Контекстуальность онтологии и современная физика

Это означает, что ложен как корреляционизм, утверждающий, что у нас есть доступ лишь к корреляциям между субъектом и объектом, сознанием и реальностью, мыслью и вещью, а не самим объекту, реальности, вещи, с одной стороны, и субъекту, сознанию, мысли, с другой стороны, так и антикорреляционизм, утверждающий, что корреляция требует преодоления и преодолима, возможен доступ к самой вещи – доступ, который как бы преодолевает само мышление [87, ch. 1].

И корреляционисты, и антикорреляционисты разделяют общую ложную предпосылку о том, что некая субстанциальная корреляция действительно имеет место и как бы затеняет доступ к самой вещи. Сама вещь, таким образом, оказывается либо недоступной вещью-в-себе, либо вовсе не существующей, либо труднодоступной или же доступной неким специфическим образом. И те и другие попросту смешивают категории реального и идеального, не принимают во внимание логику языка, мысли, истины, объекта, реальности и других понятий [87, ch. 1].

Принятие во внимание этой логики – суть дефляционистского, то есть неметафизического подхода. Умеренный дефляционизм, сторонниками которого мы (и, как мы полагаем, Витгенштейн и Жослен Бенуа) являемся, не отрицает, однако, существования самих вещей и их познаваемость. Он также не отрицает, что нормы (правила, концепты, язык) преодолевают языковые игры и вступают в интимный контакт с реальностью. Они выступают в роли «зова реальности», который не есть явление, не показывает себя, но может быть выражен в языке, всегда повествующим больше, чем то, что употребляющий его субъект хочет эксплицитно сказать.

«Корреляция» субъекта (мысли, сознания) и объекта (реальности, природы) может быть понята не метафизически, а дефляционистски как идентификация объекта при помощи мысли, языка, концептов в рамках точки зрения. В этом и только в этом смысле онтология относительна.

В рамках метафизической теории истина, то есть корректная идентификация объекта (корректное применение нормы), понимается как «соответствие» мысли и реальности (объекта, состояния дел), языка и реальности, как если бы речь шла о двух независимых сущностях, которые располагаются друг напротив друга. На самом деле, «соответствие» – логическая реконструкция. Уже Аристотель (Метафизика Δ, 15; см. также [76, р. 208]) заметил, что познаваемое, мыслимое и измеряемое находится в отношении в том смысле, что ему соответствует познание, мысль и измерение. Это отношение не симметрично; оно может быть обращено лишь искусственно. Обращение имеет следующий вид: истине, познанию, мысли, ощущению соответствует состояние дел (факт), то, что познаётся, мыслится, измеряется. Для Аристотеля такое обращение есть повторение; оно тавтологично. И его можно обобщить на случай визуального опыта. Сказать, что последнему соответствует объект, который в опыте воспринимается, – сказать одно и то же два раза. Наконец, сказанное, как нам представляется, можно обобщить на любое Ощущаемое. Именно логическое обращение несимметричного отношения между Ощущаемым и мыслью и, так сказать субстанциализация мысли, создаёт проблему доступа сюжета к реальности посредством перцептивного опыта.

Корректное применение нормы – истина как «соответствие», укоренённое в реальности, а не деконтекстуализированное соответствие. О буквальном соответствии можно говорить лишь в том случае, если речь идёт о соответствии между языком и его устоявшимися применениями. В этом случае язык (нормы, концепты) как бы оказывается натурализованным, его нормативность оказывается незаметной.

Об истинных или ложных высказываниях (суждениях) имеет смысл говорить лишь в рамках той или иной формы жизни.

Как и все другие витгенштейновские понятия, форма жизни – терапевтическое понятие. То есть, с одной стороны, это не позитивное (содержательное) понятие. Не имеет смысла строить теорию формы жизни, и понятие формы жизни ничего не объясняет. Оно используется в рамках дефляционистского подхода, выявляющего логику употребления наших понятий и тем самым избавляющего нас от излишней (псевдо) метафизики. С другой стороны, дефляционизм не следует путать с редукционизмом. Позиция Витгенштейна антиредукционистская и антифундаменталистская. Форма жизни не некий ненормативный, например, лишённый социального измерения биологический фундамент. Она состоит из языковых игр и имеет свою грамматику³².

Глава 3
«Формы жизни» как «формы» жизни

«Тот простой факт, что мы поступаем некоторым образом, устанавливая наши истины (мы действительно так поступаем, и это, так сказать, конститутивно физиономии наших истин), не означает, что невозможно поступать по-другому – разумеется, в этом случае с отличными результатами. Когда мы начинаем это осознавать – а философия не что иное, как осознание этого, – мы можем рассмотреть проект денатурализации наших способов что-то делать, так как прежде всего они не что иное, как то, что мы делаем, и посмотреть на другие, как, может быть, делающие нечто своё собственное. Это предполагает релаксацию ментального спазма, удерживающего нас в наших практиках истины, которые стали исключительным горизонтом наших истин» [85, р. 170].

Философский подход Витгенштейна имеет явно выраженное дефляционистское измерение. Поэтому понятие «формы жизни» невозможно понять с точки зрения теоретической или редукционистской. Это понятие Витгенштейна, так же как и другие его понятия, играет терапевтическую роль. На наш взгляд, однако, эта роль не является у него исключительной. В данной главе мы предлагаем минимальное «позитивное» определение формы жизни как понятия, эквивалентного понятию витгенштейновского правила, то есть правила, укоренённого в реальности. Форму жизни можно также «определить» как семейство устоявшихся подобных (в смысле семейного сходства) языковых игр, подчиняющихся одному и тому же правилу. Семейное сходство есть (в общем случае) имплицитное правило. Мы утверждаем, что витгенштейновский дефляционизм комбинируется с «нормативными» и умеренно «контекстуалистскими» (не метафизическими) натурализмом и реализмом. В физике роль формы жизни играет физическая теория вместе с практикой её применения.

Витгенштейн пишет: «То, что следует принять как данное нам, это, можно сказать, формы жизни» [436, p. 192]. Таким образом, «формы жизни» – это принимаемое, то, что следует принять. И принимаемое, то, что следует принять, есть данное. По определению (то есть следующее утверждение «аналитическое», или «грамматическое»), именно правила, нормы принимаются, следует принять.

«Не так ли: прежде чем признать, что нечто имеет длину 2 метра, следует интуитивно признать, что нечто имеет длину 1 метр?» [432, p. 373] Ответ в том, что, строго говоря, «интуиция» здесь ни при чём. Мы просто принимаем нечто в качестве эталона («правила») длины 1 метр. Соответствующая «форма жизни» есть практика применения этого правила – практика измерения длины.

Мы утверждаем, таким образом, что понятие формы жизни аналитическое, не имеет субстанциального содержания. В рамках второй философии Витгенштейна оно эквивалентно понятию правила, философской «грамматики», концептуальной системы. За-дать форму жизни – (эквивалентно) задать набор правил. Формы жизни как правила логически «необходимы».

Речь идёт не о формальных, абстрактных правилах, а о витгенштейновских правилах, то есть правилах, укоренённых в опыте, реальности – правилах, основанных на парадигматических случаях своих применений, «языковых играх» (далее: ЯИ), действиях. Функция языка «определяется прежде всего действием, которое его сопровождает» [433, § 396].

Наиболее общими правилами формы жизни являются «осевые предложения».

Мы показали, что «осевое предложение» имеет три аспекта: логический (концептуальный), эпистемический и парадигматический/натуралистический. Будучи правилом, оно имеет логическую достоверность [25]. Нет смысла говорить о его ложности или истинности. В контексте осе-вое-предложение-правило может превратиться в осевое-предложение-парадигму. Сомневаться в истинности парадигмы иррационально. В контексте осевое предложение может также превратиться в более или менее достоверное обоснованное эмпирическое знание, или знание как «языковую игру» (далее: ЯИ), то есть употребление правила, действие. Сомневаться в знании нерационально.

«Сочетание “языковая игра” (нем. Sprachspiel) призвано подчеркнуть, что говорить на языке – часть деятельности или формы жизни» [436, § 23]. «Примитивная форма языковой игры достоверность, а не недостоверность, поскольку недостоверность никогда не могла бы привести к действию» [433, p. 397]. Подлинная ЯИ – ЯИ как корректное употребление правила – достоверна по самой своей природе. И разные виды ЯИ имеют разные виды достоверности. Например, о «математической достоверности» Витгенштейн пишет: «Этот вид достоверности есть вид языковой игры».

Mutatis mutandis, сказанное выше об «осевых предложениях» и языковых играх справедливо и для форм жизни. Они «достоверны» и могут менять свой статус.

В любом случае, однако, для Витгенштейна говорить об истине или лжи имеет смысл лишь в рамках формы жизни, которая сама ни истинна, ни ложна. Определение истины дал Аристотель [1, Г 7.27] : «Сказать о том, что есть, что его нет, или о том, чего нет, что оно есть, ложно. Сказать о том, что есть, что оно есть, или о том, чего нет, что его нет, истинно». В духе Витгенштейна мы понимаем его именно как определение, то есть аналитически (и в этом смысле дефляционистски), а не в смысле анализа или формулировки природы понятия истины как соответствия в некотором субстанциальном смысле.

В то же время, как нам кажется, Витгенштейн отвергает известные разновидности чисто лингвистического (в известной мере теоретического) дефляционизма относительно истины. Для Тарского, например, предложение «р» истинно тогда и только тогда, когда р. Для Рамсея сказать, что «р» истинно, равносильно сказать, что р. Для Айера сказать, что предложение «Шекспир написал Гамлета» истинно, сказать не больше, чем сказать, что Шекспир написал Гамлета [545, p. 28]. Утверждается, что либо концепт истины имеет лишь указанный минимальный смысл, либо в концепте истины вообще нет нужды. На наш взгляд, Витгенштейн не дефляционист в этом смысле, и его позиция ближе к позиции Аристотеля. Для Витгенштейна «р» истинно, тогда и только тогда, когда р корректным образом употребляется в рамках соответствующей языковой игры. Это дефляционизм, комбинированный с неметафизическими реализмом и натурализмом. (Паул Хорвик, напротив, полагает, что антитеоретический дефляционизм Витгенштейна является «полностью дефляционистским», то есть ещё более дефляционистским, чем другие его разновидности [273].)

У Витгенштейна роль парадигмы для форм жизни играют математические практики.

Арифметика, например, есть конкретная математическая «форма жизни». Арифметический счёт предполагает, что бумага, на которой делают вычисления, не исчезает, а чернила не испаряются. Это логические факты, которые принимаются без обоснования, играют формальную роль в рамках практики вычисления. Они связаны с соответствующими эмпирическими фактами.

Вообще любой устоявшийся раздел математики или физики, любая устоявшаяся математическая или физическая «практика» есть «форма жизни».

Установленные математические и физические теории (как формы жизни) были интегрированы в более развитые математические и физические теории. Области их применимости оказались ограниченными, но в своих областях они не перестали быть достоверными. Напротив, геоцентрическая система Птолемея, которая в рамках средневековой формы жизни имела все виды достоверности – логическую, эпистемическую и парадигматическую, – теперь не имеет ни одной.

Как нам кажется, наша интерпретация понятия формы жизни близка к интерпретации Жосленом Бенуа в [81]. Относительно первой цитаты выше (см. [436, p. 192]) Бенуа пишет:

«Prima facie, предложение можно прочитать как “Формы жизни следует принять, даны”, следовательно, как позитивную характеризацию чего-то, что известно как “формы жизни”.

Это, однако, не то, на что указывает синтакс. На самом деле, предложение функционирует в обратном направлении. Оно говорит, что если мы хотим, чтобы нечто было принято, данным, тогда то, что мы называем “формы жизни”, выполнит эту функцию».

Действие и осмысленная речь есть следование правилам. Мы нуждаемся в правилах. Таковые мы называем «формами жизни».

Эквивалентность понятий правила и формы жизни особенно наглядно проявляется в математике. Мы согласны со следующей точкой зрения Бенуа [81] :

«Что должно означать, например, сказать, что мы считаем тем способом, которым мы это делаем, потому что у нас есть некоторый концепт счёта? Будет ли это равносильно тому, чтобы ещё раз сказать, что мы считаем тем способом, которым мы это делаем? Такой вид тавтологий следует иметь в виду, если мы хотим понять смысл того, что Витгенштейн называет “формами жизни”. “Концепты” (…) выводятся из этих тавтологий, а не наоборот. Мы можем называть их “тавтологиями жизни”. От этого они не будут менее тавтологиями».

«Тавтологии жизни» – это наиболее общие правила той или иной формы жизни. Более конкретные концепты укоренены в формах жизни, «выводятся из тавтологий».

Наряду с выражением «формы жизни», Витгенштейн также употребляет выражение «факты жизни» :

«Вместо неанализируемого, специфического, неопределяемого: факт, что мы действуем таким-то и таким-то образом, например, наказываем некоторые действия, устанавливаем состояния дел таким-то и таким-то образом, отдаём приказы, сводим счёты, описываем цвета, интересуемся чувствами другого. То, что следует принять, – можно сказать данное – факты жизни» [430, § 630].

Строго говоря, «факты жизни» не формы жизни. Последние состоят из первых. Первые суть устоявшиеся, парадигматические ЯИ (которые при необходимости с лёгкостью превращаются в факты логические), в рамках которых связь между языком и реальностью уже установлена. Язык отсылает именно к тому, к чему он и предназначен отсылать. Это результат естественной эволюции наших ЯИ и форм жизни. Проблема связи между языком и реальностью оказывается надуманной.

Представления о неанализируемом, специфическом, неопределяемом (например, феноменальном опыте) возникают в результате смешения категорий реального и идеального/концептуального. Наказание, определённое состояние дел, определённая вещь, приказ, описание цвета или чувств суть укоренённые в реальности употребления языка, «языковые игры». (В § 23 Философских исследований Витгенштейн приводит примеры ЯИ. Вот один из них: «Отдавать приказы или выполнять их» [4; 5; 436].) В случае абстрактного подхода к языку и принятия ложной (пред) посылки, что реальность как таковая, сама реальность и, в частности, сам опыт, имеют определённое содержание, концептуальное или «неконцептуальное» (концептуализи-рованный опыт, однако, имеет содержание), все попытки «полностью» описать или представить это содержание оказываются безрезультатными.

Например, попытки выразить в языке «полное содержание» феноменального опыта как такового при помощи абстрактных концептов приводят к представлениям о существовании непреодолимого «эпистемического провала». Можно говорить о «неанализируемом» феноменальном опыте лишь в том смысле, что нет смысла говорить об анализе его содержания, а не в том, что якобы имеется некоторая непреодолимая проблема познания. Опыт сам по себе относится к категории реального. У него нет содержания. Содержание имеет опыт, выражаемый в языке, то есть опыт, уже находящийся в неразделимом союзе с ним. Это не означает, что речь идёт о познании лишь некоторой «корреляции» между языком и опытом (реальностью), а не самого опыта (реальности).

Эпистемологическая проблема «доступа» к реальности имеет ту же природу.

В рамках корректного применения языка (концептов, «точки зрения», «перспективы» и так далее), то есть ЯИ, дана сама реальная вещь, а не её эрзац, в частности, сам феноменальный опыт из плоти и крови. Другое дело, что в рамках разных точек зрения она даётся по-разному. Но по-другому и быть не может. Всякое данное предполагает наличие той или иной точки зрения. В противном случае оно было бы не данным, а просто частью реальности. (См., например, [75; 76; 79; 86]. См. также [73–89].) (См. также ниже о данности ЯИ и явлений.)

Сама (подлинная) форма жизни «дана» в смысле данности соответствующего «правила», в смысле данного набора подобных (подлинных) ЯИ.

Правила, однако, не даны в том смысле, в котором даны явления, вещи, ЯИ (см. ниже). Они могут быть имплицитными³³ или частично или (почти) полностью эксплицитными (полностью эксплицитные правила были бы правилами абстрактными, формальными, оторванными от реальности). Но они не являют себя, и в этом смысле они не даны. Подлинные правила «даны» лишь в том смысле, что в рамках той или иной формы жизни они есть «зов» самой реальности, реальны, «естественны», могут быть сделаны более или менее эксплицитными в том или ином контексте. «“Линия подсказывает мне, каким путем я должен идти”. Это всего лишь парафраз того, что она моя последняя инстанция, определяющая путь, каким я должен идти» [4; 5, § 230]. Линия дана как правило.

Вообще говоря и в конечном итоге, нет правила для применения правила, нет другого данного. Корректное следование правилу не интуитивное и не эмпирическое. Оно «инстинктивное», «спонтанное», «естественное» (мы полагаем, что термины акцентируют внимание на разных аспектах одного и того же понятия следования правилу: реалистическом, нормативном, натуралистическом).

Поэтому и всякое обоснование (применения эксплицитного правила), и всякое объяснение (как экспликация имплицитного правила³⁴), согласно Витгенштейну, рано или поздно подходит к концу. Необходимо понять, как обойтись без обоснования или объяснения или как поступать в том случае, когда уже не имеет смысла их искать. Терапевтический метод на это и нацелен. Он не объясняет то, что есть, при помощи чего-то другого, а проясняет его при помощи и исходя из него самого и связанных с ним понятий.

Формы жизни не имеют обоснования (объяснения). Обосновывать их не имеет смысла, так как они предполагаются. Логический факт состоит в том, что на некотором этапе мы прекращаем искать обоснование. И то, что при этом принимается без обоснования, тоже есть факт логический, правило.

Например, применительно к математике, Витгенштейн пишет: «Я не сказал, почему математики не спорят, а лишь cказал, что они не спорят» [429, § 226]. Если бы у математиков не было общей «формы жизни», общих правил, подразумевающих общие результаты, заключения, не было бы математики.

У Витгенштейна понятия формы жизни и «языковой игры» зачастую употребляются как синонимы.

ЯИ – это смесь лингвистических (концептуальных) и материальных (природных) элементов, употребление правила (концепта), действие, которое может быть корректным или нет.

Слово (правило, концепт) не имеет смысла, если его применения (действия) неизвестны: в этом смысле оно есть действие. И наоборот: действие есть применение правила, слова (даже если слово и не произнесено). Поэтому сказать «В начале было Слово» (Евангелие от Иоанна) – это сказать «В начале было действие (нем. Tat)» (Гёте). (Евангелие и Гёте цитируются в [85].)

Корректная, или «успешная», ЯИ имеет рациональное (логическое) обоснование post factum. Корректная описательная ЯИ в известном смысле «соответствует» реальности. Некорректная ЯИ в известном смысле является иллюзорной.

Таким образом, так же как и явление (феномен), (описательная) ЯИ подразумевает применение концепта и различие между видимостью и реальностью. Она есть данное, подлинное или иллюзорное, в том же самом смысле, в котором можно говорить о данном явлении (феномене) [84]. В рамках (описательной) ЯИ (явления) дана сама вещь, реальная или предполагаемая.

В отличие от данности правил, «форм жизни», данность ЯИ имеет буквальный смысл.

Проиллюстрируем понятие «явление» на примере Рассела (пример также рассматривается в [85]).

Согласно Расселу, нам, например, дана лишь видимость кота, а не сам кот. За видимостью может скрываться кот, но видимость может быть и иллюзией [365].

Это понятие данного можно интерпретировать как применение концепта (слова) «кот», которое может быть корректным, в частности истинным, или нет.

Но не такова точка зрения Рассела. Рассел вводит понятие неэмпирической интуиции, которая позволяет применить слово «кот» к эмпирическим данным, sense-given, не прибегая к памяти или ассоциации. Он полагает, что именно благодаря этой интуиции мы знаем, каким образом употребить слово. Для Рассела мы имеем «частное» долингвистическое знание эмпирического данного. Употребление языка делает его «публичным».

Как отмечает Бенуа, платонизм Рассела есть оборотная сторона эмпиризма [85]. Точка зрения Витгенштейна в том, что мы не нуждаемся в специфической неэмпирической интуиции и при этом можем обойтись без эмпирической редукции. Применение слова (концепта) есть то, что мы просто делаем.

В рамках формы жизни связь между языком и опытом, реальностью уже установлена. Витгенштейновские «формы жизни», говоря словами Бенуа, есть способы жизни «со словами», с языком. «(…) Обратить внимание на “формы жизни” не означает сделать акцент на жизни без слов, или на жизни, противопоставленной словам. Это означает сделать акцент на нашей жизни со словами» [85].

Позицию Витгенштейна мы относим к фундаментальному уровню (но это не «фундаментализм»). Быть может, однако, позицию Рассела можно интерпретировать в том смысле, что понятие sense-given есть концептуализированный опыт, то есть явление в смысле (корректного или некорректного) применения концепта. Тогда неэмпирической интуиции соответствовала бы экспликация концепта/ правила, его рефлексивное осознание.

Отметим, что для Рассела знание есть более узкое понятие, чем то, что дано в смысле sense-given. Это частный случай данного.

«Согласно британскому философу, многое «дано» : гораздо больше, чем то, что известно, так как знание всегда выглядит как некоторый отбор из того, что дано. Знать – это прежде всего заметить некоторый аспект данного» [85].

Не всё, что дано, известно. В нашей интерпретации не все применения концепта, даже истинные, суть знание. Лишь корректное, то есть обосновываемое, а не просто истинное, применение концепта, предполагающее закрытие «провала» между языком и реальностью, контакт с реальностью, суть знание. Корректное применение концепта может быть выражено в виде (корректного) суждения.

ЯИ предполагает правило, а правило – совокупность своих устоявшихся применений, «согласия». Устоявшиеся применения – это применения, с которыми все согласны, которые, как правило, истинны.

«Слово “согласие“ и слово “правило” родственны друг другу, они двоюродные братья. Обучая кого-нибудь употреблять одно из этих слов, я тем самым учу его и употреблению другого» [4; 5, § 224].

Например, то, что «люди, как правило, единодушны в своих суждениях о цвете», есть факт. Мы согласны с Жос-леном Бенуа, что это «логический факт». Отсутствие единодушия означало бы отсутствие (во всяком случае, общих) правил, концептов, а следовательно, и смысла, то есть смысла в их употреблении.

Поэтому ЯИ не может существовать в одном-единственном экземпляре. Само её существование означает существование целого набора образующих «форму жизни» подобных ЯИ («природа» ЯИ и форм жизни одна и та же³⁵), которые суть применения одного и того же правила (концепта). И в этом смысле все они одно и то же. «Употребление слова “правило” переплетено с употреблением слов “то же самое”. (Как употребление слова “предложение” с употреблением слова “истинный”.)» [4; 5, § 225]. Наличие общего (в общем случае имплицитного) правила есть семейное сходство.

Высказывание («предложение»), в частности, высказывание «… есть (то же самое, что) …», либо истинно, либо ложно.³⁶ Понятие высказывания имеет смысл (об истинности или ложности можно говорить) лишь в рамках формы жизни. Поэтому разным формам жизни соответствуют разные высказывания, даже если на уровне формальной грамматики высказывания совпадают. Истины этих высказываний есть разные по смыслу истины, а не разные истины одного и того же высказывания. Витгенштейновский плюрализм ЯИ и форм жизни есть умеренный контекстуализм, а не релятивизм: смысл концепта зависит от выбора формы жизни, а смысл-употребление фиксированного концепта, то есть смысл ЯИ, зависит от выбора контекста в рамках фиксированной формы жизни.

Следующий пример Витгенштейна, как нам кажется, иллюстрирует как понятие семейного сходства между ЯИ, так и зависимость от (более общего – в данном случае индексикального) контекста самого правила.

«Предположим, кто-то записывает ряд 1, 3, 5, 7… по формуле 2x+1. И он задает себе вопрос: «А делаю ли я всякий раз одно и то же или каждый раз нечто иное?» Если кто-то со дня на день обещает другому: «Завтра я навещу тебя», говорит ли он каждый день одно и то же или же каждый день что-то другое?» [4; 5, § 226]

Форма жизни, будучи правилом, «формой», есть, таким образом, набор ЯИ, связанных между собой семейным сходством. ЯИ в её рамках, будучи устоявшимися, даны в смысле механическом, в смысле простого присутствия. Они слишком близки, чтобы быть видимыми. Им могут, однако, быть возвращены их изначальные «спонтанность» и «естественность» (термины Витгенштейна), их подлинность, непредсказуемость, неповторимость. Их можно снова увидеть.

Новорождённые ЯИ естественны (природное/материальное измерение) и спонтанны (нормативное измерение). Они суть непредсказуемое и непредетерминированное расширение данной формы жизни в соответствии с семейным сходством. «Мне представляется, будто во фрагменте ряда я воспринимаю какой-то очень тонкий рисунок, некое характерное движение, к которому для достижения бесконечности нужно добавить лишь “и т. д.”» [4; 5, § 229]. Воспринимаемый «тонкий рисунок» и есть семейное сходство.

ЯИ и формы жизни «историчны» : они меняются, эволюционируют. Переход от одной формы жизни к другой является более радикальным, чем переход от одной ЯИ к другой, есть изменение самого правила, «парадигмы». Этот переход может подчиняться более общему правилу. В этом случае, можно сказать, между различными формами жизни имеется семейное сходство, условно скажем, «второго порядка». В общем случае семейное сходство может быть более или менее удалённым, имеет степени.³⁷

Например, можно сказать, что между классической и квантовой механиками имеется семейное сходство второго порядка, поскольку формулы и той и другой имеют одинаковую форму. Различие между ними в интерпретации: классические физические величины коммутативное, а квантовые – некоммутативные. Принцип соответствия играет в данном случае роль суперправила. Сами классическая и квантовая механики в своих областях применимости играют роль правил, между применениями которых имеется семейное сходство первого порядка [17].

«Историчность» форм жизни и ЯИ предполагает, что логическое (концептуальное) может превратиться в фактическое, эмпирическое и наоборот. С одной точки зрения «формы жизни» имеют формальное измерение, логический статус: они суть «формы», концепты, правила. С другой стороны, они имеют материальное измерение: они суть «парадигмы», факты. «Осевые предложения» формы жизни, как сказано выше, могут играть логическую, парадигматическую и эмпирическую роли. (Поэтому ни (чисто) рационалистическое, концептуалистское, ни (чисто) натуралистическое, материалистическое её прочтения непригодны.)

Бенуа справедливо пишет, что

«(…) Неизменная путеводная нить Витгенштейна – различие между логическим и фактическим. Нечто не может в то же самое время, с той же самой точки зрения функционировать как форма и факт. Конечно, это не препятствует тому, чтобы то, что мы принимаем за норму, с другой точки зрения было фактом. Это всё, что можно сказать об истории “форм жизни”» [81, р. 16 (рукописи)].

Итак, при определённом взгляде на формы жизни (правила), они перестают быть правилами и могут быть оцениваемы, корректными или нет. Можно отдать предпочтение одной форме жизни по сравнению с другой. Позиция Вит-генштейна не консерватизм «форм жизни».

Мы, например, можем предпочитать более сложные социальные формы жизни более простым. Никто не сомневается в том, что демократическая форма жизни превосходит авторитарную. Гелиоцентрическая система Коперника как форма жизни оказалась корректной, а геоцентрическая система Птолемея (как форма жизни, а не просто формальная система вычислений) – ложной. Классическая механика как форма жизни имеет свою область применимости, а квантовая механика – свою (при другом взгляде первая есть лишь приближение ко второй и, следовательно, строго говоря, ложна). Когнитивисты утверждают, что моральные высказывания либо истинны, либо ложны (то есть, строго говоря, являются не правилами, а мнениями). И так далее.

Из сказанного выше ясно, что к «формам жизни» относятся лишь «социальные» (языковые, в частности, когнитивные) в широком смысле формы жизни, включающие в себя действия, достижения, употребление языка, концептов, а не чисто природные (неязыковые). Говоря по-другому, формы жизни суть «практики». Они не реальность как таковая (или часть её). Последняя не лингвистическая, не концептуальная, не осмысленная по определению.

Можно говорить о биологических или чисто материальных «формах жизни», но лишь в плане когнитивном, подразумевающем наличие познающего их и применяющего к ним язык, правила, концепты субъекта.

В случае биологических форм жизни или языковых игр роль правил играют, например, «собственные функции» в смысле Рут Милликан [317]. В случае материальных форм жизни или языковых игр – «законы природы».

Например, само по себе движение планет солнечной системы есть просто часть реальности. Напротив, их движение, описываемое законом всемирного тяготения Ньютона, есть «форма жизни». То есть закон всемирного тяготения в своей математической и вербальной формулировке не содержится в материальном движении планет, а относится к выработанной из него когнитивной «форме жизни».

Эта позиция не конструктивизм или проективизм, поскольку законы не навязываются материи (природе) извне, а как бы «эксплицируют» её «зов».

Сами понятия причины, следствия и причинно-следственной связи вторичны, зависят от языка. Они не инкорпорированы в материю изначально, не предетерминированы. Они формируются в результате своих употреблений, исходя из простейших устоявшихся и повторяющихся образцов употребления, и относятся к «причинной форме жизни».