Белокурый. Засветло вернуться домой

– Сколь раз ей было сказано снять, надеть, что поприличней – как об стенку горох, уговаривать надоело. Ну, мы и подкараулили ее давеча с саду вместе с Кэт. Порезал я на ней то черное платье в ленты, прямо на живой, вот этим самым ножом. Бесс умоляла ее не трогать… – в лице Садли было очень странное выражение сейчас. – А Кэт держала девчонку за руки, чтоб не вырвалась, и хохотала, как сумасшедшая.

Отчетливый запах насилия в воздухе. Босуэлл и сам давно не был беленьким по этой части, но, видит Бог, были вещи, до которых он не допускал себя никогда. Поговорить с королевой? Похоже, что уже поздно – настолько диким и несвойственным прежней Екатерине было ее поведение в этой сцене, он бы поклялся, что выдумка все рассказанное Томом, когда б не сам Том рассказал. Увлечена, влюблена, погибла… или уже понесла от Сеймура? Это объяснило бы ее истерический припадок по отношению к молоденькой падчерице.

А этот, бог, король и господин Челси Плейс, сидел, развалясь в кресле, напротив него и наконец обронил то, ради чего и прибыл, что истинно горел сообщить, потому что новость была того рода, что прожжет не самую крепкую голову:

– Но это все цветочки, Патрик. Не это главное. Видишь ли, у меня есть ключи.

– Что?

– Ключи, говорю, – глаза у Сеймура были словно у пьяного, но Босуэлл довольно знал людей, чтоб опознать тут не хмель, но похоть. Чудовищную, ничем не ограничивающуюся, кружащую голову настолько, но и завтрашний день, и жизнь сама – не стоят ни полупенни. Похоть до непорочного тела, настоянная на похоти до власти. – Кэт отдала мне ключи от всех комнат в доме. Да и попробовала бы не дать – я ж теперь ей хозяин! Вообще от всех покоев, понимаешь?

– Том, ты чокнутый! – только и вымолвил Босуэлл.

Со всем своим богатым и разнообразным жизненным опытом Белокурый сей момент чувствовал себя крайне паршиво. Еще верней сказать, от всей этой истории его тянуло блевать. Он понял, о чем идет речь.

И ключ от спальни леди Елизаветы Тюдор – тоже.

Шотландия, Ист-Лотиан, сентябрь 1547

Поля за рекой были сжаты, по жнивью где-то гулял Северный Ветер, который так и не вернулся в стойло, и этот знак люди Хепберна воспринимали именно так, как и прозвучал он – предзнаменованием не из лучших. Крепче затягивали пояса, смотрели исподлобья на новых хозяев. После казни Однорукого стало понятно, к чему все клонится.

– Я не останусь здесь, – сказал старый МакГиллан. – Где это видано, чтоб в Хейлсе, у Хепбернов, хозяйничали сассенахи?

И он сплюнул на землю в знак презрения. Давеча он да конюх Арчи отбивали у пьяного вилтоновского солдата молоденькую прачку Роуз. Отбили, да что толку. Мэгги полечила, конечно, девочку после, ее саму пока побаиваются трогать, как внучку старой ведьмы МакГиллан, да надолго ли это счастье.

– С тех пор, как его милость ушел через границу, все идет вкривь да вкось. Не стало нам удачи…

Мастер Бэлфур, управляющий замком, тяжело вздохнул. Возразить нечего – кроме того, что надо было старому Йану уходить вместе с лордом Рональдом, да не стал растирать соль на ранах. Под Хейлс дважды подступали войска регента, однако ни одна попытка штурма не выгорела без артиллерии. Считанные дни оставались до войны. Сассенахи просачивались сквозь границу, как крысы в амбар в отсутствие кошки, куда ни глянь – вот их поганые рыльца. Выйти из замка и не встретить креста Святого Георгия уже невозможно. Но именно теперь Йан МакГиллан вбил себе в голову уходить.

– И что станешь делать?

– Мы пойдем в город, там есть еще моей покойницы родня. А то в монастырь Нанро, переждать.

– Оставайся, Йан. Если взят Хейлс, будет взят и город.

Управляющий замка всерьез уравнивал оба этих события, не разумея, как может устоять Хаддингтон, если Хейлс пал.

– Хейлс был сдан, – сварливо отозвался горец, – но не взят!

Он жил долго и помнил слишком многое, в том числе, первого графа, деда нынешнего, и потому на перемены в замке отзывался с наибольшей горечью среди всех его обитателей. Грабеж, разорение и насилие – вот что принесли с собой сассенахи, и мыслимо ли было ожидать от них чего-то другого? И еще большая горечь поднималась в нем, когда понимал, что упустил время.

– Так и город будет сдан так же… такова жизнь в наших краях, сам знаешь. Ты вот что, иди-ка в Йестер. Там Джок, и Хеи пока не под сассенахами. А то сразу в Совиную лощину к лорду Рональду, он-то точно не станет этим тварям в ножки кланяться. Возьми лошадь, Йан, верхом пригодней.

– Так-то оно так, – Йан похлопал по плечу старого товарища, – да не всегда верно, Роберт. Лошадь привлечет внимание, а кому нужны нищие на дороге? Я возьму Рори, он умеет работать палашом, я сам учил его.

– Ну, дело твое…

Сменные вещи в узелок, овсяные лепешки, эль. Уносили только то, что на себе, уходили скоро, перед рассветом, в тумане, поднявшемся от осеннего Тайна, словно оберегавшем их, вспять по течению, туда, на запад, потом чуть южнее, одному Йану известными тропами. Рори, старшему внуку горца, шел двенадцатый год, он был копией Джока – те же рыжие вихры и веснушки, но глаза в точности как у Мэгги. Йан поглядывал на него с любовью: отличный парень, настоящий боец. Ближе в полудню устроили привал, потом свернули на Йестер, на Совиную лощину. Йану приходилось бывать там только с Босуэллом и верхами, но он надеялся найти дорогу. Но взял слишком на юг и понял это, только когда услыхал тяжелые шаги навстречу по тропе, паршивую английскую речь… То, что они оказались здесь, было со всех сторон неверным. Ошибка настигает старого волка единожды, но становится последней. Трое сассенахов сперва замерли на месте, потом устремились к ним, завидев оружие только у старика и парнишки.

Вероятней всего, им потребовалась женщина – хоть он и велел дочери одеться так, чтоб не привлечь внимания. Йан МакГиллан остановился, закрыл дочь и внука широкой спиной. Несогбенные плечи и в шестьдесят лет, руки узловатые, как корни дерева, в них еще хватит силы отправить в преисподнюю всех, кто посягнет на близких, косматые седые брови, огонек лютой ненависти к врагу в темных глазах… одним движением, не тратя времени на бессмысленные переговоры, обнажил палаш.

– Рори, – молвил, не обернувшись. – Ты в ответе за твою мать. Помни, ты – МакГиллан, сынок. Бегите!

Мегги пришлось рвануть сына за плечо, чтоб подросток согласился оставить деда на верную смерть и бежать с нею, но из оврага слева им навстречу уже выползало еще двое – и на дублетах у них был пришит чертов крест Святого Георгия. Рори МакГиллан Хей стряхнул с себя руки матери и взялся за палаш. Джеддарт пошел наперерез палашу с неумолимой скоростью…

Мэг закричала.

Шотландия, Ист-Лотиан, Хаддингтон, сентябрь 1547

Женщина умирала мучительно, голова ее была рассечена ударом палаша. Иногда тень сознания пробуждалась в ней, и жалобно она начинала звать кого-то на незнакомом Джен языке… возлюбленного, мужа, ребенка? В Хаддингтон ее доставили люди неуловимого Хаулетта из Совиной лощины, он сам имел короткий разговор с хозяином, как со старым знакомцем, а после, помрачнев, отбыл, звеня шпорами и на ходу перелаиваясь с кинсменами лорда Йестера.

– Идите отдохнуть, мистрис Джен, вы едва на ногах стоите, так проку ни в чем не будет.

– А она?

– А она уже принадлежит Господу, дитя мое, да оно и к лучшему, если верно то, что рассказал милорд Хаулетт. Дайте-ка мне вон тот флакон, да, что слева у вас под рукой…

Белое молоко забвения, оно уносит боли, но приближает смерть, если предложить его пациенту чуть больше, чем надлежит для сна. Мэтр Ренье составлял снадобья не хуже, чем ее прежняя госпожа. Странный ей достался хозяин, временами думала Джен Джорди Дуглас, волчица в бегах, выученица ведьмы Хоппар. Щедро отмеренная доза капля за каплей вливалась в рот, зубы пришлось разжимать силой, а после страждущая затихла.

Мэтр Ренье взял ее за руку, ловя последнее биение крови в теле. Поднял глаза на Джен:

– Вы все еще здесь? Ступайте.

И, молясь, остался один, и свеча на краю стола догорала, освещая ту половину лица женщины, что была бела и прекрасна, погружая во мрак комнату и душу, отправляющуюся в последний путь.

Бежав от своей родни и от своего врага, Дженет Джорди Дуглас оказалась на окраине Хаддингтона в минуту слабости – после долгих попыток найти работу, пойти в услужение, после того, как подошли к концу деньги Изабель Хоппар, остаток которых она в полном отчаянии предложила – с собой вместе, в любом смысле – нормандскому врачу за то, чтобы он исцелил горячку у Джейми. Ее навыков и трав не хватало, чтоб сбить жар, терзающий мальчика уже четвертые сутки. Больше всего она боялась, что суровый француз, чей нрав был широко известен в округе, прогонит ее прочь, заподозрив у ребенка потницу. Тогда бы они умерли вдвоем где-нибудь в канаве, потому что одно название этой заразы обращало в бегство любого. Однако мэтр Ренье, взглянув на нее, как на умалишенную, довольно грубо выразился на родном языке в ответ на предложение, сунул обратно ей в руки кошель с горсткой монет, снял с ее груди ребенка и вошел с ним в дом – словно ни одна потница не могла в принципе покуситься на твердокаменного уроженца Нормандии. А следом за ним, торопливо благодаря, в дом вошла и она, чтобы остаться тут – незаметней всех незаметных теней, сиделка, служанка, посудомойка, составляющая новые снадобья женщина-смерть. Ибо в дом мэтра Ренье приходили также и с этим.

Хозяин не задал ни вопроса, откуда она пришла и где научилась – когда подсказывала местные названия трав или их сочетания. Он ни разу не оборвал ее на слове совета, если она осмеливалась, хотя и выслушивал с усмешкой на губах. Казалось, она забавляла его – не как женщина, но как курьезное проявление воли Творца, спущенное на землю в женском обличье. И ни разу не посягнул на то самое обличье, ибо жил монахом – и в плане распорядка дня, и в смысле отсутствия в доме женской руки. Это показалось бы Джен странным, если бы не вызывало такого чувства облегчения и благодарности в ней самой. Будь в доме хозяйка, ей не задержаться бы здесь и пяти минут – с ее-то сомнительной репутацией и бастардом; будь хозяин в этом плане похож на нормальных мужчин, ей… не задержаться бы здесь вообще. А так – что могло быть лучше? Безвестность, тьма, тишина, травы, свет масляной лампы на столе в ее каморке, сын, спящий на сундуке в углу комнатки, наконец-то растущий возле нее, не на руках кормилиц… Тишина, тьма, безвестность, и только одно, что не могла она исцелить в себе самой вот уже два года, ибо тот случай открыл в душе не только мрак смерти, но подлинный мрак ада.

Обычно Дженет Дуглас спасалась работой до упада или молитвой до бесчувствия, когда душа ее почти отлетала в небеса. Но иногда какое-то происшествие, незначительное само по себе, вдруг оказывало на нее действие почти фатальное. Наверное, дело в том, что человек, привезший умирающую женщину, показался ей чем-то знаком, она могла его где-то видеть. Но где? Оставив мэтра Ренье с умирающей, Джен спустилась к себе, захватив нож, ступку, пестик и мешочек с травой – стебли болиголова… их надо было очистить перед тем, как растереть. Но дело не задалось, возможно, и от усталости, хотя она справилась почти с половиной пучка. Разрезала ладонь и не заметила, мыслями улетев туда, куда всегда отбрасывала ее собственная кровь, собственное увечье. Она проваливалась в эту сцену снова и снова, всякий раз, стоило лишь ей задуматься о себе самой, не о рутине сиюминутного, не о сыне, не о вечной необходимости скрываться. Средь бела дня было еще терпимо, хуже, когда глухая полночь возвращала ей прошлое – два года назад минувшую ночь с Белокурым.

Ледяная тьма настоящего безумия, ожог от прикосновения – с первого поцелуя, когда она вздрогнула, словно от боли, под его руками. Воистину чудовищное чутье зверя в нем – равно на страх, страдание и наслаждение. И он не ошибся: при виде раскаленной кочерги, поднесенной к женской сути ее – рассказала всё, всё, и то, что напрямую знала от Питтендрейка, и то, о чем догадывалась сама, рассказала всё, кроме одного, о чем он, по счастью, и не спрашивал – своего полного имени, ибо вот то была бы настоящая смерть. Патрик Хепберн определенно не оставил бы в живых дочь Пегого Пса Дугласа, несмотря на обещание не убивать.

Господи, думала она потом многие дни подряд, зачем он лег с нею вообще, если не хотел ее для себя – обычно, как любой нормальный мужчина? Ответ – для унижения – был слишком разрушителен, хотя и правдив, но не сразу смогла поверить она в то, что и лаской можно так глубоко унизить, так сокрушительно растоптать. Лучше бы прямым способом изнасиловал, искалечил – тогда бы силы сопротивления и ненависти исцелили со временем ее душу, сейчас же Джен вдвойне ненавидела его за то, что не дал возможности истинно ненавидеть. Нет, она была для него лишь средством, она была нужна униженной, истерзанной, но живой, дабы могла лично свидетельствовать – своим телом, в которое так и не вошел, побрезговав – поношение чести фамилии Дуглас. Словно под заклятьем, память возвращала еще и еще, вплоть до ощущения его губ и рук, до исходившего от него запаха фиалкового корня, тот первый миг, когда он приблизился уже для забавы – и, связанная, не имея возможности ускользнуть, она отклонилась.

– Упрямая девка… настоящая Дуглас! – шепнул с усмешкой и силой развернул к себе ее голову, чтобы поцеловать.

Слова Глэмиса – тот тоже называл ее упрямой – удивительно, как этот, другой, подбирал те же слова, и она привычно сжималась перед ударом. И, вздрогнув от поцелуя, она взмолилась – холодные глаза палача, но с искорками веселья, совсем близко:

– Ради Бога, сделайте это быстро, милорд… я ведь всё сказала вам, всё!

– Быстро? – он, казалось, удивился. – Но я никуда не тороплюсь, Дженет… да и вам уже торопиться некуда.

Это был приговор.

Джен закрыла глаза, ей показалось, он усмехнулся.

Руки, губы, снова рука на груди. Ледяное отчаяние и боль – вот что пробуждали эти прикосновения. Она пыталась заставить себя хотя бы не вздрагивать, иначе вдруг он, оскорбившись, станет жесток как-нибудь по-иному? Он ведь обещал всего лишь не убивать – и только. Неоткуда ждать помощи, нужно перетерпеть и выжить.

– Глэмис – животное, испортить понапрасну такую женщину. Что он сделал с вами, Джен?

Она молчала, молчал и враг ее, а после произнес – тоном, от которого пошли мурашки по телу:

– Или… чего он не делал с вами?

Синие, узкие глаза гадюки, широкая кошачья переносица, выгоревшая летом грива, забранная ото лба назад… ангельская красота зверя, от которой душа жертвы рвалась надвое. Джен пришлось посмотреть на него, хотя она предпочла бы не делать этого. Из распахнутого ворота сорочки на грудь Босуэлла выскользнул странный крест, без верхней части перекладины, похожий на букву «t», все у этого человека не как у прочих добрых христиан… Да, она будет молиться, ибо иных защитников у нее сейчас нет. Возможно, ей хватит сил перенести все то, о чем болтали сплетницы – о причудах Чародейского графа, каких не встретишь с другим мужчиной. Губы ее чуть дрогнули в самой простой латыни, затверженной с младенчества – с верой, хотя и без разумения…

И вот тогда он, наконец, понял. Он прочел в ней годы несчастий и пыток в постели, под стонущим самцом, пока женщина молчит, терпит, молится, ждет, когда все закончится… и снова лечит себя самое. Годы и годы не то, чтобы без малейшего удовлетворения, но с недоумением, какое тут вообще возможно удовлетворение, если только не через отсутствие сильной боли. Долго смотрел он на свою жертву, ощущая, как каждое новое прикосновение вместо тепла рождает дрожь отвращения в ее теле. Однажды, очень давно, он уже видел такое сам, и кое-что рассказала рыжая венецианская кошка. Наверное, тогда и пришла ему в голову та идея – дать ей образ рая между мужчиной и женщиной, но у самого порога отторгнуть.

– Так вот в чем дело, – сказал медленно, – вы достались мне девицей, Джен, хотя и не подозреваете об этом… и вы еще хотели воевать со мной? Извольте, я принимаю бой.

С этими словами наклонился и снова поцеловал – так же медленно, как говорил, но на этот раз соблазняюще, тепло, ласково. Лучше бы ударил, право слово. Слезы выступили у нее на ресницах, это было невыносимо – и вот тогда он действительно ударил. И когда она задохнулась от боли, поцеловал снова. Про него говорили: он любит, когда его просят, и когда женщина получает удовольствие – тоже. А еще, теперь она знала, ему доставляло наслаждение подчинять, ломать мало-помалу, шаг за шагом. Ее же обступали призраки. Голос Глэмиса, руки Глэмиса, губы его и даже запах… В почку, будет много крови и – сберечь платье. Долгий взгляд Белокурого на нее в Далките – я запомню вас, Джен. Предсмертный крик женщины и запах горелой человеческой плоти. Тело ее отца, разрубленное надвое – вернуться к началу. Боль, которую он намеренно, расчетливо ей причинял, тут же снимая лаской, возводя на пик мучительного возбуждения. Образы входили один в другой, угнетая ее сознание. Когда же открывала глаза, то видела склонившимся над нею – с насмешливым интересом – красивейший из всех обликов сатаны, сияющий. И следом – недосягаемая близость полного наслаждения, которым он манил в небеса, но каждый раз жестоко отказывал. Мысль о том, что в итоге он еще заставит умолять, наполняла ее отчаянием.

– Вы дьявол, милорд…

– Звание серьезное, – согласился без улыбки. – Не уверен. Но попробую оправдать. Вы отлично держитесь, Джен, меня просили о милости и на меньшем. Продолжим?

Он отступал ровно тогда, когда ее измученное тело готово было обрести крылья. То была не обычная пытка, но куда хуже пытки. Еще ни один мужчина не касался ее с такими чуткостью и нежностью, ей страшно было представить, как это бывает, когда Босуэлл берет женщину с любовью, не для издевки. Такую глубину погружения, такую откровенность она не в силах была бы пережить – и вот за это, за то, что он внезапно разбудил ее доселе мертвое тело, страстно ненавидела Патрика Хепберна Дженет Джорди Дуглас.

– Нет смысла убегать, малышка, я все равно настигну тебя…

Опять слова Глэмиса, и неизбежность быть пойманной, но этот имел в виду совсем, совсем иное, худшее, ибо можно противостоять боли, можно сопротивляться приносящему ее, и ненавидеть за боль, и это нормально, привычно, понятно… С ним было почти как с Глэмисом, но хуже, чем с Глэмисом, ибо он-то отлично знал цену своим прикосновениям. В какой-то момент она решила, что он – безумец, и она вот сейчас умрет под его руками, и никогда Джен не подумала бы, что из ее тела можно извлечь такие тайны – из тела, оказывается, так же предназначенного для радости соития, как любое другое. И в том была подлинная бездна греха, и больше спасения души она желала утоления от мужчины, бывшего причиной всех бед ее жизни.

– Ну же, попросите, Джен… я подумаю.

Низ живота сводило от боли. И неумолимые руки, и предательски нежный рот вновь и вновь вихрем ощущений подводили ее к обрыву и оставляли на самом краю. И она падала в разожженный им черный огонь. И пытка продолжалась столь долго, что Дженет потеряла счет времени – ночь давно должна была кончиться, однако длилась и длилась. А потом тело все же предало ее, и случилось нечто немыслимое, ужасное. Горячая волна накрыла с головой, растворяя боль и унижение, и она, растерянная, истерзанная, ошеломленная, умоляла – она, дочь Джорди Дугласа! – чтоб он наконец овладел ею.

А он смеялся.

Это был счастливый смех охотника, взявшего наконец свое…

Дженет проснулась в поту, с неистово колотящимся сердцем, между ног болело, как если бы Demon Lover только что покинул ее – проснулась одна, и выдохнула с облегчением.

Сон, только кошмарный сон, который повторяется всякий раз, если она устала или больна. На сундуке, подложив ладошку под щеку, сопел маленький Джейми. В масляной лампаде перед образом Святой девы вздрагивал огонек, истощаясь. Зрачок сужался на трепетании пламени, мелкие призраки отступали.

Но ощущение, что дьявол рядом, не уходило никак.

Он же и в самом деле был рядом – всего лишь по ту сторону границы.

Границы, сдвинутой в предместья Хаддингтона чудовищной битвой при Пинки-Кле.

Королева объявила траур – ибо «Черная суббота» умертвила ее страну.

Граф Арран, вышедший навстречу англичанам с самым большим войском со времен Флоддена, был благословлен клиром, и вдохновлен молитвами королевы, и Господом призван защитить отечество. С ним были лорды Приграничья, люди Нагорья и жители Островов. Пехотой левого фланга командовал опытнейший полевой воин Арчибальд Дуглас, грозный граф Ангус. В сияющих доспехах, прекрасный и устрашающий, воплощенный Марс, гарцевал перед строем солдат канцлер королевства Джордж Гордон, граф Хантли, призывая полки в бессмертие – во славу Шотландии и королевы. Войска встали по левому берегу Эска, правым флангом упершись в залив Ферт-о-Форт, где под знаменами Аргайла собралось не менее четырех тысяч горцев Островов, конницей командовал лорд Хоум… Сомерсет подтянул флот и призвал в свои ряды наемников с континента, однако англичане явно уступают шотландцам в численности, и вдобавок бьются не на своей земле. Выигрышное положение, ранняя осведомленность, отличная подготовленность, согласие в войске – у графа Аррана в тот день были все возможности войти в историю спасителем королевства, отцом отечества. Однако, по причине, неизвестной Ее величеству, наутро в день битвы граф Арран решил поменять диспозицию и двинул неповоротливое тело армии за реку… это стало началом конца – одна-единственная ошибка, которая стоила Шотландии всего, всего, на что надеялись с весны, для чего собирали силы, закаляли воинский дух. Сыновья почти всех знатных родов, наследники, мальчики, начинавшие службу при дворе пажами Марии де Гиз еще в пору ее брака с королем Джеймсом, в те безоблачные, счастливые годы, остались лежать на поле боя: молодые Флеминг, Огилви, Ливингстон, Сомервилл… кровь и слезы, и жестокая боль, среди которых следовало жить, действовать, сопротивляться. Анри Клетэн уже отплыл через Канал – в Париж, для спешного совета с Генрихом Валуа, в том числе – об отставке регента, ибо чаша терпения Трех сословий переполнилась.

Королева-мать вновь надела глубокий траур, молилась, отдавала распоряжения о спешном отъезде Марии Стюарт на север страны. Войска герцога Сомерсета не дошли всего шести миль до Стерлинга. Граф Босуэлл прибыл в ставку командующего ровно на другой день после разгрома соотечественников. Уже вороны кружились над полем Пинки, собирая привычную дань с мертвецов – из двадцати с лишним тысяч шотландского ополчения легла здесь примерно половина, и две тысячи взято в плен, англичане же заплатили за выигрыш разве что пятью сотнями.

Шотландия, Пинки-Кле, сентябрь 1547

Собственно, ему было велено явиться в Бервик не поздней конца августа, но по пути, который он и так затягивал сверх всякой меры, в Дарэме, Босуэлл слег с желудочной коликой, и тем самым судьба оказалась к нему благосклонна – оставаться среди сассенахов в момент битвы он не смог бы никоим образом, несмотря на любые обещания верности Эдуарду.

– Как вы вовремя, Босуэлл, – холодно приветствовал его лорд-протектор. – Идите-ка, займите беседой родственника, пока нам не пришлось его вязать, чтоб образумить немножко…

Джордж Гордон Хантли и впрямь пребывал слегка не в себе, хотя и не в таком бешенстве, как в вечер проигранной битвы.

– Ты?! – сказал он кузену и выплюнул те же слова Сомерсета. – Отлично, ты вовремя! Полюбуйся-ка, красавец ты наш, на это дерьмо, сотворенное и твоими руками также!

Ярость и боль разъедали душу Хантли не хуже, чем ест железо лютая кислота. Сейчас он был готов обвинить в провале кого угодно – и того, кто был на стороне врага, даже прямо не прилагая руку к участию.

Босуэлл смотрел на него с той странной смесью чувств, в которой не желал признаться и себе самому. Видать, это и впрямь старость, когда сердце начинает некстати мягчать, давать слабину. Два года они не видались с кузеном, и последнее, чего бы ему хотелось, даже вне мысли, что Джордж мог бы помочь его возвращению – это собачиться с ним, причем именно сейчас. Бедовая голова Хантли перевязана, бровь рассечена, правая рука действует явно хуже левой, и он прихрамывает.

– Ты всегда приходишь на падаль, черт тебя дери, чтоб не замараться, Босуэлл, как же ты умеешь всегда вовремя вильнуть и остаться чистеньким!

– Джордж…

– Что «Джордж», твою мать?! – Хантли пнул собственный шлем, валявшийся здесь же, на полу полевого шатра, не считаясь со стоимостью парадного доспеха, затем взвыл и ухватился за складной стул, с похвальной для раненого меткостью устремив его в родственника. – Почему там не было тебя? Почему ты здесь, Патрик?! Какого дьявола тебя не было там – где так тебя не хватало?!

В голосе его, кроме злобы, блеснула нота бессилия и тоски. Босуэлл, увернувшись от мебели, шагнул к горцу и, пользуясь разницей в росте, сгреб того в охапку:

– Мне тоже вас не хватало, черти. Еще скажи, что я там, где я есть сейчас, по своей вине.

– А то по нашей! – отвечал раздраженно Хантли, сбитый с темы и с толку этим простосердечным нахальством. – Да отпусти ты меня, Белокурый… дышать нечем!

Несколько раз попытавшись вырваться или хотя бы боднуть кузена свободной головой, он вскоре оставил эту идею, и Босуэлл разжал объятия:

– Сядь. Выпей и расскажи, как было дело. А я послушаю. И потолкуем.

Хепберн кивнул пажу Сомерсета, стоявшему наготове. На низкий стол словно сама собою выстелилась льняная скатерть, возникли оловянные кубки, темно поблескивающая стеклом бутыль вина. Завтра он непременно сляжет с этой поганой, знакомой болью ниже солнечного сплетения, но сейчас пить с Джорджем – воистину во благо Шотландии, да и в поминовение также. Гордон хлестал полчарки в один глоток – это мешало ему разговаривать, но мешало и вопить, что, безусловно, приносило пользу связности беседы:

– Звезды, Патрик, не иначе… я не знаю, что и сказать тебе. Или сам Господь против нас! Как? Как можно было, имея на руках все карты, так бездарно слить партию?! Как можно было одним мановением руки положить столько голов?! Как можно было…

– Мы это умеем, если помнишь. Однажды, на Флоддене, уже случалось.

Хантли передернуло:

– Мастак ты добавить приятных красок удачному дню! Но сейчас-то – как?! Эта была наша лучшая армия после той, что стояла на Флоддене, Патрик! Нас было трое в командовании, и Хоум, и все мы, поверь уж, не дураки… ты можешь ненавидеть Ангуса сколько тебе угодно, но в поле равных ему – поискать. А Аргайл! Но все пошло вкривь и вкось с самого начала, хотя я и думать не мог, что оно так обернется. Хоум, самонадеянный идиот, увел свои полторы тысячи легкой кавалерии…

Так, значит, дело опять в том, что лорды не договорились. Старая причина, о которой Джордж не обмолвится никогда, ведь там часть и его вины, как канцлера королевства.

– Как будто у нас есть еще и тяжелая!

– Заткнись! – но про себя Хантли отметил, что Босуэлл все же сказал «у нас». – Увел почти всех, чтоб вызвать равные силы Сомерсета и решить все одним боем, без лишней крови. Ну, и закатал его в трясину Грей де Вилтон без всякого благородства, еще прежде, чем Хоум успел вякнуть что-то про вызов – у него ж тяжелые конные аркебузиры, итальянцы под командой Гамбоа! И эти чертовы немцы Сомерсета еще! Вот же ж твою мать…

Джорджи замычал, не в силах подобрать выражений, а потом нашел среди редких гэльских такое, которого Босуэлл не слыхал от него во всю жизнь. И грохнул по столу оловянным кубком, куда паж тут же щедро плеснул новую порцию зелья.

– Правда, потом, в бою, Грей еще получил от нас пику глубоко в глотку! – сладко добавил Хантли с кривой ухмылкой. – За то старине Аргайлу низкий поклон!

Педро Гамбоа был наемник высшей квалификации, верно, но и главные командующие сассенахов в тот день были не слабей: сам герцог Сомерсет, с большим опытом боев во Франции, Джон Дадли, ныне граф Уорвик, и барон Грей де Вилтон, маршал Англии… и все это – против бедняги Аррана. Патрик почти сочувствовал регенту, понимая, каково пришлось Джеймсу Гамильтону, бледневшему от единого пушечного выстрела на поле боя, при встрече с ними – с ними, кому хаос и ужас битвы уже много лет были фанфарами Фортуны.

– Ну, а ты сам-то? – практично спросил кузена Белокурый. – Ты сам на что рассчитывал, красуясь страусиными перьями перед строем войск сассенахов, когда предлагал Сеймуру уже свой вызов, личный? Это-то чем умней?

Джорджи глянул на него, как на ненормального:

– Так я ж – один, Босуэлл! Я ж – не две единственных тысячи нашей кавалерии, твою мать! Ну, и свали даже он меня… да нет, не свалил бы, что ты! Но струсил, вызова не поднял, ссс-скотина!

Не струсил, думал Белокурый, страх как таковой Эдуарду Сеймуру давно неизвестен, но соображения здравого смысла он нарушает редко. В протекторе Англии нет упоения рисковать и нет живого воображения, это верно, да и зачем начинать ритуальную сшибку с Бойцовым Петухом Севера, расфранченным сверх всякой меры, если можно скоренько накрыть его огнем мортир с кораблей… зря, что ли, у берегов Шотландии стоит английский флот? Угасающий свет рыцарства в темных глазах бедняги Хантли, закопченного, отчаявшегося, утратившего весь свой пыл, блеск, яркую радость жить:

– Но мы стояли крепко – по обеим сторонам трясина, не обойдешь. А потом Арран зачем-то скомандовал форсировать реку. Ангус, весь черный от злобы, поминал регента по матери так, как не от всякого козопаса услышишь, уперся сперва, но потом все-таки двинулся на переправу… а там их уже ждали! А лучше бы бунтовал! Вот тут – один-единственный раз лучше бы встал на месте, старый черт! Его пикинеры захлебнулись в крови на копьях сассенахов, и тогда он пошел назад…

– На тебя?!

– Да! – было видно, какую жгучую боль причиняет Джорджу воспоминание также и о собственной ошибке, стоившей столько жизней. – А мои его не признали…

Дальше можно не пояснять. Прежде, чем в сумятице разобрались, кто где, люди Хантли выбили какое-то количество своей пехоты. Шотландцы, смешавшись, оказались под огнем, льющимся с трех сторон сразу – с высотной, окопавшейся батареи Сомерсета, с кораблей на заливе, от аркебузиров и тяжелых лучников – в лоб. И тут на них в бой пошел Латрелл со своими свежими тремя сотнями… К этому моменту главнокомандующий, регент граф Арран был уже в седле – по направлению к Эдинбургу, Стерлингу и дальше на Север. Отдельные части разрозненной армии продолжали сопротивление, но окончательный разгром был делом нескольких часов. Шотландцев резали и валили в мутные от крови воды Эска… Джордж пил и рыдал кузену в плечо, пил, размазывал кулаком по лицу злые слезы и рыдал снова: