– Сапоги со шпорами. Но они тонкие – их не видно. А шпоры видны.
– А вот тут, на носу, что?
– Это ухо, а не нос!
– Ладно, – криво улыбается Марина. – Сейчас будет наездник и для Гнедка! – и берет в руку ручку…
Мы с Дуничевой рисуем видеоклипы. Текст безразмерного романа пересказывает Альберт Сергеевич Смирнов…
67.
Альберт Сергеевич преподавал нам советскую литературу. Единственным достоинством его лекций было разжевывание содержания никогда нами не читаных книг. Всех этих Бондаревых, Васильевых, Быковых и прочую литературную нечисть мы отвечали по конспектам Альберта Сергеевича и отвечали хорошо.
Он знал море книг, до которых у меня не доходили нервы. Именно нервы. Ибо руки мои были на месте. И эти руки держали эти книги. Но уже к третьей странице нервы мои иссякали… Альберт же Сергеевич прочел их все, запомнил содержание и даже мог доступно пересказать его нам более или менее близко к тексту
Но иногда доступность лекций Смирнова обращалась против нас. Это бывало в те редкие моменты, когда мы проходили писателей хороших, тексты которых мы прекрасно знали. Вот это была мука мученическая!
– И тогда в Москву приехал дьявол, – говорит, раскачиваясь, Альберт Сергеевич. – Там, в романе, он сразу так, правда, не называется. Его фамилия – Воланд. Во-ланд. С «д» на конце. В-о-л-а-н-д. С «д» на конце…
Мы мученически закатываем глаза, зеваем, нервно чешемся во всех местах.
На таких лекциях мы платили за все…
68.
– За сладострастным влечением к России в творчестве Блока появляется город Медного Всадника – Петербург. Это как бы город, расположенный под великим городом Энрофа. И уже не Даймон, а какое-то исчадие Дуггура водит поэта… – эту ахинею я несу на литературной критике.
Мы разбирали доклады. Тема нашего с Дуничевой – «А. Блок. Попытка суда над ним в критике 20 века». Я докладываю по «Розе мира» Даниила Андреева. Уже само название книги мне не понравилось: оно обещало самые мрачные виды на чтение.
– Жанр – видение, – прочел я в аннотации и вздрогнул от предчувствий. Когда же я начал читать, то понял сразу, что Данечку не надо было в тюрьме баловать бумагой и чернилами…
Иванова внимательно вслушивается в наш с Данечкой бред о Дуггуре и Даймоне… Неужели она что-то в этом может понять?
69.
«Иванова не любила Маринку Дуничеву». Запись сделана со слов самой пострадавшей, т.е. Дуничевой. Маринка грешила на случай, столкнувший ее с Ивановой еще на первом курсе под стенами общежития. Что делала Дуничева у оплота студенческой вольницы – понятно: кликала судьбу. Но что там делала Иванова? Это покрыто мраком, единственной светящейся звездочкой в котором является Маринкина сигарета…
Это были старые патриархальные времена, когда курение еще не приветствовалось в среде субтильных первокурсниц. По ее собственным словам, Маринка завидела Иванову слишком поздно, чтобы выбросить окурок. Иванова поздоровалась с Дуничевой и прошла мимо…
– Лучше б я ее сожрала, – людоедски жалилась мне Маринка уже на третьем курсе.
– Иванову?!
– Да нет, сигарету.
– Марин, ты преувеличиваешь, – вразумляю я ее. – Иванова в тебе души не чает…
О, как я ошибаюсь, как я ошибаюсь! Мой годовой план по ошибкам выполнен на одном этом случае. Когда на пятом курсе мы сдавали Людмиле Львовне теорию литературы, Маринка в качестве дополнительного вопроса получила следующий:
– Курить еще не бросили?
Да, не любила Людмила Львовна Иванова Маринку Дуничеву…
70.
В личной жизни Людмилы Львовны чувствовался какой-то надрыв, который один только и способствует занятиям искусством и привлекает к себе, толкая вас навстречу некоему тайному знанию.
С Людмилой Львовной хорошо бы было встретиться в ночь под Рождество где-нибудь в зале при свечах. И в разноцветной мишуре. И с запахом хвои, апельсинов и старых книг. Чтобы поговорить о Коте Бегемоте с Коровьевым или о Фаусте. Или о том, зачем мы живем и что движет мир вперед: наша жажда жизни или наше стремление к смерти… Причем совсем не обязательно было бы с ней соглашаться. Я же не говорю – соглашаться, я говорю – поговорить.
Людмила Львовна – человек искусства, алхимик от литературы. Вокруг нее в полумраке мерцают тени героев прочитанных книг. Жизнь идет, годы плывут… Остается только литература – вечная и странная страсть некоторых людей, стремящихся в бездну, сокрытую от глаз большинства…
71.
Как-то так получилось, что Людмила Львовна нас начала, и она же нас и закончила: на первом курсе она вела у нас введение в литературоведение, а на пятом – теорию литературы.
– Образность, главное образность, – говорила она нам на литературоведении. – Что вы чувствуете, прочитав это?
Вика Куклина, прочитав «Шинель», увидела кулак.
– Вот, в этой девочке что-то есть, – воодушевилась Людмила Львовна. – Не знаю, как пойдет дальше, но что-то чувствуется.
А дальше не пошло. Это было в начале первого курса, и спустя несколько месяцев Вика бросила институт. Мне до сих пор интересно, кто же из них ошибся – Иванова или Куклина?
А мне лично всех было жалко на первом курсе: и Акакия Акакиевича, и дядюшку Жюля, и еще кого-то там…
72.
Суровость пришла с возрастом. С видом гестаповца, выбирающего из списка жертву для расстрела, я вожу на пятом курсе пальцем по перечню вопросов к теории литературы:
– Задачи и цели изучения теории литературы.
– Литературоведческая мысль до начала 19 века.
– Литературоведческая мысль 19 века.
– Художественный образ.
– Искусство и действительность.
– Идея художественного произведения.
– Сюжет художественного произведения.
– Композиция худо…
Принадлежа к особо отличившимся на семинарах (без ложной гордыни признаюсь, что доходило нас до тех семинаров так мало, что пришедшим приходилось отличаться всем) я имею право вместо экзамена взять один вопрос и подготовить по нему доклад.
– Искусство и действительность… – бормочу я, – искусство и действительность…
Жертва, похоже, выбрана.
Вскоре вечерочком я отлавливаю Людмилу Львовну в коридорчике, она ведет меня в крохотную медицинскую аудиторию, увешанную скелетами и кишками, где я и доверяю ей интимным шепотом результаты моих исследований…
73.
– Мы в деревню не поедем! – твердо сказали мы на распределении.
– А надо бы, – уверил нас какой-то толстый дядька из областного комитета по образованию.
– Нет!
– Вам еще «госы» надо сначала сдать… – угрожающим тоном заметил декан Сомов, косясь куда-то в сторону.
– Нет! Мы все равно не поедем. Ни за что. Нас зароют там, где мы окончили институт!
И мы не поехали…
74.
Крутая Дресва.
Это не ругательство. Это название деревни из одноименного романа местного маститого писателя.
Перед самыми «госами» нас осчастливили литературным краеведением. И Людмила Тимофеевна с энтузиазмом ведает нам о Виталии Семеновиче Маслове, который эту «Крутую Дресву» и написал нам на погибель.
Мысли наши уже, как у исповедавшегося больного, – в мире ином. Мы практически уже закончили институт и впереди у нас только «госы». Только «госы» и… это вот проклятое краеведение.
Лица у нас отрешенные. Мы даже не шумим. Нет.
– Все произведения Маслова объединены одним местом действия – деревней Крутая Дресва, – радостно сообщает нам Пантелеева.
Кто-то вежливо кивает. Мол, ну что ж с ним поделаешь.