Мы честно отсиживали положенные часы: кто спал, кто списывал у однокурсниц какой-нибудь конспект, а кто и злобно поглядывал по сторонам, готовый сбеситься от скуки и истечь слюной, как та злосчастная собака.

– Мягко стелет – жестко спать, – пророчествовали осторожные.

Мы ждали первого (зимнего) экзамена. Самые трудолюбивые пытались читать учебник. Не менее трудолюбивые, но не осененные столь высокой гениальностью, писали «шпоры» и «бомбы». Ленивые и беззаботные надеялись на чудо…

Кто сказал, что чудес не бывает? Вырвать гнусный язык изо рта. Январским утром мы толчемся вдоль стен в коридорчике. Нас много, нас очень много, нас гораздо больше, чем могут пустить в аудиторию на подготовку, нас человек пятнадцать. Мы разбиваемся на пятерки, договариваемся, кто кому какие «бомбы» передаст и когда…

– Заходите, заходите, – приглашает нас Джелал Ахмедович.

Ошарашенные, мы всей толпой вваливаемся в аудиторию. Растерянность, однако, не мешает нам прихватить с собой за парты сумки с учебниками и «шпорами».

– Здесь только ручка и листок бумаги. Ручка и листок! – ревет Лена Гришко, тыча Рзаеву в лицо огромным двухпудовым баулом, из которого сыплются «бомбы». – Только ручка и бумага!

Джелал Ахмедович послушно кивает.

Мы начинаем тянуть билеты. Видя спокойствие экзаменатора, некоторые наглеют. Еще минута, и Марина Браверман уже роется в них, как будто выбирает мясо на рынке. Наконец каждый взял то, что хотел, и мы чинно рассаживаемся по местам.

Проходит пять тягостных минут: как вытащить «бомбы» и «шпоры», если нас так много, что первые сидят всего через парту от преподавателя? Видя наше смущение, Рзаев – вот культура у человека! – покидает помещение, сказав тихо:

– Готовьтесь пока.

А вы говорили, что не бывает чудес! Но сколько продлится счастье: две минуты, три, может быть, пять? Никто этого не знает. В аудитории стоит шорох бумаг и гул голосов.

Марина Долгирева ссужает меня «бомбой» по первому вопросу, а Инна Быковец – по второму. Их нужно только переписать своим почерком.

Минут через пять первый азарт проходит. Наступает рабочая тишина, нарушаемая единственно скрипом ручек. Мне лень переписывать «бомбы», и я решаю зачитать прямо их, разными чернилами и почерками написанные.

Проходит первый час. Шорох и скрип ручек по бумаге стихают. Все переписано, схвачено, состыковано – идет отточка деталей.

Проходит второй час. Радость в наших сердцах сменяется растерянностью и недоумением. Кто-то начинает учить свой ответ наизусть, кто-то треплется с подругами. Я начинаю переписывать «бомбы» каллиграфическим почерком…

Спустя четыре часа после начала экзамена недоумение сменяется раздражением. Все отточено, выучено и уже полузабыто. Все темы для разговоров исчерпаны. Кому-то нужно в парикмахерскую, кто-то хочет посмотреть фильм по телевизору, а кто-то просто захотел есть. Я переписываю «бомбы» в третий раз – теперь уже готической вязью с прорисовкой первой буквы каждого абзаца растительным орнаментом…

Еще через полчаса мы посылаем старосту курса Цурихину на поиски Рзаева. Через минуту Инка возвращается:

– На кафедре его нет.

Раздражение сменяется яростью.

– Ищи! – ревем мы Цурихиной голосами милиционеров-кинологов.

Цурихина убегает на поиски. Обежав минут за двадцать весь институт, она наконец-то берет след.

– Говорят, что он уехал домой, – растерянно сообщает она нам.

– ???

– Ну, мне так сказали, – потерянно разводит руками Инка, сама не понимая, что все это означает.

– Инка, иди, звони, обещай ему свое тело, но чтобы через двадцать минут он был здесь! – кричим мы.

– Его домашний не отвечает, – волнуется Инка минут через десять.

– Цурихина, – говорим мы уже серьезно, – Цурихина, мы сами возьмем твое тело, если ты сейчас же не пойдешь и не дозвонишься.

Инка убегает. Ярость сменяется холодной злобой в наших сердцах. Когда Инка появляется на пороге, мы заявляем:

– Цурихина, если ты его не нашла – ты нам больше не однокурсница.

– Он будет! Он будет минут через двадцать! – кричит Цурихина. – Он уже выезжает из дома!

Холодная злоба в наших сердцах сменяется усталостью и опустошенностью в наших душах…

Ровно через полчаса мы слышим стук в дверь. Дверь слегка приоткрывается, и Джелал Ахмедович, не заглядывая через порог – культура, она и в Индии культура! – сообщает:

– Я через две минуты зайду.

Справедливости ради надо отметить, что этот такт уже был излишним: учебники давно спрятаны, «шпоры» освоены и выучены наизусть, мои «бомбы» переписаны в четырех экземплярах и снабжены иллюстрациями…

– Ой, я в туалет хочу, – скулит кто-то. – Пустите меня первой отвечать.

– Врешь! – яростно огрызаются остальные.

Начинается дележка мест. Не обходится без склок и обид. Все почему-то едины лишь в одном: Цурихина пойдет отвечать последней.

Рзаев заходит в класс. Мы встречаем его со слезами, как сына, вернувшегося с фронта. Хвала всевышнему! Аллах акбар!

Обжегшись на зимнем экзамене, к летнему мы стали мудрее: никто ничего не учил, ничем голову не забивал, «шпор» и «бомб» не писал. Мы взяли с собой лишь учебники.

Наш план прост: главное – не выпустить Рзаева из аудитории. А потому, пока мы будем делать в учебниках закладки сообразно вытащенным билетам, Цурихина, которая хоть что-то читала, должна идти отвечать без подготовки и развлекать Ахмедовича, пока мы не созреем.

План удается. Как только Рзаев шевельнулся, Инка с визгом: «Я готова! Я готова, Джелал Ахмедович!» – кидается грудью вперед. Рзаев вынужден остаться…

Пока Инка убедительно объясняет ему вопрос, на котором сломали себе мозги Кант и Спиноза, но постичь который удалось единственно авторам нашего учебника да Цурихиной вслед за ними, мы, слюнявя пальцы, перелистываем учебники, лежащие под партами на наших коленках.

Дальше – веселее. Когда Цурихина, выдохшись, уходит, к Рзаеву несется рысьей побежкой Лена Гришко с учебником за спиной и улыбкой Брута на устах. Потупив очи и задумчиво обронив могучую голову на подпирающую парту руку, Лена без единой бумажки – философский гений! – по памяти излагает Рзаеву в течение сорока минут концептуальные воззрения по первому вопросу. Лене тяжело. Нет, в философских вещах тайн для нее не существует, но близорукой Лене тяжело разбирать мелкий шрифт учебника, лежащего у нее на коленках под крышкой парты

Рзаев задает дополнительный вопрос.

– А в каком это параграфе? – не моргнув глазом, спрашивает Лена. – А, в двенадцатом!

В тишине слышится шелест страниц под партой: парта низкая и страницы задевают за крышку. Рзаев, очевидно, оправдывает его для себя в качестве работы мысли…

И пошло, и поехало. Один недостаток: медленно уж очень. Рзаев выслушивает все до конца, а параграфы в учебнике объемистые. Но эта живая очередь все же лучше пустого ожидания зимой…

Девчонки одна за другой выходят из аудитории с зачетками. И что самое интересное и удивительное: знания-то у всех одинаковые, а оценки – разные, в прямой пропорциональности с количеством посещенных лекций. Не зря, знать, шептали осторожные, что «он дремлет, но бдит».