Белогородская средняя школа
Село Белогородка, в котором дедушка учительствовал с 30-х годов прошлого века, до Войны называлось местечком. В то время значительную часть его населения составляли поляки и евреи. В начале Войны дедушка с бабушкой и двумя младшими детьми (Натальей и Василием) успели эвакуироваться в Узбекистан. Оттуда семья вернулась в разграбленный дом в 1945 году.
После Войны никто из оставшихся в живых евреев в Белогородку не возвратился. Поляки перемешались с украинцами. Однако типичный еврейский говор остался в селе навсегда.
В селе было три кладбища – украинское, польское и еврейское, православный храм и костел, ко времени моего приезда разрушенный. Школа десятилетка появилась в 1953 году.
Идею оставления на второй год в 8-м классе дедушка категорически отверг и обещал помощь учителей по наверстыванию упущенного. На деле обошлось без репетиторства. С первых дней учебы в новой школе в дневник посыпались пятерки по математике, физике, не говоря о гуманитарных предметах, которые давались без усилий. Подозреваю, что эти успехи основывались на авторитете дедушки и неведении учителей о моих «достижениях» в предшествовавших четвертях. Правда, ободренный доброжелательным отношением педагогов, я старательно штудировал учебники, иногда заучивая материал наизусть. Надо сказать, при отъезде из Георгиевска школьных документов мне на руки не дали. Папка пришла заказной почтой, повергнув в шок директора, добрейшего Давида Моисеевича Вайнера.
Давид Моисеевич прошел Войну, получил серьезное ранение. В одежде отдавал предпочтение военной форме и до конца директорской карьеры не расставался с кителем, галифе и шинелью. Мягкий по характеру, он демонстрировал напускную строгость забавной привычкой писать приказы о мелких нарушениях дисциплины отдельными учениками, а затем лично зачитывать предписания, обходя классы по очереди во время уроков. Такие перерывы в занятиях для сообщений о том, что «учень» 6-го класса имярек «вышел на перемене во двор через окно вместо двери» ученики встречали с большим удовольствием, бесспорно снижавшим воспитательный эффект мероприятия.
Однажды однообразие педагогических приемов директора прервалось яркой воспитательной находкой, направленной на борьбу с курением среди учащихся. Теплым весенним денем, когда нормальный народ проводил большую перемену на спортивной площадке, наш переросток Иван Деркач насыщался никотином за дощатой стенкой, прикрывавшей вход в школьный туалет. Судя по клубам дыма, поднимавшимся из-за ограды, курил Иван интенсивно. Очевидно, эта демаскирующая местонахождение курильщика деталь натолкнула проходившего мимо Д. М. Вайнера на неожиданное решение. Снаружи дощатого экрана стояла табуретка с рукомойником, под которым располагался таз, полный мыльной воды. Подойдя к гигиеническому устройству, директор вдруг крикнул: «Пожар!». И тут же махнул воду из таза через забор в направлении дыма.
Выбежавший наружу Деркач, некоторое время стоял безмолвно. Затем, отбросив субординацию, закричал, указывая на директора: «Хто не бачив дурня!? Дывыться, ось вин!». Инцидент, пришедшийся по душе очевидцам, продолжения не имел.
Но возвратимся к моему личному делу.
Ознакомившись с подборкой документов, Д. М. не скрывал досады из-за появления в школе приезжего разгильдяя. Об этом он сказал мне без околичностей. Затем директор устроил разнос нескольким учителям, которых упрекал в завышении моих оценок. Учтя замечания директора, длинноногий физик, по прозвищу «Боцюн» (укр. аист), тайком, без вызова к доске, добавил в журнал «тройку» и вывел мне такую же оценку за четверть. Однако математик Леонид Иосифович Ольшанский, держался твердо, заявив, что оценивает знания по собственному убеждению и прежние оценки ему не указ. Не исключено, что тут имела место своеобразная линия защиты от упреков директора. С другой стороны, Леонид Иосифович, фронтовик-орденоносец, возможно, защищал меня, как сына погибшего на Войне одноклассника. О том, что Л. И. Ольшанский и отец учились вместе, я узнал со слов бабушки только в девятом классе. Ни дедушка, ни сам Леонид Иосифович на эту тему со мной не говорили.
Судя по опубликованным в Интернете наградным материалам, Л. И. Ольшанский, как и мой отец, был призван в РККА в 1940 году. Место призыва – село Шарлаевка Теофипольского района Каменец-Подольской (теперь Хмельницкой) области. Отец родился в этом селе в 1917 и там же окончил среднюю школу в 1934 году.
К слову, в 9 и 10 классах математику преподавала Гайдученко О. Д., новая учительница из приезжих. Она оценивала мои знания на «4» и «5» без всяких привходящих обстоятельств.
По моим теперешним соображениям, основным отличием большинства учителей Белогородской школы от георгиевских «педЕгогов» было присутствие такого качества, как человечность. Многие из них, включая директора, были одинокими, жили в съемном жилье и, очевидно, перенесли какие-то жизненные невзгоды. Со временем стал понятен их по-крестьянски осторожный подход к формальной оценке школьных знаний. В отличие от коллег из георгиевских СШ № 1 и № 3, они не терроризировали тех, кто не осиливал сходу высот школьной программы, не впадали в истерику по поводу ошибок в выполненных заданиях, вероятно считая, что аттестат зрелости должен получить каждый, кто прикладывает для этого усилия. Ни одного второгодника в старших классах не было. Окончательную оценку зрелости каждый из нас должен был получить по ходу обустройства собственной жизни после окончания школы. Оглядываясь назад по прошествии полувека, отмечу, что большинство одноклассников стало профессионалами в различных сферах деятельности. В их числе учителя, врачи, журналисты, преподаватели ВУЗов, ученые, офицеры, военные летчики и летчики ГВФ. На постоянное жительство в Белогородке из 34 одноклассников остались двое, один выбрал специальность ветеринара, другой колхозного механизатора.
Называть учеников бездельниками, как это было в Георгиевске, наши совестливые учителя не могли. Хотя бы потому, что большинство школьников много работали по дому. Некоторым приходилось тратить на дорогу в школу и обратно время, сопоставимое с часами, проведенными на уроках. Треть нашего класса жила в 7-ми километрах от Белогородки в селе со звучным названием Дворец, не имевшем собственной десятилетки. Это расстояние ребята и девчонки преодолевали пешком по полевым дорогам дважды в день в любую погоду. Благо учились мы в одну смену и занятия начинались в 10 часов утра.
Восьмой класс я закончил с неплохими оценками. Часть из них следовало отнести к авансу, который был отработан на завершающем этапе. В аттестате об окончании средней школы на меня бросала тень одна понурая «тройка» по конституции – шлейф из 7-го класса. По большинству остальных предметов, включая физику и математику, гордо выкатывали грудь «пятерки».
Характерной особенностью сельской жизни было участие школьников 8–10-х в летних и осенних сельхозработах колхоза. Летом трудились в охотку. Сказывались окончание учебного года, теплая солнечная погода, азарт коллективного труда и даже мышечная радость от физических усилий.
Во время уборочной меня в числе нескольких одноклассников взяли в качестве грузчика на машины, перевозившие зерно с колхозного тока на пристанционный пункт «Заготзерно». Пятеро ребят, умевших управляться с лошадьми, возили зерно на ток от комбайна на «бестарках» – возах для транспортировки зерна насыпью.
Погрузочные работы начинались в середине дня. До этого зерно сушилось на солнце. Вечером его засыпали в стандартные мешки весом по 50 кг (случались и нестандартные кули по 60 и даже 80 кг.), которые мы грузили на машину, а на станции носили из кузова в зернохранилище, на конвейер. Я в то время весил 63 кг. Когда конвейер ломался, это случалось несколько раз, мешки поднимали по дощатому трапу на вершину зерновой кучи, стараясь высыпать в сторону как можно дальше. Иначе просыпавшееся на трап зерно делало его опасно скольким. Отмечу, что среди грузчиков по неизвестной причине не было ни одного взрослого. Мужчины занимали места только на току и на приемке зерна.
Работа продолжалась до полуночи. После завершающего рейса мы купались в пруду. Затем я ел оставленный с вечера ужин и шел спать на сеновал.
В середине лета 1956 года в Белогородку с намерением получить место учителя в средней школе приехал Вася. Предыстория этого события такова. После окончания Киевского университета дядя работал учителем в Бериславе, районном городе Херсонской области. Тетя Лиза (для Васи Лиза), семья которой к тому времени жила в Одессе, предложила ему переехать в «Жемчужину у моря», пообещав помощь с жильем и трудоустройством. В Одессе, Лиза работала хирургом в госпитале инвалидов Великой Отечественной войны, дядя Шура преподавал в медицинском училище.
Планируя дальнейшую судьбу Васи в Одессе, Лиза присмотрела брату подходящую, по ее воззрениям, невесту. Последнее обстоятельство Васе известно не было. Незадолго до предложения Лизы о переезде он женился на молодой выпускнице Харьковского сельскохозяйственного института Козловой Октябрине (Рине) Васильевне. Уволившись с прежнего места работы, молодожены прибыли в «город у моря». Однако оказалось, что женитьба Васи, о которой Лиза до поры не знала, вызвала у нее сильное раздражение. Властная по характеру (и профессии), она была на 20 лет старше Васи и относилась к нему, как к мальчику, нуждающемуся в жестком руководстве на жизненном пути. Избранница Васи, в сравнении с присмотренной Лизой невестой, ей не понравилась. Об этом тетя откровенно сказала молодым. Кстати, так же, по словам бабушки, она реагировала на женитьбу моих родителей. Отцу тоже заранее подобрала невесту. Неодобрительно отзывалась о моей маме, которую отец, судя по сохранившимся письмам за 1937–1941 годы, горячо любил. Это подтверждала и бабушка.
В итоге поездка в Одессу завершилась для Васи ссорой со старшей сестрой. На помощь Лизы рассчитывать не приходилось. Молодые приехали в Белогородку, где Вася рассчитывал получить место учителя истории, но вакансии к приезду были заняты. Пришлось согласиться на должность учителя средней школы села Щуровцы, расположенного в 16 километрах от Белогородки.
Работа в этой школе заслуживает отдельного описания. Регулярного транспортного сообщения между нашими населенными пунктами не было. Зато их соединяло мощеное булыжником шоссе Новоград-Волынский-Ямполь. Дорога была построена в 30-х годах для военных целей. Вася приобрел велосипед, на котором с началом учебного года ежедневно преодолевал по этому шоссе злосчастные 16 километров в обоих направлениях в любую погоду. Порой промокал до нитки. В осеннюю непогоду возвращался забрызганный грязью, зимой, в метель – облепленный снегом. Однажды приехал глубокой ночью, так как был занят заклеиванием 16 проколов, сделанных на колесе велосипеда обиженным «двойкой» учеником.
Помню, он мучительно страдал от постоянных ангин. Вечера проводил за составлением планов и конспектов. Рине повезло больше. Она получила должность зоотехника Белогородской МТС.
Вскоре после Васи и Рины в Белогородку сюда же на отдых прибыла Лиза с семьей. На второй день после ее приезда бабушка решила испечь в давно не использовавшейся русской печи пирожки с вишнями. Собрав по просьбе бабушки полведра ягод, я ушел на колхозный ток.
Мы грузили мешки на первую машину, когда раздался сигнал пожарной тревоги. Работавшие бросились к свободным машинам. Оказалось, горел наш дом. Огонь пошел на чердак из поврежденной кладки трубы русской печи. Благодаря слаженным действиям добровольцев-пожарных урон оказался сравнительно невеликим. Крыша сгорела, однако потолок сохранился.
В сложившейся ситуации отдых семьи Хмаладзе в Белогородке не состоялся. Тетя Лиза с мужем и детьми через пару дней уехала домой. Мы занялись восстановлением крыши. Как назло, сухая и жаркая погода сменилась ежедневными затяжными дождями. С потолка текло, одежда и постели промокли и были заляпаны падавшей сверху глиной. Не раз по вечерам очередное стекло горящей лампы разлеталось на куски из-за упавшей на него капли воды. Спали, накрывшись поверх одеял клеенками. Рина, выросшая в благоустроенной харьковской квартире, тихо плакала.
Началась эпопея с добыванием леса на стропила и обрешетки, покупки черепицы и пр. Контора Госстраха выплатить возмещение ущерба по договору обязательного страхования имущества отказалась. Как утверждали страховщики, пожар не относился к страховым случаям, поскольку мы не замазали вовремя швы трубы глиной. Демагогия страховщиков сформировала у меня стойкое отвращение и недоверие к представителям этой профессии.
На восстановление крыши ушло дней 20. Мы ездили в далекое лесничество за бревнами для стропил. А затем, пока плотники тесали эти бревна, искали дефицитную черепицу. Кровлю купили у частника в Шепетовке.
Удивительно, но в день завершения работ наступила сушь. Дожди прекратились до осени.
По окончании укладки черепицы удивительные слова произнес сосед – пенсионер Белоусов. Он жил вдвоем с женой в четырехкомнатном доме, метрах в 10-ти от нас. Услышав слова о том, что теперь нам не страшен никакой дождь, он неожиданно воскликнул: «Ой, а почему же вы не перешли к нам на время ремонта? У нас же две комнаты свободны».
Осень 1956. Отголоски венгерских событий
Работа школьников в колхозе продолжалась и осенью. Только в это время года она не была добровольной. В поле выходили строем все ученики восьмых, девятых и десятых классов. Это были многодневные, до трех недель, мытарства со свеклой, которую мы, подобно саперам из военных фильмов, добывали из непролазной грязи или замерзшей земли собственными кухонными ножами, очищали от ботвы и грузили на подводы и машины. Ежегодные задержки уборочной кампании до глубокой осени объяснялись ожиданием команды «сверху», обусловленной расчетом на дополнительный «набор сахаристости» корнеплодов. В итоге расчеты оборачивалась изуродованными в грязи автомашинами и морожеными «буряками».
В отличие от сталинских времен, никаких денег школьникам колхоз за работу не платил. Обедами не кормил. И даже не поблагодарил устно по окончании трудов. Во время учебы в 9 классе, на уборке свеклы в конце октября или в начале ноября 1956 года я умудрился при нулевой температуре обморозить мизинцы и безымянные пальцы на обеих руках и ногах. Несмотря на то, что раздутая кожа потрескалась, зудела и сочилась клейкой сукровицей, а пальцы по толщине напоминали сардельки, просить об освобождении казалось стыдным. Последствия обморожения давали себя знать шелушением и зудом длительное время после окончания уборочной.
Участие в свекловичной страде казалось естественным повседневным делом. В зрелые годы, сравнивая эту эпопею с трудами школьника-«комбайнера» М. С. Горбачева, подменявшего отца, на время краткого отдыха, я не мог понять, каких фантастических результатов надо было добиться девятикласснику в результате двадцатидневных «покатушек» на «корабле полей», чтобы стать кавалером Ордена Трудового Красного Знамени.
Свободное время по вечерам я проводил за чтением книг из дедушкиной библиотеки. Иногда, если слабенький движок МТС «давал электричество», слушал приемник.
Запомнился октябрьский вечер 1956 года, когда из приемника вдруг раздался громкий голос диктора, клеймивший на русском языке «советские танки и бронемашины», брошенные против «восставшего народа». Речь шла о так называемых венгерских событиях. Затем в центральных газетах появились страшные снимки «революционных» проявлений в виде растерзанных, сброшенных из окон верхних этажей или повешенных вниз головами людей.
Через десяток лет личные впечатления об этих событиях мне описали два моих товарища, непосредственно участвовавшие в них в качестве солдат срочной службы Советской Армии. Оба попали в Венгрию в составе своих частей, поднятых по тревоге и переброшенных из Смоленской и Львовской – областей. Первый – мотострелок Саша Смола, участвовал в перекрытии потока вооруженных «революционеров» из числа прикормленных пиндосами фашистских недобитков и военной техники, вливавшихся на территорию Венгрии через распахнутую границу со стороны Австрии. Получил пулевое ранение в лоб. К счастью, касательное.
Второй – десантник из Львова Дима Малый, попал в Будапешт. Самым тяжелым периодом, по его воспоминаниям, было время запрета на применение оружия, несмотря на обстрелы из автоматов и гранатометов со стороны «революционеров». Часть безоружных советских солдат, «дембелей», ожидавших отправки домой, «борцы за свободу» убили на вокзале.
В ту осень в окрестностях Белогородки в качестве привета «революционного народа» появились потерявшие полетные качества американские воздушные шары с пакетами многостраничных листовок-раскладок на польском языке. Видимо, воздушные потоки пронесли «посылки» над Польшей быстрее расчетного времени. Эти комиксы, отпечатанные на тонкой бумаге, изображали тогдашних руководителей СССР Хрущева и Булганина в виде челядинов Сталина, обмахивающих «тирана» опахалами, сообщали об их участии в репрессиях против польских «достойников», по – теперешнему – «элиты». Поскольку язык листовок бы сходен с украинским, понять содержание текстов труда не составляло.
Пожухшие шары с остатками газа перекатывались порывами ветра по убранным полям. Жители Белогородки и других сел гонялись за ними пешком и на велосипедах с заветной целью изготовить плащ – накидку из тонкого и прочного «буржуйского» материала. Это был невиданный до того времени полиэтилен. Одноклассница Маша Луговая, став обладательницей такой накидки, с гордостью показывала, как этот плащ из тонкого и прочного материала складывается в пакет размером с ладонь.
Листовки-раскладки, повествующие о страданиях и бедах Польши, породили ходившую по школе ироническую присказку: «Газет не читаем, ничо́го нэ знаем, як у Польщи бiдують паны́!».
Впрочем, листовки на украинском языке тоже вскоре появились на базарной площади – майдане. Прокламации представляли собой рукописный текст, призывавший бороться за «Самостiйну Україну». Исполнители нашлись скоро. Это были окончившие семилетку несовершеннолетние Бондарь и Долинский. В ночь расклейки прокламаций они заодно обворовали сельмаг, а похищенные убогие промтовары пытались сбыть в следующее воскресенье тут же, на майдане. Здесь парочку задержал вездесущий оперуполномоченный из Изяслава Геллер (о нем – далее). В ходе следствия выяснилось, что на оба деяния ребят подбил «западянин» родственник Долинского, приезжавший из Ровенской области. В итоге, участников кражи осудили к лишению свободы сроком на 1 год каждый с отбытием в колонии для несовершеннолетних. От наказания за листовки, призывавшие «к насильственном изменению конституционного строя» Бондаря и Долинского освободили в связи с недостижением возраста уголовной ответственности.
Надо сказать, что идеи «самостийности Украины» сельчан не интересовали. К жителям западных областей, которые каждую осень приезжали закупать в колхозе картофель, отношение было настороженное. Между собой жители называли их «бандерами».
События осени 1956 года напомнили об опереточном происшествии годичной давности, отразившем готовность крестьян «пресекать происки империалистических наймитов».
Ученик нашей школы Иван Бабенко – в тот год ученик 9-го класса, увлекался живописью и рисованием. Однажды на листе альбома Ваня нарисовал мой карандашный портрет. Сходство оказалось несомненным.
Летом 1955 года Бабенко пришел в соседнее село Дворец в гости к однокласснику Василишину с альбомом для рисования и карандашами. Собираясь запечатлеть живописные окрестности села, он остановил выбор на запруде с водяной мельницей. Это гидротехническое сооружение перегораживало протекавшую через село неширокую в верховьях реку Горынь, правый приток Припяти. Предпочтительный ракурс мельницы, по мнению Ивана, был закрыт прибрежным кустарником. Не считаясь с неудобствами, Бабенко разместился в зарослях и приступил к действу. Однако через некоторое время был решительно схвачен группой колхозников и отведен в сельсовет. Там Ивана придирчиво допрашивали о цели зарисовки «объекта». Особое подозрение у руководства сельсовета вызвало то обстоятельство, что рисование проводилось тайно, из кустов. Отпустили художника только после телефонных консультаций с районной милицией и прихода в сельсовет родителей одноклассника.
Осенью 1956 года меня приняли в комсомол. В георгиевской СШ № 3 попытка вступить в ВЛКСМ вместе с другими одноклассниками завершилась неудачей. Причиной стали «тройки» в четверти. Комментируя обещание исправить оценки, классная руководительница сурово произнесла: «Комсомол – не исправительная колония!».
В Белогородской СШ процедура была гораздо человечнее. Меня спросили, почему я до сих пор не комсомолец, и надолго ли намерен откладывать вступление в союз. Вместе с другими кандидатами я прошел утверждение на заседании Изяславского райкома ВЛКСМ, где услышал единственный вопрос: «Кто первым возглавил наш райком?». Ответ гласил: «Писатель Николай Островский, автор романа «Как закалялась сталь».
Образ жизни нашего подворья мало отличался от быта соседей-колхозников. Несмотря на пятьдесят с лишком лет учительского стажа и статус кавалера Ордена Ленина, заработки дедушки составляли около 400 рублей. Поэтому они с бабушкой вели полунатуральное хозяйство. У нас была корова, которую по очереди с соседскими ребятами я пас стаде на лугу. Летом для нее заготавливалось сено, хранившееся на чердаке, а зимой в ходе сахароваренного сезона покупалась машина «жома» – свекловичных выжимок с сахарного завода в селе Клембовка, расположенного в 12-ти километрах от Белогородки. Кроме того, в хозяйстве имелся десяток кур.
Дополнением к заработку дедушки был урожай с огорода площадью 20 соток и с надела земли (размера не помню), предоставленного сельсоветом под сено и злаковые культуры. На огороде выращивали картофель, свеклу, тыкву, капусту, лук и другую зелень. На дальней границе участка на правах сорняка обильно рос хрен, с которым я по просьбе бабушки вел борьбу. Правда, иногда корень использовали в качестве приправы.
На огороде я серьезно усовершенствовал навыки вскапывания, полива (ведрами из колодца), посадочных и других работ. Собранный урожай хранился во вместительном погребе. Запасов с избытком хватало до появления новых «даров природы». Тыква и часть картофеля использовались на корм корове.
С дополнительного надела, кроме сена, собирали ячмень и просо. Злаковые дедушка молотил во дворе имевшимся в хозяйстве цепом – ручным орудием, о котором я раньше слышал на уроках истории.
Дедушка выполнял крестьянскую работу до последнего дня жизни. Он умер в августе 1965 года в возрасте 75 лет от инсульта после того, как в жаркий день на станции нагрузил в одиночку торфом выделенную сельсоветом подводу и собирался везти это топливо домой. К врачам никогда не обращался, в больнице в течение ни разу не лежал. Очевидно, он страдал гипертонией, семейным недугом Ткачуков, но представления об этом не имел.
Овощи с огорода, молочные продукты в виде парного молока, простокваши и сметаны, а также куриные яйца составляли основную часть нашего рациона. Иногда, по воскресеньям на столе появлялась курятина.
В продовольственном отделе магазина «Сельпо» основным ежедневным продуктом был хлеб. Иногда привозили селедку и кильку. Весть о появлении этих деликатесов распространялась по селу со скоростью, которая уступала только сообщениям о завозе бочки пива в колхозную чайную.
Колбасу и мясо покупали только в районном центре – Изяславе. Спиртные напитки на полках магазина представляли покрытые пылью бутылки с неизвестными настойками или наливками.
Водки по какой-то причине не было. Однако любители крепких напитков пробавлялись самогоном, которым приторговывал известный в селе «шинкарь» Талимон (Филимон) Тарасюк, по прозвищу Мудь, отец нашей одноклассницы. К этому прозвищу он, судя по всему, привык больше, чем к фамилии.
Помню, как зимним днем во время урока украинской литературы Талимон, деликатно постучав, вошел в класс, снял шапку и обратился к молодому учителю Яхно с просьбой: «Видпустить-но Гальку, будь ласка, жом розвантажувати (разгружать)».
Когда учитель в недоумении спросил: «Яку Гальку?», Талимон ответил: «Мудеву»! Судьба «Гальки» после окончания школы не известна. Однако ее среднего брата Анатолия я случайно встретил в междугородном автобусе в начале 70-х. Он был командиром пассажирского АН-2.
Вообще-то, прозвище Талимона было не самым неприличным. В истории Белогородки и других ближних сел известны люди, носившие и вовсе непечатные уличные «титулы», которые перекочевали в паспорта в качестве фамилий. Это объяснялось тем, что документы оформлялись на основе справок сельсовета, выданных малограмотным (и порой нетрезвым) секретарем, знавшим просителя исключительно по уличному прозвищу. Сам соискатель паспорта настолько сживался с прозвищем, что забывал о подлинном наследственном наименовании. В итоге секретарь парторганизации Белогородской МТС носил фамилию Подлюк. А заведующим свинофермой колхоза именовался непечатным словом Бля…ый. Обе фамилии красовались на отпечатанном в районной типографии «Обращении», вызывающим свиноводов хозяйств района на социалистическое соревнование. Экземпляр этого обращения принесла из МТС Рина. Я его сохранил и впоследствии привез в Крымск. Мои друзья, знакомясь с этим документом, вели себя на удивление предсказуемо: начинали тщательно исследовать подписи на просвет и с увеличительным стеклом, отыскивая следы подчистки или другого способа фальсификации типографского текста.
Кстати, в университете курсом старше меня учился приехавший с Украины Витя Бардаков, который, заняв со временем должность заведующего административным отделом Ростовского обкома КПСС, стал Бордиковым. Вспомним и выпускника нашего (РГУ) юрфака 70-х годов, вице-премьера правительства Гайдара с подозрительной фамилией Шахрай, что по-украински означает мошенник. Звонкая фамилия Дупак свидетельствует о том, что предки одного высокопоставленного прокурорского работника получили ее от прозвища Дупа. На украинском это слово означает задницу. Источник фамилий подобного рода не иссякает и в наше время. В июле 2015 года я прочел в ЖЖ грустную историю о несостоявшейся свадьбе студенческой пары из-за отказа жениха поменять фамилию Пердун на родовое имя невесты[7].
Самогон можно было купить с правом предварительной дегустации и на ярмарке, которая проходила в центре Белогородки по воскресеньям. Огненный напиток привозили жители окрестных сел. Борьба с самогоноварением велась силами районной милиции, которая, помнится, дважды проводила соответствующие рейды. Оба раза милицейские набеги во главе с легендарным оперуполномоченным Геллером (с ним мне довелось встречаться по службе в начале 70-х) завершались застольем с распитием самогона у Талимона.
Впрочем, по-настоящему «пьющих» в селе не имелось, за исключением двух персонажей. Первый – секретарь сельсовета Вакулюк, прослыл среди сельчан алкоголиком и мелким мошенником. Он, в частности, «выдурил» у матери моего приятеля Бориса Солода довоенный отрез ткани под невыполненное обещание расплатиться возом дров. Вторым считался участковый уполномоченный милиции, «употреблявший» до потери горизонта и служебного гужевого транспорта. Его казенную двуколку, запряженную понуро стоящей лошадью, не раз грузили находившимся поблизости «телом» стража порядка и приводили в село с окрестных полей жалостливые колхозницы. По иронии судьбы участковый носил фамилию Непиющий.
Время от времени бабушка поручала сбивать в домашней ступе-маслобойке сливочное масло из сметаны, собранной в глечиках (крынках) на поверхности простокваши. Получался замечательный продукт, однако хранить его можно было только в холодное время года. О холодильниках в ту пору мы и представления не имели.
Наш дом был мало пригоден для жизни зимой. Строение состояло из холодных сеней с глиняным полом, кухни с русской печью и трех комнат. Зимой для экономии топлива в качестве жилья использовалась только проходная комната. В морозы дощатый потолок покрывался по углам инеем, несмотря на протопленную с вечера печь.
Холодом тянуло и от турлучных, обмазанных беленой глиной стен дома, несмотря на утепление снаружи «загатой» – плетеной оградой, заполненной соломой.
Пища готовилась на керосинке. Голландку разжигали небольшим количеством дров, а затем переходили на торф, заполнявший жилье кислой вонью.
Воду брали из колодца у наших ворот. Дрова – березовые бревна, покупались зимой. Вместе с дедушкой я ездил за ними в лес на колхозной машине. Летом бревна пилили двуручной пилой. Колка дров, складывание в поленницу у стены сарая, натаскивание воды для хозяйственных нужд поручались мне. Работы по дому давали ощущение собственной необходимости. Приятно было видеть результаты трудов, слышать одобрительные оценки старших. В порыве усердия я по собственной инициативе расчистил и углубил ров, отделявший наш дом от проходившей рядом дороги. Обновил плетень прутьями, вязанки которых носил из леса за три километра в течение нескольких дней.
Учеба в 9-м классе шла ровно и без усилий. По счастливой случайности я попал в класс, из учеников которого сложился костяк легкоатлетической и волейбольной команд школы.
Спортивным лидером был Вася Сокол. Его подворье примыкало к границе нашего огорода. Отец Василия, бывший офицер, уволенный из армии по сокращению, в течение года председательствовал в местном колхозе. Затем, уступив место очередному «голове», которые менялись ежегодно, работал на второстепенной должности в колхозном правлении.
Пространство между нашими дворами было открытым, и ни что не мешало наблюдать каждое утро, как на утоптанном пятачке у тыльной стены семейного жилья Вася нагружается обширным комплексом темповых упражнений из махов, отжиманий, приседаний без утяжеления и с самодельной штангой. Зарядка завершалась 60-ю прыжками в высоту с попеременным доставанием руками мяча, подвешенного на шнуре через выступающий с крыши дома брус. Свободный конец приспособления наматывался на вбитый в стену гвоздь. Веревка систематически подтягивалась, увеличивая высоту подвески.
Штанг у Васи было две. Снаряды представляли собой блины известняка с продолбленными отверстиями. В качестве грифа использовалась ошкуренная палка с деревянными клинышками. Первая штанга весила 40 килограммов. Нарастив с ее помощью силу, Василий изготовил вторую – в 60 килограммов. Первый снаряд сосед подарил мне.