседник, чем вовсе никакого, иначе Патрик Хепберн оставался наедине с собственными мыслями, тяжбами, долгами, бесплодными сожалениями и лисьими укусами совести – внезапно совести, да – и этот хор греческой трагедии, возникающий в голове все более назойливо и некстати, отнюдь не веселил его и нрава не улучшал. Де Ноайль, пообещав французских денег, платил от случая к случаю, и рассчитывать на милость Генриха Валуа теперь, когда король ввязался в шотландскую авантюру, сильно не приходилось. Герцог Сомерсет, лишив его Хейлса, дав взамен нору в Морпете, также был занят северным вопросом – и никакой тысячи крон от короля Эдуарда все еще видно не было, как не видно было и людей под штандарт Босуэлла хотя бы для самого скромного рейда. И только Джон Бартон, благослови Бог старого пьяницу, исправно выходил в море, громя голландцев в Канале. Император Карл сперва обращался с призывом к Аррану – умерить пиратство – затем, не достигнув успеха, к протектору Сомерсету, как к человеку, фактически завоевавшему Ист-Лотиан, затем – даже к Генриху Валуа, раз он провозглашен протектором Шотландии… Но «Блуднице Лейта» нипочем были любые короли, и в итоге император спас свое добро только тем, что стал отправлять с голландскими купцами конвой военных судов. Джон Бартон приуныл, ибо чутье у старого селки было отменное, и встал на рейде английского Бервика со всеми тремя судами, включая «Славу Мидлотиана» и «Бродягу Севера», дабы избежать преждевременного и напрасного, как он пояснил, повреждения драгоценного имущества его милости. Его милость долго и вдохновенно выражался по-гэльски в ответ на эту весть, ибо кошель графа Босуэлла пустовал уже давно.

Агнесс, леди Морэм, промолчала в ответ на его внезапное письмо. Зато Джон Хепберн Брихин гонцов слал исправно, они находили дорогу в Сент-Джайлс, несмотря на любые превратности пути и погоды.

«В битве за Хаддингтон, – писал дорогой младший дядя, – англичане потеряли несколько сотен мертвыми, также взято изрядное число пленных. Королева-мать лично прибыла в наш лагерь для бесед с солдатами и поздравлений. „Поскольку, – сказала она, – мое государство держится на вас и вашей службе, только правильно, что и похвала, и награда исходят от меня лично“. Но первый приступ осады опять не дал ничего, кроме сиюминутного воодушевления, мы имеем дело не только с умным врагом, но и с союзником, который не станет утруждать себя без выгоды. Французы не намерены брать город, пока не будет подписан новый шотландско-французский договор. На первой неделе июля де Гиз покинула Эдинбург и верхом отправилась в Хердманстон. В аббатстве Нанро был созван Парламент для одобрения нового мира между нами и Валуа. Три сословия согласились на брак, протекторат, передачу крепостей французам в залог, отплытие маленькой королевы за Канал. Королева-мать выглядит усталой, поблекшей, измученной, как женщина, живущая лишь постом и молитвой, однако в равной степени – одухотворенной. Из Нанро она отправилась вновь в лагерь наших и французских войск, пробыла там несколько дней, а вечером в понедельник поднялась на колокольню церкви Девы Марии в Хаддингтоне, как делала уже не раз. Около десятка ее слуг было тогда убито при взрыве от обстрела из пушек, однако де Гиз не выказала ни страха, ни отчаяния при этом зрелище, только скорбь. После мессы по погибшим королева отбыла в Дамбартон – сделать последние приготовления к отплытию дочери во Францию. Графу Аррану пожалован титул герцога Шательро – лишь бы он ратифицировал брак между Марией Стюарт и дофином Франциском, и это свершится в течение нескольких дней. Все дела положено было передать в руки Генриха Валуа».