Белокурый. Засветло вернуться домой

– Я, кажется, доступно пояснил вам, милорд Вилтон, отчего и зачем я здесь, и, быть может, могу уже более не занимать вашего безусловно драгоценного времени этой приятной, но со всех сторон бесполезной беседой?

Очень странно в покоях, где бывал сотни сотен раз, выпивал с хозяином, с другом, проводил часы за сердечным разговором, видеть человека настолько чуждого – времени, духу места, своим воспоминаниям, всему. Но де Вилтон никак не мог взять в толк очевидного – если присягнул Босуэлл, то что мешает так поступить и его капитану:

– Вы же человек Босуэлла.

– Я – человек Босуэлла, но я не его виллан, не теннант, не кинсмен по крови. Я не давал ему клятвы подчинения. И у меня может быть мнение, отличное мнения Патрика Хепберна, по интересующему вас вопросу.

– Что ж, тогда придется взять вас под арест теперь же, лорд Хей, – предложил Грей де Вилтон. – Могу с почетом запереть вас здесь, в Западной башне, или спустить в ту яму, где граф держал беднягу Уишарта.

Усы его и часть бороды лоснились от каплуньего жира, он утер рот салфеткой, выжидательно помолчал. Громовой голос, иерихонская труба… должно быть, доволен, что угрозы его разносятся еще на два этажа ниже, до самых кухонь.

– Можете, конечно, – согласился Хей. – А толку? Помимо того, что это будет нарушение слова, данного Босуэллу самим герцогом Сомерсетом – о моей безопасности… тут, в Хейлсе и около, сейчас взрослых мужчин – человек полтораста, и никто из них не обрадуется, если я окажусь за решеткой, будьте уверены. Решетку вынесут, ваш гарнизон порежут, хотя и полягут сами.

– Но далеко вам все равно не уйти.

– Вы хотите сказать, – с иронией уточнил Хей, – что если я ушел отсюда из-под ребят Максвелла с гвардией кардинала Битона на хвосте, то не уйду от вас? От вас, занявшего замок неделю назад, и еще не знающего ни всех дыр, ни нор его? Полноте!

Безупречный английский выпускника Сент-Эндрюса. Беседуя со строптивым рейдером, Грей де Вилтон ощущал некоторый дискомфорт от несовпадения слов, которые звучали, с манерой, в которой они звучали. Рональд Хей говорил оскорбительнейшие по смыслу вещи настолько изящно, что Грею было не за что зацепиться. Но и допустить очага сопротивления на ближней своей границе англичанин никак не мог. Все, что он знал о Хее – что поблизости у него есть логово, где он скрывается, когда припечет.

– Да вас выкурят черным порохом из вашей развалины!

– Возможно! – оскалился Хей. – Но для того вам придется хотя бы ее найти… спросите у местных, что такое искать Совиную лощину, ежели она не намерена вам показаться! Желаю удачи, де Вилтон!

Кожаный мешок с бумагами и семейными реликвиями холодил тело под дублетом даже сквозь сорочку. Патрик, конечно, хорош – сперва пустить сюда сассенахов, даже еще таких тупых, а после просить вывезти самое важное: молитвенник бабки с поминовением по отцу и двоюродным дедам, погибшим на Флоддене, крест, снятый им с тела покойной леди Бортсвик, личные письма. Кожа к коже, и скоро это время, прошедшее, согреется на нем и начнет дышать… но надо было спасти еще и день сегодняшний.

– Йан! – окликнул он, проходя двором до конюшен, старого слугу. – Хочешь со мной – собирайся немедленно!

МакГиллан правил скин-ду на куске ремня, занятие, обычно говорившее о его раздумьях, и раздумьях невеселых.

– Это ж не может быть надолго, милорд, – возразил горец. – Его милость вернется – он всегда возвращается – и все пойдет по-старому.

– Его милость вернется, конечно, но до той поры немало душ может отлететь в небеса. Поезжай со мной, бери дочь и внуков.

– Так Джок-то в Йестере вместе с младшим, куда ж я без Джока их поведу?

– Дело твое, я все сказал! Если надумаешь, ищи меня в Совиной лощине или в самом деле уходи в Йестер… Алан, поди сюда!

Второго сына Мэг МакГиллан, предосудительно светловолосого и сероглазого, по понятной причине все называли Алан из Долины. Ему почти сравнялось шесть, ловкий, смышленый, шустрый… едва мальчик подошел к стремени лорда Рональда, как тот, наклонившись, сгреб его в охапку, как котенка, бросил перед собой в седло – Алан с восторгом ощутил под собой могучую шею огромного боевого коня.

– Поедешь со мной.

Дед открыл было рот возразить, но передумал – неисповедимы пути Господни.

Хей поднял на дыбы гнедого, в последний раз окинул хищным взором двор замка и исчез – только его и видели.

Ворота на Тайн, замок Хейлс, Шотландия

Поля за рекой были сжаты.

Но кормились от того зерна сассенахи – не люди Хейлса. Людям Хепберна нынче доставалась мякина с примесью зерновой пыли и только, все остальное шло в амбары, под замок, на корм гарнизону захватчиков. Людям Хепберна искренне верилось, что при хозяине было по-иному, и глух, упорно они отторгали чужие лица, чужую речь, чужие порядки. Тем более, то были порядки военных лет – еду и женщин сассенахи брали, как на завоеванной земле. Несмотря на то, что Сомерсет пообещал Босуэллу сохранность его родового гнезда, лорд Грей о таких мелочах беспокоился не слишком. А то, как несколько раз приступали с Джибу Ноблсу с требованием указать тайники прежнего хозяина, говорило само за себя. Старый брауни был в полном отчаянии, когда узнал, что Рональд Хей спешно отбыл из замка – видимо, предчувствовал свою дальнейшую судьбу… На первых порах его прикрыл мастер Роберт Бэлфур, управляющий, сдавший казначею Грея все бумаги по хозяйству замка. Но непокорство бродило в подвалах замка, среди самых малых людей, поваров, шорников, конюхов, птичниц, служанок, бродило и пекло, как лихорадка под кожей больного потницей – чтобы вылиться наружу при удобном случае, благо, новый владелец замка подавал к этому немало поводов. Вот и в тот день, собирая людей для похода к Бервику, к войску протектора, лорд Грей де Вилтон, войдя в конюшни, ткнул рукой воздух в направлении серебристо-серого жеребца:

– Этого!

Северный Ветер, склонивший голову в ясли, едва повел ухом – он ведь не слыхал средь говоривших единственно любимого голоса.

– Этот – конь его милости, – растерянно отозвался один из молодых грумов и тут же получил от господина барона в зубы:

– Мне-то что за дело – этот или другой?! Седлай!

Что-то они последний страх потеряли, при каждом удобном и неудобном случае ссылаясь на «его милость», который сидит в Лондоне без единого пенни в кошеле, полностью на подачках протектора Сомерсета, а дальнейшая судьба его – де Вилтон знал о том достоверно – будет решена только после грядущей битвы с шотландцами.

Старший над графской конюшней Однорукий Том смотрел на это с большой иронией, упрятанной глубоко в складки морщин возле глаз. Он стоял, опираясь на стену стойла спиной, лицо его, мятое, словно печеная картофелина, не выражало никакого неприязненного чувства вообще.

– Седлай! – вдруг сказал он груму спокойно.

Рукавом сорочки утирал парень раскровавленное лицо:

– Но, мастер Томас…

– Седлай, ничего – вот увидишь.

Вся жизнь в Хейлсе прошла перед его глазами в этот миг. Отсюда он уходил на Флодденское поле с графом Адамом, сюда, еле живой от лихорадки в гниющей руке, привез изрубленное тело господина, отсюда когда-то отправился в Сент-Эндрюс учить графа Патрика держаться в седле. Здесь и умереть хотел мирно, среди детей и внуков, а вон что вышло – знать, не судьба. Однорукому было уже к семидесяти, но он до сей поры управлялся с лошадьми, как не всякому молодому под силу. И мало кого ненавидел он столь люто, как сассенахов.

– Дай-ка сам проверю подпругу для его милости лорда Грея…

И – затянуть всего на одно отверстие в ремне меньше, чем это можно для такой зверюги, как Ветер.

– Извольте, все в лучшем виде…

С недоумением принял на себя жеребец нового человека и вынес его из-под сводов конюшни во двор, но дальше все пошло как по маслу. Этот болван сразу пустил в ход шпоры. Шпоры! Когда сам граф позволял себе такое считанные разы… От оскорбления и боли Северный Ветер взвился на дыбы. Де Вилтон, мужчина плотный и грузный, раза в полтора тяжелей того, к кому привык жеребец, не обладал сноровкой прежнего седока и его чувством равновесия, но какое-то время еще держался на коне, пока, при следующем резком рывке подпруга не лопнула, седло сорвалось – и спесивый англичанин рухнул в грязь, закрываясь руками от нацеленных в его голову копыт осатаневшего зверя… на глазах у всех обитателей Хейлса, у всех солдат своего гарнизона.

Поднялся крик. Кто-то бросился поднимать командующего, достоинство и роскошный костюм которого пострадали больше, чем он сам, кто-то кинулся к жеребцу. Дурачье, они ожидаемо ловили его у главных ворот, но Ветру была известна и другая дорога – опрокинув троих солдат Грея, конь повернул к воротам на воду, те оказались распахнуты. Гром подков по булыжнику, прыжок вниз с крутого берега, и он уже в реке. Быстрое течение Тайна ударило его в бок, захлестнув по шею, конь зажмурился, прижал уши… но одолел и воду, и обрыв, выбрался на другой берег, и вот уносится прочь – туда, в поля, в сжатые поля, более никому не подвластный.

– Знаешь, что особенно хорошо во всем этом, мастер Бэлфур? – спросил Томас у побелевшего лицом управляющего, выскочившего во двор на шум. – На том свете раны не болят!

И похлопал себя по пустому рукаву дублета.

К Однорукому уже бежали несколько сассенахских солдат.

Старик не шелохнулся.

Англия, Лондон, лето 1547

Сданный Хейлс он ощущал как отсеченную руку.

Несмотря на то, что мера была необходимая – как при заражении крови – никто ведь не сказал, что не будет болеть. И болело, ныло, кровило – сквозь сон или наяву, когда некстати приходилось вспоминать, и Патрик Хепберн старательно гнал от себя соображения на эту тему. Герцог Сомерсет, не поднимая головы от бумаг на письменном столе, поздравил его с верным выбором дороги:

– Как видите, это не так уж сложно, мой дорогой друг. Глядишь, вы и прочие свои владения передадите нам за равную компенсацию английскими землями, разумеется – это было бы крайне разумно.

– К чему такая поспешность? Этак, дорогой лорд-протектор, вы вовсе меня без рук оставите, – легкий тон придворного, небрежная шутка человека, знающего толк в приятной беседе.

– Ничего, – отвечал герцог, занятый хлопотами по сборам войск, – отрастим вам новые, Босуэлл. Дайте мне только с вашими соотечественниками разобраться.

Но соотечественники напомнили о себе ранее войны. Брихин писал – было объявлено в Эдинбурге, в Хаддингтоне, в Джедбурге, словом, там, где ранее располагались его земли, о лишении прав Патрика Хепберна на оные, о лишении титулов и должностей, о низложении его из пэров королевства Шотландия. Всё, обратного пути домой больше нет, во всяком случае – пути скорого.

– Да у вас призвание, граф – быть обвиненным в государственной измене, – съязвил вернувшийся с ревизии английского Приграничья Ральф Садлер.

– Быть оправданным, – уточнил Белокурый.

Пчела умирает, раз укусив, потерявшая жало. Так и нынешняя бравада его напоминала тот, последний укус пчелы. Сам верил ли в то, что говорил? В то, что вернется домой, что будет оправдан? Пять лет, вот чего ему это стоило. Пять долгих, невыносимых по вязкости лет в Лондоне, в Англии, в которые он принуждён был почти ничего не делать и только говорить о тщете бытия – с Томом Сеймуром. Воистину, немногим то время его жизни отличалось от одиночного заключения в тюрьме Эдинбургской скалы.

Томас Сеймур, вскоре ставший и лордом-адмиралом Англии, и бароном Садли, обнаружился на родине сразу после кончины старого короля. Говорили, что и в посольство Сеймур был отправлен Генрихом как раз за тем, чтоб у Екатерины Парр не возникло соблазна променять жениха коронованного на жениха желанного. «Я почти было решилась выйти за вас», – писала ему осмотрительная красавица, вменившая себе в обязанность брак с Тюдором на благо Англии, но чуть было не лишившаяся, как две ее предшественницы, головы в этом союзе. Над Томом Сеймуром годы были вовсе не властны, несмотря на то, что находился он ближе к сорока в летах, чем к тридцати. Жадный до власти и удовольствий, завистливый к фортуне брата, лихорадочно соображающий, как бы половчей использовать племянника-короля… за тем он и ошивался при дворе, со смехом излагая Босуэллу, в которого – по старой памяти – вцепился, как водяной клещ в брюхо щуки, свои блистательные планы на жизнь:

– Я и спросил его – ну, парнишке должно польстить, что я, взрослый мужчина, спрашиваю его, короля, мнения в столь важном вопросе – на ком бы мне было прилично жениться, чтоб подняться как связями, так и в деньгах, и родством?

– Задача не из простых, Томас, – рассеянно отозвался Босуэлл, развлекающий себя наблюдением за публикой в большом зале Хэмптон-Корта. То, что влагал в его уши барон Садли, на слух больше всего напоминало рокот надувшегося от важности голубя на току – перед тем, как удальцу свернут шею.

– Ну! Знаешь, что он сказал мне? – Томас захохотал в голос, яркие белые зубы сверкнули на длинном загорелом лице, обрамленном холеной бородой. – На Анне, говорит, Клевской! На немецкой лошади покойного короля!

Тут, представив их в паре, улыбнулся и граф.

– Однако! И как ты выкрутился?

– Никак! – Томас пожал плечами. – Постарался переменить тему. Откровенно говоря, я думал, он предложит мне леди Марию.

Старшая сестра короля и престолонаследница Мария Тюдор замужем за дядей самого короля – такой коллизии герцог Сомерсет не допустил бы ни в каком случае.

– Даже если бы он и предложил, Том, тебе ли не знать, что замужеством дочерей короля распоряжается Совет… а твой брат никогда на это не согласится.

– А-а-а, ты говоришь потому только, что завидно, что сам не преуспел! Да, Нед так и ответил, что я – глупец, у него это завсегда звучит вместо братского приветствия, а также – что нам следует быть довольными и тем положением, что имеем, и не стремиться к большему.

– Рискну вызвать твое неудовольствие, Том, однако соглашусь с протектором. Куда и залезть-то выше сравнимо с тем, как вы уже устроились?

– Не мы! А он, – Томас Сеймур взглянул на собеседника с очень неприятным выражением в лице. – Он устроился, Патрик, он, этакая тварь – и не желает пустить меня погреться под одеяльце. Замок Садли и адмиралтейство – вот всё, что он кинул мне, как вчерашний порридж – нищему у дороги!

– Всё? – поразился Босуэлл. – Ты в уме ли, Том? Это вот ты называешь – всё?!

– Конечно! – отвечал тот с искренним удивлением. – А ты сравни с тем, что имеет он! С герцогством, с Сомерсет-хаусом, с верховной властью в Совете и в войске! С тем, что сам король до совершеннолетия у него в руках, с тем, что он и сам – голос и воля короля, и вертит, мальчишкой, как хочет! Я умею и могу ничуть не меньше, чем он, так ведь не хочет мой драгоценный братец дать мне ни единого случая отличиться по-настоящему! И неужели ты думаешь, я с ним не сквитаюсь?

Отличиться по-настоящему. Патрик Хепберн рассматривал стоящего перед ним барона Садли, как в первый раз – красавец писаный, темные глаза, ладная фигура, бесшабашность и даже некоторая хамоватость в манерах… от мужчин может и удар в челюсть прилететь, но дамы почему-то принимают такие ухватки за настоящую мужественность. Да уж, этот отличится – мало не покажется.

– Эх, Том, – сказал он почти что с сочувствием, – вот вроде бы у вас и Библию на родной язык перевели, а ты все одно ее не читал.

– Зачем это? – поразился тот.

– Да есть там такая поучительная история, про Каина и его брата Авеля… скучно закончилась она для младшего, если что.

– Так если я младший – еще не значит, что слабейший, – вновь ослепительно улыбнулся барон Садли. – Понял?

– Вполне, – отвечал Босуэлл и снова оборотился от собеседника к придворной публике.

В конце концов, если барон Садли желает неприятностей, он их себе найдет – независимо от его, Патрика Хепберна, личного мнения. Беседа заглохла сама собой, Сеймур продолжал рассказывать что-то, но Хепберн смотрел сейчас на череду новых лиц, представлявшихся королю Эдуарду, недавно прибывших ко двору. Рыжий хрупкий мальчик в богатой робе на троне… эта пышность, и золотая вышивка, и бриллианты, и бархат, и шелка, и балдахин над креслом – все это казалось слишком тяжелым, слишком объемным, даже на взгляд, для паренька десяти лет. Огромная тяжесть – быть сыном и наследником Генриха Тюдора. Глядя на все это, вспоминал Босуэлл свое собственное первое представление королю, в Эдинбурге, в другой жизни, больше двадцати лет тому назад, и вдруг словно обжегся взглядом, едва не вздрогнул… на миг померещилось, что это он преклоняет сейчас колено перед английским королем, он сам, совсем юный… только вот коленопреклоненных юношей было двое! Понятное дело, Хепберну никогда не доводилось видеть себя со стороны, но невероятно знакомыми показались и эти светлые головы, и грация движений, и пропорциональные, гибкие тела юнцов.

Это было мороком, но ровно до того мига, как почуял правильный ответ.

– Кто это там? – спросил у пробегавшего мимо пажа.

Мальчишка поклонился:

– Это братья Хоуп, Адам и Патрик, из Грейриверсайда, мой лорд. Мой лорд желает говорить с ними?

– Нет, пока не нужно, беги…

– Ого! – проследив его взгляд, сказал Томас Сеймур, лорд-адмирал Англии, шотландскому лорду-адмиралу. – А я-то все думал, кого мне так напоминают эти чертовы близнецы…

– И старший, понятное дело…?

– Адам. Не могла же она назвать наследника в честь тебя. Я, признаться, подозревал что-то подобное, мерзавец ты этакий, когда она сделалась тяжела – потому что сам был не прочь ей посодействовать. Но ты меня опередил.

– Только по причине старого знакомства, Том.

– У меня было не меньше прав старого знакомства!

– Ну, – коротко улыбнулся Босуэлл, – возможно, она надеялась, что однажды меня в самом деле повесят. Сходство же с тобою, соседом, уж слишком бросалось бы в глаза.

Пятнадцать лет, не больше, и в точности похожи на него, каким он сам впервые прибыл ко двору Джеймса Стюарта. Он улыбался помимо воли. Прощальный подарок судьбы в том, чего не вернешь – в ушедшей молодости. Спросил, не отрывая взгляда от мальчишек:

– И что их мать? Нынче столь же привержена добродетели, как в прежние времена?

– Повидаться не получится. Мэри-Энн сгорела вскоре после родов в потнице, их воспитал старик-отец, он, по иронии судьбы, пережил ее на пятнадцать лет… а вроде бы должен был помереть со дня на день. Он на мальчишек надышаться не мог. И даже не думай близко к ним подходить, Босуэлл – они же точные твои копии…

– Кому какое дело? Их отец давно на том свете, не говоря уже про мать…

Те пять лет, что Босуэлл провел в Англии, близнецы Хоуп постоянно ошивались возле Чародейского графа. В обществе кое-кто находил неприличным их возмутительное сходство с шотландцем, но, поскольку близкой родни у Хоупов не было, а король Генрих позаботился о том, чтобы при дворе не осталось людей, помнивших визит Белокурого в Лондон пятнадцать лет назад, сплетен не было тоже.

Тауэр, Лондон, Англия

Англия, Челси, июнь 1547

Челси Плейс, жемчужина на берегу Темзы – старый особняк перестроен королем Генрихом как подарок для шестой жены, завещан как вдовья часть – фасад с четырьмя башенками, выходящий на широкий луг, ивы над самой водой, причал для королевской барки. Барон Садли избрал старинного приятеля в качестве подходящего компаньона для того, чтоб обихаживать вдовушку, вместо Анны Клевской он совершенно определенно вознамерился подновить старую любовь, которая, как известно, не ржавеет… Босуэлл, видит Бог, предпочел бы иную компанию, но лучше уж Том Сеймур, чем брат его, который вторым шагом лояльности станет выжимать согласие на сдачу Хермитейджа. Пусть протектор увлечется тяготами государственных дел, пока Патрик Хепберн опять изображает куртуазного кавалера – чертова и крайне утомительная личина.

Старая любовь Тома Сеймура ожидала гостей в холле, среди своих слуг, женщин, девчонок, вечно при ней обретавшихся – из родни и не только, женское царство, в котором наиболее уверенно чувствовала себя вдова Генриха Тюдора, которую все, несмотря на три замужества, называли девичьим именем – Екатерина Парр. Высокая для женщины, статная, с превосходной фигурой, не испорченной деторождением, достаточно молода для четвертого брака и очень богата, а также очень уважаема в обществе – и самим юным королем, и его Советом, уважаема настолько, что при ней оставлена падчерица, леди Елизавета Тюдор, для надзора и воспитания.

Том Сеймур улыбался, зубоскалил, трещал, распускал хвост перед хозяйкой дома, как только может распускать его мужчина, уверенный в том, что нравится, что желанен. Босуэлл, которого королева принимала довольно прохладно, обычно ограничивался приличным комплиментом всем дамам разом – чтоб не утруждаться, после занимал место поодаль от главных героев, возле какой-нибудь леди, достаточно пожилой, чтоб репутация ее не пострадала от этого соседства, и скучал, наблюдая. А посмотреть было на что.

Отношения мужчины и женщины намного более увлекательны для понимания, когда ты – ни одна из участвующих сторон, но тогда они и полны трагизма, которого не замечают участники. Всё тщета, и это – любовь, как они ее называют – всего более. Вот ты видишь ее зарождение, вот развлекаешься красками расцвета, но уже и знаешь, чем все завершится – разрушением рано или поздно, и только этим двоим дано обманываться. Нет, не двоим – ей одной. Ибо целомудрие королевы Екатерины представляло не мишень для стрел Амура, но кровоточащую рану. Она влюблена, думал Босуэлл, как кошка, хуже того, как зрелая женщина, ни разу не делившая постель с дееспособным мужчиной. Тридцать пять лет, три замужества со стариками, ни одной беременности, пестование чужих детей, совершенства ума, не всякой иной доступные, и вот – Том, погибель ее души, нестерпимый соблазн, тягостная страсть. Зная Сеймура, Патрик не мог не думать о королеве без жалости. У нее глаза ведь разом больные и хмельные, когда Садли смотрит на нее, когда к ней прикасается – и тут ничем не поможешь. Легкий аромат увядания, который распространяла ее строгая красота, дурманил саму Екатерину, подгонял ее насладиться лучшим, единственным, что могла предложить судьба – она падет быстро, Тому даже уговаривать не придется. Они были хорошо знакомы и до той поры, когда она стала женой Тюдора и королевой. Но знает ли она, что интересы барона Садли простираются дальше одной женщины в этом доме?

Серая мышка Джен Грей, рыжая лисичка Бесс Тюдор – две девочки, созревание которых наверняка волнующе действует на такого парня, как Том, никогда не считавшегося ни с чем, кроме своих желаний, даже с инстинктом самосохранения, даже с грубейшим здравым смыслом. А еще целый розовый куст прочих, менее знатных, чем престолонаследницы, девиц – падчерицы королевы из Невиллов и родственницы по первому браку с Боро. И еще те, кого родители направили служить и обучаться в этот благородный дом, словом, есть, чем поживиться охотнику. Так, вероятно, думала и сама королева Парр, с неудовольствием принимая шотландца вместе с Садли, когда вдруг обнаружила, что графа Босуэлла в ее дом влекут не девичьи прелести, но знания. У вдовой королевы была роскошнейшая библиотека книг на шести языках, включая и редкие манускрипты. Пока Том Сеймур любезничал с королевой, прогуливаясь по лугу вдоль Темзы, Патрик Хепберн прилипал к печатным и рукописным листам, забывая о поданном гостю наилучшем хересе и вообще обо всем на свете. Он чувствовал себя, как когда-то в Венеции, когда приобрел доступ в фехтовальный зал – так теперь слаще растягивания связок и напряжения мышц ощущал он работу ума, вынужденного вспоминать греческий, итальянский, редкие обороты латыни. Воистину глоток воздуха в этом душном, чумном городе. Не столь важно было даже, что он читал, как то, что была возможность это делать – иметь при себе и сотую часть таких сокровищ ему сейчас не по средствам.

– Право, – молвила удивленная королева, обнаружив эту его странность, – никогда бы не подумала, граф… О вас говорят столько разного!

– Но никогда не упоминают любовь к чтению, проходясь вместо того по любви к женскому полу? Возраст, моя госпожа, учит ценить то, что принадлежит тебе неотъемлемо.

– И что же это, граф?

– Только то, что в моей голове. Женщина, – он улыбнулся, – всегда снаружи, если это не образ. Но образ я уже ношу с собой, я видел достаточно женщин, и я любил, и большего не ищу.

«Я любил» он сказал так, что королева мгновением ощутила неловкость, как если бы заглянула за дверь, всем прочим закрытую. Едва ли, показалось ей почему-то, говорит он о Марии де Гиз, хотя именно этот слух везде тащился за ним по пятам… Но щель в броне и сомкнулась тотчас. Граф Босуэлл, мужчина красивый, но холодный и рассудительный, снова предстал в прежнем обличье:

– Даю слово, не меня вам следует опасаться в части целомудрия ваших воспитанниц. Пустите меня к вам… читать, леди.

Ему повезло в благоволении королевы настолько, что какие-то из своих книг Екатерина Парр стала доверять ему увезти в Сент-Джайлс – возможно, потому что влюбленным теперь не нужна была публика. Свадьба вдовы Генриха Тюдора и лорда-адмирала Англии состоялась еще на третьей декаде мая, тайком.

Англия, Лондон, август 1547

Каждое утро, еще до того, как сойдет туман в полях – в седле не менее двух часов, настоящий мужчина обходится без завтрака, смиряя плоть до обеда, тем более удачно, что господину графу доступен сейчас только самый простой стол. Обтереться от пота и переменить белье, вернувшись в Сент-Джайлс, пинта-другая темного эля – непременно темного, нет, не светлого – умывание подогретой водой и бритье. Некому проверять гладкость кожи щеки, ласкаясь, но неопрятность – первая примета слабости духа, а внешность лорда – отблеск лика Божьего в человеке, как говаривал Брихин в далекой юности. Не менее часа – мечевой бой с кем-либо из своих шотландцев, палаш и дага, да не утратит хватку рука. Снова перемена белья, обед. Высылка Молота вниз, в палисадник, для разгона кредиторов, галдящих возле конюшни и угрожающих арестовать имущество – ужасно утомительное в Лондоне купечество. Несколько писем, привычно любезных, местами льстивых, о новых займах – чтоб закрыть часть особенно горячих долгов… покусывая кончик пера, Патрик Хепберн сидел, уставившись пустым взглядом в стену и пытался понять – или перестать понимать – кто он и что делает здесь… голоса близнецов Хоуп внизу, убеждающих Бэлфура, что их-то граф непременно примет. У Адама новый охотничий сокол, приехал хвастаться… выезд с парнями в поле, посмотреть, как новинка бьет уток. Длинное, впечатлившее Патрика Хоупа, рассуждение о тонкостях соколиной охоты – надо же, какие подробности держит память, даже если не пользуется ими каждый божий день. Хэмиш, отосланный в Сити за деньгами, вернулся ни с чем. Черный костюм, забрызганный на охоте в полях, отдан прачке, но понемногу теряет вид. Граф Леннокс, как передавали, опять настаивает на том, чтоб услужать королю Эдуарду вместе, непременно вместе с графом Босуэллом. И только обещания манны небесной от лорда-протектора, ничего более – несмотря на то, что родовое гнездо теперь в руках сассенахов. Патрик Хепберн, сменив позу, но не оживив взгляда, смотрит в стену, выбеленную, словно саван, и вдохновенно говорит по-гэльски, однако речи эти не из тех, что приняты в приличном обществе, и даже последний козопас Аргайла покраснел бы, их услыхав. Сумерки спускаются на Сент-Джайлс, и вся компания этого вечера для прекраснейшего графа Босуэлла, первого красавца двора Марии де Гиз – смердящая сальная свеча и книга на латыни.

Овидий, «Tristiа»:

Слушай меня и верь умудренному опытом другу:

Тихо живи, в стороне от именитых держись.

Тихо живи, избегай, как можешь, знатных и сильных…

Но что делать, когда леденящий, животный ужас охватывает с ног до головы при мысли: он более не окажется верхом на коне – в холмах Приграничья, на своей стороне? Тоска по родине обретает странные формы, бессилие сводит с ума. Дверь комнаты скрипнула – на пороге стоял полуночный гость, господин барон Садли. На лице его блуждала ухмылка.

– Чему обязан? – медленно спросил Босуэлл после паузы.

– Как неласково встречаешь ты старых друзей, – отвечал Том Сеймур, садясь. – Вели подать, что ли, закуски с дороги.

– Едва ли тебе глянется, Том, то, чем я ужинаю. Что стряслось?

– Ничего. Выехал проветриться, кровь гуляет.

– Так тешь ее с молодой женой, не думал, что ты так скоро соскучишься.

Томас остро взглянул на приятеля, но не нашел в лице шотландца никакого предосудительного намека.

– Кэт – баба горячая, это верно, – согласился он. – Эй, кто там! Вина, эля, воды из Темзы, в конце-то концов, лоботрясы!

На правах мужа и господина Томас Сеймур, барон Садли, воцарился в Челси Плейс. Женившись, он первым делом сознался в этом нарушении этикета своему племяннику-королю – даром, что ли, одаривал мальчика карманными деньгами через королевского же слугу Фоулера. Король был рад – любимая мачеха и любящий родственник соединили сердца. Зато в бешенство впал другой любящий родственник, герцог Сомерсет, устроил брату разнос, но более сделать-то уже ничего не мог. В регентском совете заговорили о том, что следовало бы взять леди Елизавету из Челси ради ее безопасности и сохранения добронравия. Леди Мария Тюдор, бывшая ранее в большой дружбе с королевой Екатериной, сразу пригласила сестру жить к себе, пребывая в шоке от скоропалительности свадьбы мачехи, когда тело отца ее, короля Генриха, образно говоря, еще не успело толком остыть.

– Так, понимаешь, и написала жене, – криво усмехнувшись, подтвердил Садли, – «не успело остыть». Зато сгнить-то успело безусловно, еще при жизни!

Порядки в Челси Плейс поменялись. Теперь во главе дома стоял мужчина в расцвете лет, решительный, взбалмошный, громогласный, распираемый собственной гордыней и порожденными ею планами восхождения к власти и славе… но не Том Сеймур приобрел влияние, женившись на Екатерине Парр, а королева Парр это свое влияние и уважение в обществе утрачивала на глазах, сделавшись из вдовы Тюдора всего лишь баронессой Садли. И Сеймур догадывался об этом, и не мог не злиться на нее, и начинал подозревать, что купил негодный товар – взял то, что близко лежало, когда не позволяли взять то, что хотелось… но все еще был на людях и за закрытыми дверьми весьма обходителен с женой, и трех месяцев не прошло с их свадьбы.

– А эта, – сказал он Хепберну, слушавшему холодно, молча и вовсе без сочувствия, – рыжая чертовочка-то… она до сей поры носит траур по папеньке, представь себе? По тому самому упырю, кто ее мамке голову отрубил!

Леди Елизавета Тюдор, дочь оболганной Анны Болейн, его, Босуэлла, старинной неприятельницы. «А не выдать ли вас замуж, прелесть моя?» – полжизни как один день пустой, что же ты делаешь, Господи, с чадами своими слепыми? Леди Елизавета Тюдор, темные серые глаза, медноволосая умненькая головка, тринадцать с небольшим лет, узенькое угловатое тело подростка, едва намеченные выпуклости груди под тканью корсажа, легкие и прекрасные длиннопалые кисти рук.