Алая роза в хрустальном бокале

Иван плеснул себе водки и тут же выпил, будто вдохнул свежего воздуха.

– Слушай, ты помнишь, как в п-п-первый г-год после школы, после в-в-вечеринки у кого-то из наших, мы вдвоем бродили по городу?

Иван подался вперёд. Мне казалось, он боялся, что я скажу: «Нет, не помню». Но я помнил.

– Да, – сказал я, – мы хотели начать революцию.

Иван обрадовался моему ответу и откинулся на спинку стула.

– Да-да, это была осень, – сказал он.

– С мясокомбината несло какой-то вонью, – вспомнил я.

– Я там работал, – сказал Иван.

Безула налил себе остатки водки, подозвал официантку и заказал ещё бутылку. Я понимал, что она – лишняя, но возражать не хотелось.

– Ты говорил, что идеи революции преданы и всё нужно начинать сначала, – сказал Иван.

– Все оказалось иначе: сами идеи были ущербны.

– Всё равно надо было что-то делать.

– Нас передушили бы, как мышей!

Иван ухмыльнулся. Он ухмылялся часто во время нашего разговора. Раньше у него такой ухмылки не было.

– Так все рассуждали, – сказал Иван. – П-п-потому и жили в-в-в дерьме. Я часто пускал в ход кулаки. На мясокомбинате воровали мясо, я устроил скандал. Меня выгнали. Но в-в-начале посадили в кутузку. Я устроился на рефрижераторные поезда. Там я т-т-тоже набил морду бригадиру за то, что в-в-воровал мясо. Как там воруют! Максим, весь мир в-в-ворует. Ты знаешь об этом? И я теперь в-в-ворую. Мои к-к-кулаки устали. С их помощью мир не переделаешь. Надо было по-другому.

– Мы бы сгнили в тюрьме.

– А что я делал здесь – не гнил?

Хмель туманил голову. Вещи потеряли чёткость, словно были написаны Камилем Коро. Дым от наших сигарет вился красивыми струйками и растворялся под люстрой.

– С-с-сегодня жизнь меняется, – говорил Иван. – Но без нас с тобою. Мы тут ни при чём.

Неожиданно я отметил, что вторая бутылка на две трети пуста. По обе стороны ресторана прибывали и уходили поезда. Когда вагоны трогались, казалось, что это не поезда идут, а ресторан с огромной люстрой, с картинами, с кухней, из которой несло пригоревшим луком, качнулся и поплыл…

Лицо Ивана стало ещё жирнее, словно его натёрли свежим салом. В недрах Иванова кулака покоилась рюмка; когда он пил, казалось, пил прямо из кулака. Я понимал, почему он хотел встретиться со мною – он хотел увидеть свидетеля. Свидетеля своих ранних мыслей и порывов. Он хотел убедиться в том, что эти порывы действительно были, что он действительно когда-то стоял на развилке дорог и мог выбирать. Он хотел заново пережить ту ночь, те мысли и чувства, до которых потом так никогда и не дотянулся.

– Мы г-г-решники с тобою, Максим, – сказал Иван сильно заплетающимся языком. – Мы большие г-г-грешники. Мы знали: что-то нужно д-д-делать, но не делали.

Мутные глаза Ивана уставились в стол, словно он там читал своё пророчество.

– Совесть, Максим, это такая з-з-зараза…

Мы расстались около восьми на Шепетовской платформе. Той же ночью Иван повесился в сарае на бельевой верёвке. Поскольку жил Иван за городской чертой, хоронили его на сельском кладбище. В дешёвом гробу, обитом красной тканью, лежал совершенно незнакомый мне человек. Его волосы были аккуратно зачёсаны на пробор, что несвойственно для Ивана. Его густые волосы всегда напоминали рощу, по которой прошёлся ветер. Лицо Ивана оплыло, стало широким. В ногах лежали георгины и астры, которые в изобилии цвели в соседних дворах.

Мама Ивана Елизавета Матвеевна не плакала. Она сидела у гроба, смотрела в одну точку и шевелила сухими губами. То ли читала молитву, то ли разговаривала с непутёвым сыном.

Проститься с Иваном пришли все одноклассники, кто был в городе, – человек восемь. К моему удивлению, пришёл и наш учитель математики Фёдор Борисович Амигуд. Мы шли рядом за машиной с открытыми бортами, в кузове которого на потёртом ковре лежал гроб с Иваном.

– Ты не знаешь, почему он это сделал? – спросил Фёдор Борисович.

– Жить, как жил, не хотел; а по-другому, видимо, не мог.

– Ты что-то знаешь?

– Перед той ночью мы с ним пили водку, вспоминали, как хотели начать революцию. Но не начали. Ивана это мучило.

– Вот как!

Я придерживал учителя под локоть, через поношенный пиджак чувствовал его высохшую лёгкую руку.

– Мальчики, – едва слышно произнёс учитель. – Мои дорогие мальчики.

Учитель повторил эту фразу несколько раз.

– Ты знаешь, – Фёдор Борисович, приостановился, заглянул мне в глаза, – Иван мог бы стать блестящим математиком. Я помню, как он, не зная ни одной формулы, ни единой теоремы, решил непростую задачу по тригонометрии. Точнее, рассказал, как её нужно решить.

– Вы тогда поставили ему пятёрку.

– Ты не поверишь, но я предчувствовал, что с Иваном случится беда.

Я с удивлением посмотрел на учителя.

– Это не так сложно. Дети перед тобой как на ладони. По тому, как думают, как говорят, как ведут себя, можно примерно угадать судьбу каждого. Иван обладал умом математика, кулаками боксёра и сердцем Дон Кихота. Это губительное сочетание.

Могила была уже вырыта. Гроб с Иваном поставили рядом на скамейку. Елизавета Матвеевна впервые взвыла, обхватив руками гроб. После такого крика у сердца больше не остаётся сил жить. Духовой оркестр заиграл похоронный марш Шопена. О крышку гроба глухо ударились комья земли.

* * *

Несколько дней после похорон я ничего не мог делать – думал об Иване. Как-то во второй половине дня поплёлся на вокзал, в ресторане занял столик, за которым мы недавно сидели. Пить не хотелось. Та же официантка с красивыми ногами, которая обслуживала нас с Иваном, принесла чашечку кофе.

– Вы сегодня только кофе? – улыбнулась она.

– Да, сегодня только кофе, – словно эхо отозвался я.

– А где ваш друг?

У нее были рыжие глаза и рыжие волосы.

– Он далеко, – сказал я.

– Уехал?

– Нет, просто ушёл.

Мне показалось, что девушка задержалась у столика неслучайно. Возможно, она не прочь была познакомиться поближе.

– В прошлый раз вы хорошо посидели, – сказала она.

– У нас была причина.

– Серьёзная причина?

– Мы топили совесть.

Официантка удивлённо посмотрела на меня, видимо, оценила моё состояние и ушла, явно осознавая, насколько она хороша.

Скатерть на столике была свежая. Я посмотрел на картину с кипарисами и почувствовал, как невесть откуда взявшийся ком бесцеремонно и больно вкатился в горло.

…После того ночного разговора с Иваном я отправился на работу. Работал я в другом районе, куда не доходила железная дорога. Автобус трясло на ухабах, пыль от впереди идущих машин попадала в салон, она покрывала одежду, противно скрипела на зубах. Я жаждал поскорее добраться до места и смыть с себя пыль, но всё складывалось неудачно – поругался с новым вахтёром, который не знал меня и не хотел пускать на территорию сахарного завода, где я жил в общежитии. Когда же после долгих препирательств я наконец попал в общежитие и разделся, в бачке не оказалось ни капли воды.

Моя комната напоминала камеру-одиночку: высокий потолок, метровой толщины стены, крохотное окно, выходившее в закрытый дворик с астрами.

Было восемь вечера, я ушёл в редакцию. Она располагалась в старом здании, вросшем окнами в землю. В двух комнатах, не считая кабинета редактора, постоянно царили сумерки, в любое время суток здесь горели лампочки. В комнате, где работали машинистка и корректор, потолок провис, и, чтобы не рухнул, его подпёрли бревном. На нём фотокор ножом вырезал два сердца, пронзённые стрелами, и написал: «Дом, где разбиваются сердца. Вдребезги».

В комнате, где сидел я и ещё трое сотрудников, потолок тоже угрожающе провис, но подпирать его бревном почему-то не торопились. Он провис прямо над моим столом, и, прежде чем занять рабочее место, я шваброй пробовал потолок на прочность.

В коридоре уже были аккуратно сложены заготовленные к понедельнику дрова. Уборщица Марья Афанасьевна хотя и пила изрядно, но своё дело знала. Я положил несколько поленьев в печку, развёл огонь. Заварил чай. В окно ткнулся бездомный и, видимо, голодный пёс. Я взял несколько кусков сахара, положил у крыльца и вскоре услышал жадный хруст.

Подкладывая дрова в печку, я думал о нашем с Иваном разговоре, о том, как что-то изменить в стране, в которой всё, как мне казалось, было не так. Нищие колхозы, убогое жильё, пустые магазины, разбитые дороги, обманутые фронтовики, малограмотные и самодовольные начальники… Хотелось что-то переделать, улучшить… Но как? Я понимал: достаточно заявить о своём несогласии хоть с чем-нибудь, и, в лучшем случае, я навсегда останусь в этой дыре. В худшем – пропаду в лагерях. Неокрепшее чувство гражданственности, выпестованное отечественной литературой, прогорало во мне, как прогорали дрова – превращаясь в труху и пепел.

Я приспособился. Иван не смог.

Однако жизнь продолжалась. В полдень мы пили кофе, вспоминали прошлое, обсуждали последние новости и старательно избегали разговоров об Иване. По вечерам смотрели телевизор, подолгу пили чай и снова говорили, говорили… Было во всём этом едва уловимое ощущение ускользающего блаженства.

Я познакомился, наконец, с фарафоновским петухом. Крупный, огненно-рыжий, с сильной шеей, с гордой осанкой и острыми шпорами, он ходил возле четырёх своих дам, метая по сторонам испепеляющие взгляды. Дважды я приближался к нему, и петух, косивший за мной оранжевым глазом, мгновенно разворачивался, делал в мою сторону несколько решительных шагов. Я отходил – петух возвращался к подругам. В третий раз, приблизившись шагов на десять, я решил не уходить, а посмотреть, что будет делать эта гроза двора. Петух распустил крылья и бросился на меня. Он был похож на истребитель, берущий разгон на взлётной полосе.

Я дал задний ход.

Петух вызывал у меня чувство безграничного уважения – он был отчаянно смел.

На противоположной стороне двора показался Василий Мартынович Балицкий, наш сосед из шестой квартиры. Он шёл медленно, переваливаясь с ноги на ногу. Жена Василия Мартыновича Фира Моисеевна часто говаривала:

– В молодости мой Вася был такой стройный мальчик. Я в него влюбилась за одну только фигуру. А сейчас – вы посмотрите, что из него получилось. Это же восьмиосная цистерна!

Увидев меня, Василий Мартынович вскинул палку, на которую опирался, и крикнул:

– Привет, Максим! Не уходи, потреплемся.

Но преодолеть каких-нибудь полсотни шагов было не так просто. Между нами гоголем ходил фарафоновский петух. Увидев его, Василий Мартынович остановился.

– Ты опять здесь! – сказал Балицкий упавшим голосом.

Петух встал напротив, выпятив грудь. Балицкий взял влево, вокруг клумбы. Подойдя ко мне, Василий Мартынович пыхтел, как паровоз.

– И так всегда, – сказал он. – К дому невозможно подойти. Где только Фарафонов раздобыл этого зверя? Его же нужно держать в наморднике и на цепи.

Рука у Василия Мартыновича была тяжёлая и корявая, как корень сосны. Его мучил ревматизм.

– Что делаешь?

Балицкий присел на скамейку.

– Знакомлюсь с соседом, – кивнул я на петуха.

– Гад! – сказал Василий Мартынович, презрительно посмотрев на птицу.

– Я бы этого красавца за деньги показывал.

– Максим, ты его просто ещё не знаешь, – устало сказал Василий Мартынович. – Я тоже вначале этого змея всерьёз не воспринимал. Пока однажды он на меня не кинулся. Хочешь верь, хочешь нет, едва глаза не выклевал. Машиной бы его задавило, что ли!

Петух застыл, повернув голову в нашу сторону.

– О, навострил уши, – сказал Василий Мартынович. – Ты знаешь, Максим, я с близкого расстояния остерегаюсь сказать что-то оскорбительное в его адрес. Он ведь, стервец, всё понимает. Однажды я стоял возле того каштана, а он охаживал своих девочек возле сарая. Я возьми да и скажи: «По тебе, гад, топор плачет!» Ты не поверишь, как только я это сказал, он нахохлился и пошёл на меня. Я понял, что дело добром не кончится, и, как мог, на своих ходулях дал деру.

Василий Мартынович положил палку на колени, стал растирать руки.

– Крутит?

– А, – махнул рукой Балицкий.

– Ничего не помогает?

– Мне теперь только гроб поможет.

– Вы это говорили, когда я ещё в школу ходил.

– Тактика такая. От сглаза.

– Вы с базара? – спросил я.

– Да. Мясо купил. – Балицкий поднял сетку с бумажным свёртком, на котором проступила кровь. – Купил полкило свеженькой свининки. Сейчас пойду сделаю котлетки. Чесночка побольше добавлю, перчика – пальчики оближешь!

Мы помолчали, наблюдая за петухом. Неожиданно, без всякого повода, Василий Мартынович сказал:

– Лопнут ваши реформы.

Я промолчал.

– Слышь, что говорю?

– Слышу.

– Как пить дать лопнут.

– Почему?

– Потому что к едрени фени летит всё, что построили. Сколько народу загубили – и всё напрасно?

– Вам, наверное, подсунули мясо с костью, – сказал я.

– Вот увидишь. – Балицкий снова помассировал руки. – Я слишком хорошо знаю нашу компанию.

Он с трудом поднялся, опираясь на палку.

– Ох-хо-хо, – простонал Василий Мартынович. – Пойду лепить котлеты. А то моя снова прикинулась больной.

Василий Мартынович заковылял к подъезду.

– Заходи, в шахматишки сыграем. Я тебя уделаю в два хода.

В коротких перерывах между завтраком, кофе, обедом, ужином, чаем и обильными разговорами я читал рассказы Джека Лондона. Иногда, когда соседский кот Васька набирался храбрости и с балкона осторожно ступал в комнату, я брал его на колени, он сворачивался калачиком и впадал в дрёму.

Время от времени мне давали мелкие поручения: сходить за хлебом, вынести мусор, принести из погреба картошку. На восьмое утро моего отпуска, когда я, насладившись поздними пробуждениями, неожиданно для домашних встал в семь утра, это мгновенно оценили и тут же поручили сходить на рынок купить творог и помидоры. В один задний карман джинсов я сунул полиэтиленовый пакет, в другой – деньги, и налегке выскочил на улицу. Вымытая площадь блестела, розы благоухали, гипсовый Ленин, выкрашенный под бронзу, неестественно большой рукой указывал на банк.

На стометровой улице, упирающейся в ворота рынка, поток людей был почти сплошным. С обеих сторон у тротуаров выстроились мотоциклы с колясками, Запорожцы, Москвичи, Жигули, две Волги с ржавыми коробами, инвалидная коляска. Это была техника из села – в пыли, с комьями грязи под крыльями.

Торговля начиналась прямо у ворот. Здесь продавали ячменные веники, негашёную известь и живых поросят. Привязанный за ногу к металлической ограде, дрыгался, пытаясь избавиться от верёвки, месячный поросёнок. Он то и дело падал и визжал, будто его резали. Мужчина, сидевший на запасном колесе коляски мотоцикла и жевавший яблоко, не выдержал:

– Та видвяжить його, нехай соби пасётся, – посоветовал он хозяйке поросёнка.

– Чи вы здурилы?! – воскликнула женщина в цветастом платке. – Де ж йому пастыся, колы скризь гола земля?

– Та може, шо найде, – советовал мужчина. – А то так голосить, шо аж исты хочется. Чи вам скотину не жаль?

Основная торговля шла под шиферными навесами. Яблоки, груши, сливы, дрожжи, укроп, петрушка, лук, синька, семена, творог, цветы – всё это продавали с лотков. А вокруг них расположились продавцы картошки, мохеровых шарфов, старых часов, капусты, репы, тыквы, починенной сантехники.

Полукругом, по краю рыночной площади, шли торговые ряды, которые называли «вывозом». Здесь продавали кирзовые сапоги, калоши, телогрейки, давно вышедшие из моды песочного цвета плащи и тяжёлые туфли Тульчинской фабрики. На «вывозе» витал запах сырых сельмагов.

В центре рынка, на большой площади, торговали с грузовиков, телег и из багажников легковых автомобилей. Продавали кроликов, кур, свиней, картошку, капусту, болгарский перец. Пыль витала над рынком вместе с гулом человеческих голосов, визгом поросят и кудахтаньем кур.

Я люблю рынок. Это единственное место в державе, где общество таково, каково оно есть на самом деле. На рынке хорошо выбирать будущих жён. По непромытой банке, которую прелестная с виду девушка подаёт под творог или сметану, безошибочно можно определить, что газовая плита в её квартире покрыта чёрно-коричневой коркой, а за плитой – осадки жира и куча использованных спичек с обгоревшими головками.

Рынок – это естественность и правда. И как бы он ни раздражал иногда, сюда всё же тянет, потому что именно здесь узнаёшь истинную цену товару и людям.

Моё внимание привлёк полуметровый гипсовый кот. Со слащавой мордой и алыми губами, он был собратом тех котов, которые в прошлом украшали комоды, диваны с полочками и туалетные столики. Осмеянные советской печатью как символ мещанства, они, словно обидевшись на людей, договорились и куда-то ушли. Это был первый кот, которого я видел за последние тридцать лет. Он вернулся. От него веяло чем-то далёким и уютным. От него веяло временем, когда был ещё жив старый Дранкель.

Увидев мой интерес, мужчина с наколкой «Север» на левой руке осклабился, показав ряд коронок из нержавеющей стали.

– Покупай, – сказал он. – Будешь деньги копить.

– Сам изваял? – поинтересовался я.

– Ну! – не без гордости сказал продавец. – Славное животное, бери.

– Что-то давненько их не было видно, – сказал я.

– Так ведь нас, деятелей искусства, перекинули на лесозаготовки. Покупай! За червонец отдам.

Я достал рубль и опустил в щель в голове кота.

Затоварившись творогом у пожилой селянки в белом платочке, я свернул к грузовику с молдавским номером. Вокруг машины кипела толпа. Помидоры ещё не продавали, но народ уже ненавидел друг друга. Разгорячённые тела нащупывали слабое место между других тел и вдавливались, втискивались, ввинчивались. Всё, что было слабее, податливее, оттеснялось от машины. Рослая молдаванка устанавливала у края открытого борта весы. У неё были красивые ноги с сильными икрами. Под ситцевым сарафаном, который раздувался от резких движений, угадывались крутые бёдра. Движения её были ловкими, уверенными.

– Почём помидоры? – спросил я у мужчины, которого выдавили из толпы и который безуспешно пытался вернуться на прежние позиции.

– По пять рублей, – бросил он, не оглянувшись.

Оценив ситуацию как безнадёжную, ещё раз с сожалением взглянув на ноги молдаванки, я пошёл прочь. В моторе машины копался человек, и я подумал, что это муж продавщицы. Мне захотелось рассмотреть его.

– Слушай, – обратился я к мужчине, – а почему такие дорогие помидоры?

Шофёр вынырнул из-под капота. Ему было едва за тридцать. Рослый, жилистый, с чёрными усами, он очень подходил молдаванке. Я это с завистью признал.

– Так ведь дешевле нельзя, – ответил шофёр. – Аренда одной этой машины нам в копеечку влетела.

– А вы что, арендаторы? – поинтересовался я.

Он помолчал, словно решая: говорить – не говорить.

– Нет, фермеры мы.

– А что так робко?

– Так у нас же не любят фермеров.

– Странный народ, – сказал я, – узнают, что продаёшь ворованное, – пособят. А за честно заработанное действительно могут и побить. Куришь?

– Что у тебя?

Я протянул «Яву». Мы сели на подножку и закурили. Руки у фермера были в извилистых сине-зелёных жилах, как географическая карта в разводах рек.

– Земли много взяли? – спросил я.

– Пять гектаров.

– Первый урожай?

– Первый.

В это время машину качнуло. Началась продажа, толпа на это отреагировала ещё большей сплочённостью и воплями.

– Красивая у тебя жена, – сказал я.

– Да, с женой мне повезло, – согласился фермер.

– А до этого работали в колхозе?

– Нет, в городе. Мы живем на окраине. Там колхозные поля начинаются.

– Думаешь, получится?

Фермер помолчал, стряхнул с сигареты пепел.

– А чёрт его знает! – сказал он.

– Ну ладно, желаю удачи, – сказал я. – Давай побольше помидоров, а то народ от дефицита совсем озверел.

– Бывай!

Я уже отошёл от машины, как вдруг фермер окликнул меня.

– А ты что, помидор хотел купить? – спросил он.

– Хотел.

– Сколько?

– Пять.

– Ящиков?

– Килограммов.

– Давай деньги и тару.

Через головы покупателей он передал жене полиэтиленовый пакет и вернул мне его с помидорами.

– Спасибо!

– Не за что, – ответил он и снова нырнул под капот.

Я направился к выходу. Гомон базара оставался позади. Из ворот и в ворота текли два потока людей. В том, который плыл к воротам, я увидел Оленьку Ларионову. Она заметила меня. Нужно было что-то делать: или вежливо кивнуть головой и следовать дальше, или остановиться. Я помахал рукой и направился к ней. Мы расстались одиннадцать лет назад.

– Рад тебя видеть! – сказал я.

– Я тоже, – сказала она, и я узнал её почти забытый голос.

– Ты в отпуске?

– Да.

– У тебя много осталось?

– Две недели.

Я взял Ольгин телефон, пообещав позвонить. Во второй половине дня позвонил.

– Ты помнишь нашу поездку на велосипедах? – спросил я.

Мне хотелось, чтобы она помнила.

– Ещё бы! – воскликнула Ольга.

– Почему бы не повторить? – обрадовался я.

Ольга сказала, что уезжает в Тернополь и вернётся в субботу. Мы договорились о поездке в следующее воскресенье.

Я отправился в сарай, снял с гвоздя велосипед с рулём, похожим на бараньи рога, и, перевернув кверху колёсами, поставил на траву. Разобрал втулки, промыл в керосине, смазал маслом подшипники, накачал шины, подтянул спицы.

Во вторник мы засиделись у телевизора. Шёл какой-то польский фильм. В лесу, в прекрасном двухэтажном доме уединились он и она. За окном лежал снег, в камине потрескивали дрова. Я представил, что в этом доме мы с Ольгой. Днём ходим на лыжах, вечером сидим у камина… Я бы рассказывал ей про «кипящий» Сюльбан. Про то, как, пройдя его наледи, мы забрались на горное плато и там, подвесив на бампер котелок, варили суп. Не из концентратов, а настоящий, с картошкой, вермишелью и лавровым листом. Внизу сверкали снега. Казалось, все они, до самого горизонта, пропитаны запахом лаврового листа.

Нас было десять, одного мучила простуда. Он начал бредить. Мы боялись, что он умрёт. Растирали его спиртом, а в минуты, когда он приходил в себя, старались накормить супом. Но у него не было сил, суп стекал по уголкам рта на шею, я вытирал его грязным вафельным полотенцем.

Звонок в прихожей прервал грёзы.

– Неужели Фарафонов? – буркнул отец.

Это оказалась Васькина хозяйка.

– Сараи горят! – крикнула она.

Я схватил ключи от сарая и бросился вниз. Из-под шиферной крыши валил дым. Я открыл сарай и едва не задохнулся от скопившихся газов. Огонь начинал лизать правую перегородку. Я вынес велосипед, ящики с пустыми банками для консервирования, сухие доски. Затем схватил какую-то вспыхнувшую картонную коробку, и она взорвалась прямо в руках. Оказалось, это были две запасные колбы для термоса. Едва я захлопнул крышку погреба, как во двор влетела пожарная машина. Пожарники в чёрных прорезиненных робах и в белых шлемах, как привидения, сновали по двору. Один с брандспойтом вбежал в сарай и, едва удерживая в руках ствол, дал мощную струю на огонь.

Во дворе собрались жильцы двух домов. Приковылял Балицкий в пижаме с наброшенным поверх плащом. Фарафонов в спортивном костюме и в ватнике давал советы пожарным. Все бурно обсуждали происшествие. Оказалось, десятилетняя дочка Мельника из четвёртой квартиры оставила в сарае непогашенную свечу. Одни ругали родителей девочки, другие вместе с Фарафоновым мешали пожарным.

– Всё, – сказал наконец парень, работавший с брандспойтом. – Теперь хоть специально поджигайте – не загорится!

Фарафонов, о чём-то вспомнив, торопливо открыл свой сарай. Через минуту вернулся. Даже в темноте можно было заметить его потерянный вид.

– Задохнулись, – тихо сказал он.

На него посмотрели с недоумением.

– Куры задохнулись, – сказал он.

В суете никто не подумал о том, что дым сквозь щели свободно доберётся до фарафоновского отсека. Из его сарая дым валил так же, как из нашего.

– А петух? – спросил Балицкий.

– Все сдохли, – выдохнул Фарафонов.

Михаил Ефимович вернулся в сарай, вынес петуха, положил на мокрую траву.

Глаза петуха были закрыты белой пленкой. По бездыханному телу бил дождь.

– Отличный был петух! – сказал Балицкий.

Весь следующий день я выбрасывал из сарая сгоревшие или испорченные водой вещи. Вода всё-таки попала в погреб, картошку пришлось вытаскивать и сушить, благо, день выдался солнечный.

Утром снова занялся велосипедом. Он, к счастью, не пострадал, только подкоптился немного. Я его протёр, и он снова засверкал зелёной эмалью.

Почти каждый день мы вспоминали петуха. Двор без него опустел.

В субботу я позвонил Ольге.

– Как поездка? – поинтересовался я.

– Отлично!

Голос у Ольги был бодрый, звонкий, озорной.

– Значит, завтра едем?

– Едем.

– В восемь у пожарного депо?

– В восемь.

– Захвати купальник. Может, пригодится.

Ольга подъехала к пожарному депо вовремя.

На ней были вельветовые джинсы и белая майка. В палисадниках цветы стряхивали остатки сырости и сна. Хозяйки подметали дворы; коты, выгибая спины, прохаживались у ворот.

На окраине города нас облаяла стая беспризорных собак. Под этот заливистый лай голодных, но свободных животных мы вырвались на простор. Вокруг лежали стриженые, как призывники, поля. Словно айсберги, плыли облака. От этого бесконечного простора, от спокойной земли, от запаха ветра и от сознания, что ты часть этого гигантского мира, который, кажется, никогда не исчезнет, охватывало радостное возбуждение.

Когда едешь на велосипеде по пыльной грунтовой дороге, воспарять долго мыслями невозможно: надо объезжать ямы и следить, чтобы не напороться на гвоздь. Делать это непросто, когда перед тобою крутит педали женщина в тугих джинсах.

Выехав на развилку дорог у окраины леса, я предложил свернуть к дому с колодцем. В прошлый раз мы пили там воду. Старушка со слезящимися глазами спрашивала нас, правда ли, что в город приехал зверинец и в нём есть львы.

Спустя несколько минут мы были на месте. Половина дома рухнула. В колодце плавали доски.

– Хозяйка, наверное, умерла, – заметила Ольга. Помолчала и добавила: – Интересно, удалось ли ей увидеть львов?

Я шагнул в разрушенный дом. Пахло гарью от рухнувшей печки. Между досками сломанного пола что-то тускло блеснуло. Я нагнулся. Это была детская игрушка – заводной мотоцикл.

– Мне хочется плакать, – сказала Ольга.

– Если хочется – поплачь, – поддержал я. – Это хорошие слёзы.

Какое-то время мы ехали молча, думая о разрушенном доме. Вначале ехали неширокой лесной дорогой, затем свернули на узкую тропинку. Она была настолько узкая, что травы били по спицам, извлекая из них однообразную мелодию. Через час мы очутились на краю леса у крохотного озерца. В войну здесь разорвалась авиабомба, воронку заполнили дождевые и талые воды. По берегам росли растрёпанные лютики.

Ольга достала из пакета махровую простыню, расстелила у орешника. Она выложила бутерброды с сыром, варёные яйца и помидоры.

Я сбросил рубашку и обмылся до пояса. Вода пахла гнилыми листьями.

– Мадам! – крикнул я. – Можете освежиться. Ванна готова!

Я полез в сумку за своей долей продуктов, но Оля остановила меня.

– До них ещё дойдёт очередь, – сказала она.

– Но кофе-то я могу достать?

– У тебя есть кофе! – воскликнула Ольга и захлопала в ладоши.

Я открутил от термоса пластмассовые стаканчики, налил в них кофе. К запаху озёрной воды примешался горьковатый бразильский аромат. Ольга отпила глоток.

– Да он с коньяком! – воскликнула она.

– Нет, – возразил я. – Там нет ни капли коньяка.

– Но я же чувствую! – настаивала Ольга.

– Ты совершенно не разбираешься в алкоголе. Это ром.

Изголодавшись, мы с аппетитом поели. Разделавшись с завтраком, перетащили простыню из тени на солнце и разделись до купальников.

– Что ты делал в Сибири? – спросила Ольга.

– Ловил хариусов, – ответил я.

– Хариус – это рыба?

– Да. Она водится в очень чистой и холодной воде.

– Тебе нравилось там?

– Да.

– Там было лучше, чем здесь?

– Там кажется, что главное здесь. А приезжаешь сюда, кажется, что главное – там.

– Ты не жалеешь, что поехал туда?

– Как можно жалеть! Где бы я ещё научился останавливать машины?

– Машины? – удивилась Ольга. – Зачем?

– Чтобы ехать.

– А что, это так сложно – остановить машину?

– Можно простоять целый день, и никто тебя не возьмёт.

– Почему?

– В тайге разный народ бродит.

– И как ты их останавливал?

– Это целая наука. Ей меня обучил Раик.

– Какое странное имя, – сказала Ольга.

– Он азербайджанец. Зимой мы с ним жили в палатке в долине Гоуджекит. С эвенкийского Гоуджекит переводится как «Долина Смерти». Наверное, так оно и есть. Туда даже звери не заходят. Однажды нам пришлось добираться до Северобайкальска. Мы развели у дороги костёр и стали ловить машину. Тогда Раик и раскрыл мне секреты отлова попуток. Первый способ самый простой и известный: поднимаешь руку. Второй: поднимаешь руку и показываешь направление, куда тебе нужно ехать. Третий: чтобы как-то заинтересовать водителя, показываешь на горы или на землю. Водитель в недоумении останавливается, ему кажется, что его предупреждают об опасности. Важно, чтобы он остановился, а там уж как-нибудь уговоришь его взять с собой. Четвёртый способ: ложишься поперёк дороги. Используется в редких случаях, главным образом потому, что унизителен. Лучше уж перегородить дорогу валунами. Это пятый способ. Правда, он по-своему опасен. Водитель может выйти из кабины с монтировкой. Поэтому его лучше использовать, когда вас как минимум двое. Раику за неверное применение способа (он был один) выбили передние зубы.

– Ну и каким способом уехали вы?

– Шестым: поставили на дорогу бутылку «Плиски».

– А ещё?

– Всё. Мне известно только шесть способов.

– Нет, – сказала Ольга. – Чему ты там ещё научился?

– Я научился быть запасливым.

– Для этого обязательно ехать к чёрту на рога?

– У чёрта на рогах, если вляпаешься в какую-нибудь историю и выберешься из неё, урок извлечёшь на всю жизнь.

– А ты вляпывался?

– И не раз.

– А почему ты стал запасливым?

– Потому что однажды чуть не замёрз. У нас с собой не было ни еды, ни топора, а одеты мы были как пижоны.

– Ты был не один?

– Нас было двое – я и водитель. В тридцатиградусный мороз ночью у нас сломался двигатель.

Ольга лежала, закрыв глаза и вытянув вдоль тела руки. На животе были видны полосы, словно зарубцевавшиеся раны, – следы давней беременности.

– А ещё что ты узнал? – спросила она.

– Что при минус сорока трёх водка замерзает полностью. Получается бутылка, полная льда. Когда ее размораживаешь, водка становится тягучей, как глицерин. Под такую водку хорошо идёт замороженная форель с молотым перцем.

По Олиному телу возле груди полз муравей. Он полз так быстро и упорно, будто знал, чего хочет. Я сорвал стебелек травы, подсадил на него муравья и бережно перенёс на землю. Ольга открыла глаза.

– Муравей, – пояснил я и лёг, закинув руки за голову.

Айсберги уплыли. Солнце палило во всю мощь своих ядерных топок.

– Максим, – после долгого молчания снова заговорила Ольга, – а чем ты на самом деле занимался в Сибири? Если без шуток.

– Тушил пожары.

– Ты был пожарным?!

– Да.

– Ты ездил на красной машине?

Ирония, которая звучала в голосе Ольги, меня задела.

– Нет, я на пожары летал.