Два шага назад и в светлое будущее! Но вместе с императорами. Том II. Моя наполеониада

Первый визит на родину. Сентябрь 1786 – май 1788 г.

И вот, наконец, в сентябре 1786 г. его заветная мечта стала реальностью – он вернулся в Аяччо после многолетнего отсутствия и еще издалека почувствовал «горячий запах родного острова». Встречать его набежала целая толпа родственников, знакомых и просто горожан, всем хотелось посмотреть на первого корсиканца, окончившего Парижскую военную академию. Новость разнеслась по городу – второй сын Карло вернулся и весь такой представительный – в настоящем мундире лейтенанта. А ему еще и 17 нет, ну точно герой! Такой прием его очень воодушевил. Но ненадолго – чуть позже к этому вернемся. А пока даже на многочисленные приветствия стеснялся отвечать подробно – подзабыл родной язык.

Наверно, больше всего обрадовалась мама. Присылаемые деньги – это, конечно, спасение. Но живой помощник рядом – это просто гора с плеч. Вот на кого можно перевалить одолевшие ее проблемы семьи, оставшейся после смерти отца почти без средств. Беда и в этом случае пришла не одна, их бессменный и незаменимый покровитель граф де Марбеф ненадолго пережил Карло. Его смерти предшествовала тяжелая болезнь, во время которой, находясь во Франции, он уже не мог влиять на корсиканские проблемы. В результате все его пособия, которыми он поддерживал семью, сразу потеряли силу. Да и что удивляться, почти вся административная верхушка, включая и ответственного за выплаты пособий интенданта, сменилась.

А финансовый итог семейной жизни Карло был не просто плохим, а ужасным и удручающим. На руках у молодой вдовы оказалось семеро детей (кроме Наполеоне), все пока – иждивенцы, которых надо было кормить и платить за учебу (присылаемые Наполеоне деньги в основном на последнее и уходили).

Жозеф вырвался из Пизы его встретить и был обязан быстро вернуться: доучиваться и получать диплом юриста. Он все-таки не стал священником, но и в военное училище не попал. Жизнь заставила пойти по стопам отца и деда, и он отправился все в ту же Пизу, где семейные связи еще работали. Люсьен только начал осваивать азы богословия в Эксе. Этот, наоборот, разочаровался в карьере военного, оставил Бриеннское училище после подготовительного оплаченного курса и попал в семинарию только благодаря архиепископу – племяннику де Марбефа. И уже тогда Фешу ясно дали понять, что резерв благотворительности исчерпан. Сестра Элоиза, она же Марианна, обучалась в женской королевской школе Сан-Суси на государственный счет, но жизнь и учеба в среде дворянских девиц требовала определенных постоянных расходов.

А ведь было необходимо содержать еще и старую кормилицу, а также оплачивать слуг. Одной матери с таким выводком было просто не справиться. А у нее выхода не было – только все домашние работы взять на себя. И вопрос «где хотя бы на еду и самое необходимое брать деньги?» возникал постоянно. Доходов от сохранившегося наследства уже давно и катастрофически не хватало. При этом образ жизни Карло даже в последние годы, когда появились проблемы со здоровьем, не изменялся. И Летиция, понимая это, и не надеясь на перемены, с подачи их семейного благодетеля-губернатора решилась еще на одну попытку поправить семейное положение за государственный счет (но и тут требовалось обязательное участие Карло). У того давно были идеи воспользоваться французской программой развития сельского хозяйства на Корсике. Отсюда и попытки осушения пруда Салем для добычи соли, и организация школы шелководства с надеждой под все эти проекты получить французское финансирование. Но все они так и оставались начинаниями, которые доходов не приносили, а вложений средств требовали. А тут с ее подачи де Марбеф (опять же, только по некоторым сведениям) смог оформить на Карло грант, целенаправленно выделенный для создания на острове питомника тутовых деревьев прямо на базе его существующей школы. Кандидатура предводителя корсиканского дворянства в качестве его исполнителя вполне для этого подходила. Тем более, задел, созданный на собственные средства, уже был.

Никакой рискованной купли-продажи, только организаторская работа, за которую должны были поступать солидные годовые перечисления. Ну и зарплату себе можно было положить достойную, как руководителю. Про всякие варианты манипуляции денежными потоками даже не говорю, мог бы для семьи расстараться, тем более, что на Корсике это было повсеместно распространенной практикой. Но этим надо было заниматься серьезно и регулярно, а это, увы, было совсем не в его характере.

В итоге у папы Карло даже на базе такого гранта мало что получилось (правда, надо отметить, что и болезнь его в последнее время сильно тревожила). И когда комиссия, созданная уже при новом губернаторе, следящая за состоянием договоров, его расторгла, начались проблемы. Причина их была очевидная – невыполнение взятых обязательств. Самое плохое, что грант не просто отобрали, а еще и потребовали предоставления полного отчета о расходовании средств. Может, Карло и выкрутился бы, но судьба распорядилась иначе. Поехал полечиться, обследовался в Париже, но на обратном пути в Монпелье ему стало совсем плохо и он там и умер. Естественно, что отчет представлен не был и превратился в долг, перешедший на его вдову. (Как всегда, у биографов Наполеона – это лишь одна из версий, есть и другая. Не такая трагическая – Марбеф договорился лишь о возмещении затрат на содержание школы шелководства и возврате всех нарисованных Карло расходов, но после его смерти даже их перестали выдавать. Я думаю, истина кроется посредине – потраченное начали выдавать, а грант на развитие пообещали.)

В любом случае, оставшиеся от главы семьи бумаги, как и его завещание, хотя и составленное юристом, оказалось таким путанным, что разбираться с ним надо было серьезно, и никак не маме. И она оказалась в тяжелейшем состоянии, тем более что всеми финансовыми делами раньше заведовал Карло, а Летиция о них не имела ни малейшего представления. Брала деньги из ящичка, когда они там были. А когда не было, обращалась к мужу. А теперь ни денег в ящичке, ни мужа.

– Это не просто бедность, – писала она сыну. – А страшный позор: так жить.

Первый раз в жизни она познала настоящую нужду. Даже такая сильная женщина растерялась, просто не знала, как и что вообще в такой ситуации можно сделать. (А тут и дядюшка Люсьен, всегда держащий финансы семьи под контролем и ей помогавший, этот момент от себя отпустил, да и вообще начал от дел отходить. Тут и болезнь, и возрастные явления – предпочитал все денежки до последнего су не тратить, а в матрас прятать и копить.) И Жозеф, и Феш не были для него авторитетами, а на просьбы Летиции не реагировал вообще.

И вот в такой ситуации Наполеоне и предстояло что-то предпринять, а что – он представления не имел. Да и откуда бы ему было взяться? Но деваться было некуда. Для начала он попытался сразу разобраться со школой (питомником) в местной администрации, чтобы понять, есть ли еще какая-то надежда на выплаты? Как выяснил с трудом, теоретически она вроде была, но без письменной санкции французского генерал-контролера с ним эту тему даже и обсуждать не хотели. Требовалось начинать разбирательство «на континенте». Дядюшка любимому и наконец-то приехавшему племяннику в данной ситуации помог и энную сумму для визита в Париж и Версаль все-таки выделил.

Наполеоне поехал, остановился в Париже и дилижансом добрался до Версаля. Ничего не добился, никаких документов по этому вопросу в генеральном казначействе не нашли, обещали продолжить поиски и предложили ожидать ответа. Грустно вернувшись в Париж, несколько дней бродил он по улицам, знакомясь с городом, которого до этого практически не знал. В один из вечеров в Пале-Рояле, если верить его собственным словам, его «лишила невинности» некая легкомысленная особа (полученные впечатления не улучшили его представлений о любви, что потом и отразилось в его трактате, написанном в виде беседы с де Мази).

Не знаю, можно ли рассматривать эту новость как положительную, во всяком случае никаких других хороших известий он оттуда не привез. Зря прождав, получил отрицательный ответ, никто с его проблемой разбираться не стал. Его просто отправили в другую инстанцию, где выдали еще более неопределенные обещания. А потом и оттуда отфутболивали, сообщив, что совершенно не в курсе вопроса. (Между прочим, типичная французская манера, которая и до сих пор очень распространена у большинства внешне любезных государственных служащих. Для начала обязательно ответить негативно, даже не стараясь понять задаваемого вопроса, а тем более разобраться. У них для такой манеры поведения даже глагол специально придумали – râler.)

Примерно так же обстояло дело и с хлопотами на получение хоть каких-то пособий для оставшейся без кормильца многодетной семьи, все-таки отец был представителем корсиканского дворянства при королевском дворе. Только туманные обещания.

На Корсике заход с этой стороны вообще вызывал только усмешки: нашел, чем козырять, здесь каждая вторая семья многодетная. Ну а ушедших из этой жизни губернатора и его протеже только ленивый не старался теперь охаять, припоминая им всевозможные грехи. Вот таким образом Наполеоне и столкнулся впервые с корсиканскими представлениями о справедливости, лишенными даже намека на благородство или благодарность за прежние услуги, которые реально имели место. Но с приобретенным упорством продолжал биться об эту стену равнодушия, а одновременно разбирался с документами, оставшимися от отца, действительно до нельзя запущенными. Продвигалось все очень тяжело и медленно (данных о результатах его усилий немного, но по одной из версий вроде бы ему в 1786 г. удалось судебное взыскивание долгов прекратить – не знаю, каким образом. По другой – пенсию для мамы выхлопотать. По третьей и самой странной (зато от самого Наполеона), именно советы (может, все-таки помощь?) архидьякона Лючиано и помогли семье снова встать на ноги в финансовом отношении. Дела пошли столь недурно, что Летиция с детьми получила возможность в летние месяцы покидать Аяччо, чтобы проводить время в Миллели.

Достоверно известно, что, глядя на то, как мама сама пытается выполнять всю работу по дому, он написал Жозефу в Пизу, чтобы тот постарался побыстрее получит диплом и поискал в Италии покладистую и недорогую прислугу. И тот такую нашел и привез. Она стала незаменимой и прослужила Летиции добрых сорок лет.

А для того, чтобы Наполеоне мог дождаться брата и уехать со спокойной совестью, пришлось ему пускаться на хитрости и под разными предлогами отпуск продлевать, причем не один раз. Сначала отписался малярией со всеми прилагаемыми справками – продлили еще на 6 месяцев, потом – жизненно важной необходимостью личного участия в собрании корсиканских сословий, чтобы заявить там о правах своей семьи. Приводятся и иные варианты обоснований: принять участие в дискуссиях о будущем Корсиканских штатов своей родины (не понимаю, что это такое), получить неотъемлемые права на скромное наследство и т. д. В общем, тянул резину, сколько мог, не сильно заботясь о реальности обоснований. Как для нас это ни странно, на некоторые даже разрешения получал. В итоге Жозеф наконец-то вернулся дипломированным юристом и стало возможно передать ему все финансовые дела, которые Наполеоне все-таки сдвинул с мертвой точки. (Каким образом – я даже не стал с этим вопросом разбираться – значения он не имеет, а запутан очень сильно, вернее, достоверных данных просто нет.) Надежда на брата, которого он почти не знал, в качестве собственной подмены была у него не слишком сильной, даже родной дядя не видел того в роли старшего в семье, но и выбора не было. Больше оставаться было просто невозможно.

(Потом все оказалось так уж плохо: Жозефу с его общительным и компанейским характером удалось достаточно быстро восстановить почти всю прежнюю клиентуру отца и обеспечить дополнительный источник семейных доходов. Да и необходимые письма и прошения от имени матери он составлял лихо, более профессионально, чем Наполеоне.)

Но если по этой линии подвижки все-таки были, то с мечтами детства о величие корсиканского народа, так давно лелеемыми, пришлось расстаться. В промежутках между семейными делами Наполеоне впервые окунулся в атмосферу реальной жизни корсиканцев, которая кардинально отличалась от его представлений. Пламенный сочинитель образов корсиканцев-героев, он так и не встретил борцов за свободу острова, продолжающих бороться за дело Паоли с горящими глазами. А тем более готовящихся к восстанию против оккупантов или хотя бы желающих этого. Что думал простой народ, понять было трудно. Делиться (практически с посторонним) своими соображениями они не желали. Единственное, в чем он себя утешал, жили они в согласии с природой (опять же по Руссо) и довольствовались немногим.

Политическая инертность превалировала и у большинства более-менее образованного городского населения. В общем, со своими идеями о независимости Наполеоне нашел явную поддержку только у двух почти таких же юных корсиканцев, каким был сам. Зато они представляли очень авторитетные в Аяччо кланы: Карло Андреа – семейства Поццо де Борго, и Жозеф – семейства Арена. А союз трех кланов для его родного небольшого города – это была уже сила.

Самым близким его другом и конфидентом стал Карло Андреа. Биографы наперебой пишут от имени Наполеоне: молодому офицеру тогда казалось, что их навсегда соединило родство душ, пылкость чувств и единство цели. Оба были поклонниками Жан-Жака Руссо и философии просветителей, готовые при первом призывном зове трубы ринуться в бой за великие идеи, за Корсику. Это были искренние юношеские порывы и совместные клятвы – посвятить себя служению народа, особенно для их пары с Поццо де Борго, ну прямо Герцен с Огаревым на Воробьевых горах или Пушкин с Чаадаевым, так и вспоминаются строки нашего великого поэта «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!», очень соответствующие этой ситуации. Последнее уже я добавил на основе цитируемых представлений иных биографов.

Но повторю: это всего лишь видение ситуации со стороны некоторых писателей, выдаваемое от лица молодого Буонапарте. Я не думаю, что умный и скрытный Поццо де Борго, который был к тому же постарше и уже занимался адвокатской практикой, мог быть на одной волне с юным мечтателем, который расслабился, наконец-то попав домой и встретив соотечественника, готового его выслушать и хотя бы быть в курсе предмета разговора.

Но идею организовать в ближайшем будущем в Аяччо патриотический клуб, в котором планировалось обсуждать все животрепещущие проблемы острова, оба его партнера поддержали. Они уже и сами серьезно обдумывали свое участие в будущей общественной жизни города и острова и этот проект им глянулся. Но пока так и остался – в задумках.

Несложно предположить, что происходило в сознании Наполеоне осенью и зимой 1786 г. Жители его родного острова предстали перед ним в своем истинном свете, совсем не похожие на великий народ героев, созданных его воображением. Ну а городская жизнь – тем более, это было просто сонное царство, скорее болото, которое за редчайшим исключением не хотело никакого вмешательства со стороны в свою устоявшуюся общественную жизнь, в которой каждая личность была себе на уме, не доверяла никому, говорить могла одно, а думать совсем другое. И ему уже трудновато было внушить самому себе, что это французы довели их до подобного состояния.

Ну и что вы думаете? Он начал посыпать голову пеплом и предаваться страданиям? Ничего подобного, не так-то просто было его заставить отказаться от мечты о будущем родины с его участием. Чем труднее предстоит задача, тем больше славы будет герою, энергия продолжала бить в нем ключом. Он просто пока переключил ее на другое направление и по собственной инициативе, на базе полученных во время учебы и службы данных со всей тщательностью стал заниматься разработкой проектов укреплений для обороны Сен-Флорана, Ламортиры и залива Аяччо.

Зачем? Думаю, в честолюбивых мечтах видел себя в роли будущего руководителя Корсики. Схватился было и за проект по реорганизации семейных земельных участков для развития агрокультуры по примеру французской, для начала на собственных участках, но дядя сказал, что одного прожектера для него уже было достаточно и он не выделит под эти планы ни единого су. Пришлось отложить их до лучших времен.

Много путешествовал по окрестностям, встречался с очевидцами войны за независимость. Слушал их рассказы, выискивал сохранившиеся письменные документы этого времени. Целыми днями работал в Милелли над историей острова, назвав свои записки «Letters sur la Corse» и загоревшись идеей отправить их в Версаль, чтобы привлечь внимание и короля, и правительства к проблемам своих соотечественников. Совершенствовал (вернее, учил заново) итальянский литературный язык (ему захотелось некоторые книги читать в подлиннике). В общем, точно не бездельничал и опять много читал, конспектировал и думал.

Только в мае (а у некоторых биографов даже в июне) он вернулся в полк. Его первый отпуск растянулся на двадцать месяцев!

Столько времени он провел дома, куда так рвался, и все равно вернулся на службу с ощущением неудовлетворенности (в основном от той ситуации, с которой столкнулся на острове – даже с обретенными единомышленниками говорили много, а практических действий, по сути не было). Для разрешения финансовых семейных проблем он сделал все, что смог. Совесть его была чиста, тем более, что пообещал маме продолжить свою поддержку.

Второй этап гарнизонной службы: июнь 1788 – август 1789 г.

В полку, который уже перебазировался в Оксонн (Auxonne, который у нас называют и Осон и Оксон), небольшой город, расположенный на окраине департамента Кот-д’Ор, в 35 км к юго-востоку от Дижона, встретили его достаточно холодно. Но если бы его коллеги могли себе представить, что эти длительные каникулы было только цветочками, а ягодки еще впереди, атмосфера была бы много хуже. Первая отпускная поездка оказалась лишь прелюдией к его длинной корсиканской эпопее, которая и стала последним звеном в формировании основы характера будущего великого полководца и вершителя судеб Франции и Европы.

А пока он с жаром опять приступил к работе и вернулся к практически затворническому образу жизни, в целях дополнительной экономии поселившись в комнате, расположенной в казарме замка. Это был период полного подчинения своих страстей и желаний воле и рассудку, как считает Е. В. Тарле.

Судьбоносной для него оказалась встреча с начальником артиллерийского училища в Оксонне, генерал-лейтенантом бароном Жан-Пьер дю Тейлем (иногда у нас его почему-то величают Дютей). Я сказал бы так: им повезло обоим – природный алмаз попал в руки опытнейшего огранщика (почему повезло алмазу, всем понятно, а вот удовольствие работы с талантливым учеником, который реально хочет овладеть теми знаниями, которые у вас есть, может понять только профессиональный преподаватель).

Последний явно выделял его среди офицеров, причем настолько, что в 1788 г. даже назначил членом специальной комиссии, на которую была возложена задача по выяснению лучших способов бомбометания (наверняка ознакомившись с его трактатом) – единственным из суб-лейтенантов, что было явным нарушением субординации. Взяв над ним своеобразное шефство (как потом отмечал сам Наполеон, «был одновременно и благосклонен, и строг, учил и повиноваться, и командовать»), а учитывая непростой характер подопечного, случалось, и на гауптвахту молодого офицера отправлял. (По одной из его собственных легенд, именно в Оксонне, отправленный отдохнуть под арест, он случайно обнаружил в помещении гауптвахты старый том юстинианинского сборника по римскому праву. От нечего делать прочел его от корки до корки и, естественно, все запомнил. И его грамотные замечания со ссылками на первоисточник просто поражали членов комиссии, занимавшихся разработкой знаменитого Кодекса Наполеона.)

Времени своего для подопечного барон не жалел, потому как результаты своего труда наглядно ощущал. И рассказывал коллегам и знакомым об артиллерийском таланте ученика и его редкой работоспособности, что потом последнему очень и очень пригодилось²⁴.

А однажды, опять не соблюдая субординации, даже назначил Наполеоне начальником команды по демонстрации искусства стрельбы во время визита губернатора Бургундии и члена королевской семьи. В полку офицерам это не понравилось и, решив зло подшутить над выскочкой и опозорить его, тайком воткнули в стволы орудий деревянные заглушки. Но, опять же согласно «Воспоминаниям», не с тем они связались! Его привычка все перепроверять самому не подвела и на этот раз. Вовремя все пакости заметил и сумел выкрутиться из непростой ситуации. Высокое начальство осталось довольно. И Наполеоне таким сотрудничеством дорожил. Старался получить для себя максимальную пользу. Трактат по баллистике написал, а потом и переписал, расширив прежний («О метании бомб»), что у него получилось гораздо лучше, чем первый литературный опус, сочиненный на следующем этапе службы. Тогда он представил свой труд «Рассуждение о счастье» на конкурс в Лионскую академию, но несмотря на частые упоминания библиографов о полученной премии, ее не выиграл. Ф. Массон потом нашел эту рукопись, в которой Наполеоне возмущался социальным неравенством, и дал ей честную оценку: написано искренне, но изложено слабо.

Но эта светлая и творческая полоса под руководством дю Тейля только еще больше оттеняла серую и безысходную повседневность, несмотря на то, что покровительство со стороны барона открыло ему многие двери высшего Оксоннского общества.

Наверстывая упущенное за время своего отпуска, он с таким усердием проработал все лекции одного из преподавателей училища Ломбара, которые тот проводил специально для молодых офицеров, что скоро их отношения из формальных перешли в дружеские. Так Наполеоне получил еще одного покровителя. Вместе с этой четой частенько бывал в доме директора училища, Пиллона д’Аркебувиля (правда, от участия в его любимой игре в лото воздержался). Получил разрешение свободного доступа к богатой библиотеке Берсоннэ, отвечающего за снабжение училища и полка (такую любезность помнил всю жизнь). Даже на приемах в салоне военного комиссара Нодена его принимали как будущую знаменитость артиллерийской науки. Очень хорошими остались его отношения с де Мази и с его компанией пофигистов, кроме того, он сблизился с капитаном Гассенди (нашлись общие корсиканские интересы, и последний станет потом одним из самых преданных его приверженцев).

Так что жить в образе полного затворника у него не получилось, хотя со своей железной волей он заставляет себя жить впроголодь, стараясь тратить на книги и сочинительство все оставшееся время. Одно время даже де Мази подбил перейти полностью на молочную диету. К хорошему это не привело – оба чуть не загнулись.

Продолжал попытки найти в книгах ответы о смысле жизни, естественно, в приложении к своему положению. Он же уже достаточно хорошо оценил реальную ситуацию, не видно было для него света в конце этого служебного тоннеля. Без протекции и денег никакие усилия безродному лейтенанту в быстрой карьере помочь не могли, будь он хоть на голову выше своих сослуживцев в профессиональном плане. Довольствоваться малым и терпеть он не желал. Честолюбие и жажда деятельности не давали покоя.

Уже серьезно начал раздумывать над иными (зарубежными) вариантами продолжения своей военной карьеры. Не видел, на что может надеяться, оставшись во Франции. Продолжать совершенствование в области артиллерии? Так он и так над этим постоянно работает. Стараться вписаться в офицерскую среду? У него для этого не было ни денег, ни желания.

Вот и опять в дневнике появились записи о меланхолии и отчаянии. Именно в один из таких моментов, естественно, еще до Революции он и попытался поступить на русскую службу, но получил отказ руководившего набором волонтеров для участия в войнах с Турцией генерал-поручика И. Заборовского. Буквально за месяц до обращения Наполеона был издан указ о принятии иноземцев на службу чином ниже того, который они уже имеют. На это Наполеоне не согласился и, выбегая, пообещал предложить свои услуги королю Пруссии: «Мне он сразу даст чин капитана, а вы еще пожалеете!» У нас, кроме подробнейшего описания его разговора с Заборовским, просто обожают обсуждать варианты «А что было бы, если бы его взяли»? Ну просто готовые сюжеты для книг по альтернативной истории с участием Наполеона²⁵.

И тут в его жизнь ворвалась Революция. Как она созревала, он не особо прочувствовал, от политики был далек, да и не до того было. Работал много, а политические новости в офицерской среде не сильно обсуждались. Конечно, не мог не видеть, что в стране неспокойно, экономический кризис, количество беспорядков (даже в Бургундии) возрастает, а с ними и цены тоже. В подавлении одного такого хлебного бунта в Серре даже участвовал (два торговца зерном были убиты). А вслед за взятием Бастилии парижской озверевшей толпой вспыхнули беспорядки и в Оксонне, довольно жестко подавленные. Причем и с его участием (из письма к брату: «Я пишу тебе посреди потоков крови, под грохот барабанов и рев орудий. Местная городская чернь, собравшаяся, чтобы пограбить, принялась воскресным вечером крушить бараки фермерских рабочих, разорила таможню и несколько домов. Нашему генералу семьдесят пять лет. Он устал. Вызвав городского голову, он приказал им во всем подчиняться мне. Проведя ряд операций, мы арестовали 33 человека и упрятали их в тюрьму. Полагаю, что двое-трое из них предстанут перед превотальным судом (объясняю читателям – разберутся с ними быстро и на месте)»).

Но все равно для него Революция вспыхнула внезапно, а он сразу ее принял и стал ее сторонником. А как могло быть иначе? Наполеоне чувствует в ней свой шанс, причем такое отношение не было замешано только на прагматизме, которого, впрочем, хватало. Много читая и думая, он был истинным сыном своего времени, воодушевленным всеми его идеями и надеждами. И надеялся, что, может быть, именно в Революции и кроется тот самый выход из сложившейся ситуации, над которым он столько думал. Но в книгах были только слова, а тут реально в его жизнь могла прийти та перемена, которой радуются как некому шагу вперед, к прогрессу. Он верит, что провозглашенное равенство должно возвысить его. Но как и что он для этого может сделать, находясь на службе, где пока ничего не изменилось? Ждать развития событий и ограничиваться только чтением и обсуждениями текстов дебатов в Национальном собрании, превратившемся в Учредительное? И следить за восходящей звездой Мирабо?

Нет, это не для него. Ему уже поднадоело читать философов, он просто сгорал от желания как можно скорее начать претворять все принесенные Революцией идеи в действие. Он не знал, как это сделать здесь, во Франции, да она пока и не стала его страной, хотя то, что он увидел на Корсике, его, мягко говоря, совсем не вдохновляло, а заставляло глубоко задуматься. Картина-то была безрадостная. Какое уж тут народовластие, ему казалось, что они и думать про него забыли.

Что он в такой ситуации мог сделать? Не видел иного выхода, кроме слома оков закостенелого островного общества, а затем его глубокого преобразования. Но пока еще не представлял – для достижения каких целей? Раньше он мечтал об освобождении родины от ига королевской Франции, от власти ее губернатора и французских чиновников, но теперь-то ситуация принципиально изменилась. На его глазах Франция стремительно становится другой – лучше прежней, но было еще непонятно, чем это закончится.

Пока он пришел только к одному выводу: если одна страна практически на его глазах смогла уже добиться таких прогрессивных преобразований, то и Корсика сумеет сотворить подобное. Тем более, есть с кого взять пример. Какой его родина должна стать, он еще, наверно, не представлял, но главное – свободной в своем выборе будущего.

И Наполеоне загорелся: вот оно – его предназначение! И добиваться таких коренных изменений на острове должен именно он со своими такими же молодыми единомышленниками. Вот его шанс, принесенный Революцией. Пора перестать говорить и мечтать, надо действовать, все остальное должно отойти пока на второй план. Главное – начать, а там видно будет.

(Некоторые наши биографы пишут, что все взвесив, Наполеоне решил лучше стать «первым парнем на деревне, чем вторым в городе». Только забыли, что деревня-то у него была. А города не было совсем. И хотя теперь он мыслил гораздо более реалистично, чем до своего первого визита, но на Корсике в первых рядах преобразователей он себя видел четко, а вот во Франции пока не видел вообще. Ни на каких, а тем более на вторых ролях.)

Для начала он пытается наладить контакты с Паоли в предвидении того, что без этого «вождя народа» в ближайшем будущем историю Корсики представить будет невозможно. В июне 1789 г. отправляет ему послание, все переполненное сверх эмоциями. Какое начало: «Я родился, когда родина погибала. Вы покинули наш остров, и вместе с Вами исчезла надежда на счастье». Он почтительно извещает великого вождя о желании вынести на общественное обсуждение свой исторический очерк²⁶, в котором есть сопоставление животворящего времени Паоли и нынешнего сонного царства. Но письмо содержит и нечто большее: в сущности, молодой корсиканский патриот предлагает вождю свою руку (и шпагу и перо) – фактически всего себя, чтобы верой и правдой служить ему и делу освобождения Корсики.

Но послание осталось без ответа. Может быть, удалившийся в изгнание вождь корсиканцев не придал значения письму, мальчишеский пыл которого свидетельствовал о незрелости его автора? А, может быть, имя Буонапарте не внушало ему симпатий: он помнил, как быстренько его бывший помощник Карло Буонапарте перешел на службу к французам (последнее, с моей точки зрения, менее вероятно, много было и других прежних соратников, ему подобных, оставшихся на острове и вставших на путь коллаборационизма).

Паоли не только на письмо не ответил, но и никак не прокомментировал отправленные ему незаконченные записки по истории Корсики. Однако и это пыл Наполеоне нисколько не охладило. В тот момент он принял как должное нежелание вождя отвечать, поскольку пришел к выводу, что ему следует сначала показать, чего он сам стоит.

Но это не главное, важно самому верить, что сотворил нечто достойное, стыдно за которое не будет. Да и не может не понравиться Паоли творение, в конце которого сделан следующий прогноз: «Если корсиканцы смогли, следуя всем законам справедливости, сбросить иго генуэзцев, значит, они смогут также свергнуть и гнет французов!»