Выйдя замуж, Таня стала Цыпнятовой и очень обижалась, когда решительно все, путаясь, называли ее Цыплятовой. Но она была такая маленькая, миниатюрная, что фамилия Цыплятова как-то больше ей подходила…

Таню все время «кидали» на каких-то поворотах институтской жизни. То ей на экзамене по медицине поставили «удовлетворительно» – чтобы поменьше возмущалась превращением педвуза в филиал морга. Обилие медицинских часов раздражало всех, и ропот шел. Но «удовлетворительно» поставили за это только Тане. То с дипломной работой ее обманули. Дали тему, а потом, когда уже был наработан материал, отказали. Так что пришлось ей сдавать «госы». То…

Словом, Таня окончила институт с простым, синим дипломом. Хотя должна была бы получить красный. Зато Таня – надежный товарищ. С ней можно идти в разведку: когда вы будете вязать «языку» руки – можете быть уверены, она будет крепко держать его за ноги.

33.

Ох уж этот 19 век! «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь…» – пророчески заметил гений. А как, скажите, нам еще можно было учиться, если «золотой век» преподавали нам вперемешку шесть преподавателей, каждый из которых был не согласен с мнением предыдущего?

В конце концов к нам на Дикий Север заманили – ей, наверное, хотелось экзотики – преподавательницу из Измаила. Она завершила начатое многими, но брошенное наше образование. Господь им всем судья, но ее концепция «Анны Карениной» страшно не понравилась нашим преподавателям. Кто прав – я не знаю. Да и вообще, дареному коню зубы не смотрят. А весь этот 19 век нам как будто подарили на бедность…

Мудрено ли, что Дима Тормышев на очередном экзамене заявил Пантелеевой, что «Мертвые души» открываются «Повестью о капитане Копейкине», после чего Чичиков едет к Коробочке, а потом – к Собакевичу?

– Какие-то вещи нужно знать, – с ударением на «нужно» заявила Тормышеву Пантелеева, отправляя его за дверь.

Дима, конечно, никогда не блистал знаниями. Но и люди покрепче плыли у нас на этих экзаменах, как мороженое на солнцепеке.

– Чем же, Дима, – любопытствую я на следующий день, – чем же все закончилось? Сдал?

– Сдал, – отвечает гоголевед. – Сходил в читальный зал, освежил память. Пантелеева «четверку» поставила. Оказывается, Чичиков сначала поехал к Собакевичу, а потом к Коробочке.

Да, Акела опять промахнулся: Чичиков сначала все же поехал к Манилову… Эта «четверка» наверняка зачтется Пантелеевой добрым делом на небесах.

34.

История педагогики. Предмет, предающий уверенность, помогающий смотреть на жизнь и судьбу веселее, проще. Уж если у Песталоцци, Руссо, Ушинского, Крупской, Луначарского и Сухомлинского ничего не вышло, то чего тогда требовать с себя?

Историю педагогики преподавала нам некая Бросалина. Она курила. Впрочем, это неважно. Она – и это гораздо важнее – знала свой предмет в прямом смысле наизусть. Бросалина никогда не пользовалась не только что конспектами лекций, но даже какими-либо пометками для памяти. Когда звенел звонок, она обрывала фразу, как выключенный магнитофон, и покидала аудиторию. Через неделю она приходила на следующую лекцию и начинала от дверей с того самого слова, которым закончила предыдущую.

Это было поразительно и малопознаваемо. Все непознанное внушает ужас. Мы боялись Бросалиной до дрожи в коленках. Так когда-то древние греки поклонялись грозе. Гроза породила Зевса, Зевс стал учить древних греков и указывать им, как жить дальше. Ничего хорошего, как мы знаем, из этого не вышло ни для одной из сторон: Зевса давно забыли, а древние греки вымерли… Мы тоже были уверены, что далеко не все из нас выживут после этого самого экзамена по истории педагогики. Мы поклонялись грозе и ждали худшего…

Предчувствия нас не обманули. Лучше бы нас сожгли в топке паровоза. Получившие «тройку» выскакивали из аудитории с видом переживших собственный расстрел. Бросалина хоть иголки под ногти и не загоняла, но использовала методы давления на психику, запрещенные, наверное, десятком международных конвенций по правам человека.

Она, выслушав ответ студентки по первому вопросу, говорила:

– Ну, на «тройку» уже ответила. Дальше спрашивать?

Многие отпали не по незнанию, а по слабости нервов. Только самые требовательные просили продолжить экзекуцию до «четверки». И лишь откровенные мазохисты говорили:

– Давайте дальше. «Пять» хочу.

35.

Пантелеева Людмила Тимофеевна. Она вела у нас древнерусскую литературу, русскую литературу 18 века, частично 19 век, методику преподавания литературы, литературное краеведение. Она могла бы на ровном, добротном уровне вести что угодно. Знания ее были непробиваемыми, что придавало ее словам особенный приятный снобизм знающего и не желающего ввязываться в споры человека.

Ее вечно сорванный – профессиональная болезнь всех хороших преподавателей – голос уносил нас в века минувшие, заставляя гордиться своим народом, его историей, культурой и литературой.

Людмила Тимофеевна не только знала, но и любила эту литературу. А с Петром да Февроньей, Ершом Ершовичем да Фролом Скобеевым, Даниилом Заточником да протопопом Аввакумом, Тредиаковским да Ломоносовым будто и сама была лично знакома.

Лекции Людмилы Тимофеевны относились к тем немногим, которые записывали все, ибо они были лучше библиотечных учебников. В Людмиле Тимофеевне был тот почти угасший огонек старой институтской культуры, которой, к сожалению, уже почти и не осталось в вузах в наши дни.

Ах, как нужна эта старая аудиторская, с запахом старых книг и поскрипыванием старых половиц культура. Особенно на гуманитарных факультетах. И как нужны там педагоги, для которых их наука – не высушенный гербарий слов, а живое дело времен минувших, но близких, знакомых, понятных и – самое главное – интересных.

36.

Ночь, улица, фонарь…

Один фонарь на всю улицу, ведущую от троллейбусной остановки к институту. Зима. Студенты третьего курса филфака собираются на вечер-зачет. Мы сдаем выразительное чтение. Пантелеева и Шахова бились над нами четыре месяца – мы должны что-то уметь. Мы репетировали сценки из спектаклей, нам ставили голос, мы разыгрывали пантомимы. У нас должно получиться.

Зачетный вечер-концерт открывает стихами малознакомого венгерского поэта гораздо более знакомый нам всем Дима Соболев. Он читает стихи под музыку, Музыка прекрасна. Так и хочется крикнуть:

– Дима, да заткнись ты! Дай послушать!

Мы нежимся на первых рядах актового зала. Освещена лишь сцена. За окном оперная метель с пушистыми снежинками, каждая из которых может обернуться Снежной Королевой. В зале полутемно. Лица у всех близкие и добрые. Ощущение театра поднимает и бодрит, как шампанское. Хочется остаться здесь навсегда – состариться и умереть. Остановись, мгновенье! Но где взять Мефистофеля?

Мы напоминаем бригаду самодеятельных артистов, приехавшую на фронт. Да, завтра снова будет штурм очередного зачета. Но сегодня – сегодня мы творим. Марина Браверман читает монолог. Очень хорошо читает. Ей долго аплодируют.

Мы, пожалуй, смогли бы ездить по городам и селам, разбивая табор и давая представления. Скорее всего, это принесло бы больше денег, чем учительство в школе…

После концерта мы расходимся взволнованные: искусство – воспитание чувств-с.