Император Август и его время

Высадка легионов из Македонии также принесла Антонию нежданные неприятности. Легионеры ждали от своего полководца, соратника и друга Цезаря решительных действий против его убийц, а он вместо этого затеял никому не понятную вражду с молодым наследником диктатора… Когда же Антоний попробовал вдохновить солдат денежной раздачей, то те только подняли его на смех. Октавиан-то обещал через своих людей, каковых консул тщетно требовал выдать ему, в пять раз большую сумму! Тогда Антонию пришлось действовать самым решительным образом. Военные трибуны по его приказу схватили наиболее дерзких крикунов, а для забывших о воинской дисциплине солдат была объявлена даже децимация – казнь каждого десятого. Мера, надо сказать, исключительная, применявшаяся крайне редко и обычно к тем, кто бежал с поля боя. Пожалуй, в последний раз это было во время восстания Спартака. Тогда Марк Красс устроил децимацию обратившимся в бегство легионерам, жертвами которой стали до 400 человек. Антоний, проводя свою децимацию среди тех, кто позабыл о воинском порядке, пыл вскоре умерил и значительную часть обречённых пощадил. Жёсткими мерами ему удалось добиться дисциплины в своих войсках.

Тем временем Цицерон даёт прямой совет Октавиану идти с собранными им легионами прямо на Рим. Сам он, правда, после двух филиппик столицу вновь покинул и пребывает в своих загородных имениях, но молодой Цезарь начинает его всё настойчивее и настойчивее уговаривать вернуться. Ведь если он с многотысячным войском просто подойдёт к Риму, то его легко принять за мятежного предводителя, к вооружённому захвату власти стремящегося. А вот, если его самого и его армию поприветствует в сенате Цицерон, то он, Октавиан, никто иной как защитник, даже, лучше сказать, спаситель Республики!

А гражданская война тем временем уже начиналась в Азии. В этой провинции Публий Долабелла столкнулся с жёстким сопротивлением её наместника Требония, сторонника Брута и Кассия. Тот отказывался пустить консула в главные города провинции Пергам и Смирну. Попытка Долабеллы силой утвердиться там потерпела неудачу. Тогда он стал действовать хитростью. Согласившись на предложение наместника следовать в Эфес, Долабелла, совершив хитроумный манёвр, подступил к Смирне, каковую люди Требония беспечно не охраняли должным образом, полагая, что консул следует в ином направлении. Центурионы последнего арестовали наместника в постели. Тот, ещё не до конца понимая, насколько всё серьёзно, потребовал, чтобы его отвели к Долабелле. «Тогда один из центурионов высмеял его и сказал: «Ты сам можешь идти, оставь только голову здесь; нам приказано не тебя вести к Долабелле, а только твою голову». И они тотчас же отрубили ему голову. Рано утром Долабелла велел ее выставить у трибунала претора, где Требоний принимал по делам провинции. Так как Требоний был соучастником в убийстве Цезаря и задерживал Антония у дверей сената беседой во время убийства, то разгневанное войско и вся масса рабов, окружавшая его, издевались над его трупом, а голову его в шутку перебрасывали, как мяч, по вымощенному камнями городу и уничтожили её. Так из убийц Цезаря первым был наказан Требоний»^[305]. Этот финал былого заговорщика должен был порадовать и Октавиана, и Антония, пусть на тот момент они очередной раз состояли во вражде и состязались, кто первым с верными ему войсками войдёт в Рим.

Три легиона Антония были направлены в Галлию, куда они пошли по Адриатическому побережью. Сам консул, имея при себе легион Жаворонков, двинулся на столицу. Но Октавиан, действуя согласно наставлениям Цицерона, вошёл в Рим раньше. Правда, когда он объявил, что намерен сразиться с войсками Антония, то вызвал этим у своих солдат недовольство. Многие из них не желали воевать со своими недавними боевыми товарищами. Ведь опорой Антония были такие же ветераны походов Цезаря. Иные после этих слов Октавиана покинули его стан, но большая часть всё же осталась. Не из преданности молодому Цезарю, но в расчёте на щедрое вознаграждение, так как он отнюдь не скупился.

Октавиан, не получив сразу ожидаемой поддержки, отошёл из Рима в Арреций, где продолжил набирать солдат. Антоний же появился в столице, где незамедлительно возжелал объявить Октавиана врагом отечества. Однако потеря легиона Марса и вслед за ним IV легиона немедленно охладила пыл консула. Их переход на сторону Октавиана стал сильным ударом по Антонию. Решив до поры до времени не вступать прямо в войну с цезарианцами же, он вознамерился двинуться походом на север Италии, поскольку Децим Брут отказался передать (согласно новому закону) провинцию, ранее ему вверенную, и укрепился в городе Мутине. У него было по разным сведениям от трёх до пяти легионов. У Антония оставалось два легиона, пришедших к нему из Македонии и сохранивших ему верность, несмотря на посулы Октавиана, был легион ветеранов Цезаря, воины его личной охраны, а также новобранцы. В тылу Антония продолжал полыхать своими филиппиками Цицерон, выступая, по сути, откровенным поджигателем гражданской войны. Собственно, он её от души в эти дни и желал. Что могло быть лучше для дела спасения уже почти «утраченной республики», нежели разгром самого злостного цезарианца, каковым представлялся ему Антоний, да ещё при поддержке официального наследника Цезаря? Бодрость Цицерону придавало и то обстоятельство, что Децим Брут хорошо укрепился в Мутине, имел в этой мощной крепости большие запасы продовольствия, что давало возможность выдержать длительную осаду. И действительно, стояние Антония под Мутиной затянулось, а в конце года его консульские полномочия истекали. В Риме на следующий год уже были избраны новые консулы – Авл Гирций и Гай Вибий Панса.

И тут-то настал звёздный час Цицерона. Как пишет Плутарх, «никогда сила и могущество Цицерона не были столь велики, как в ту пору. Распоряжаясь делами по собственному усмотрению, он изгнал из Рима Антония, выслал против него войско во главе с двумя консулами, Гирцием и Пансой, и убедил сенат облечь Цезаря, который, дескать, защищает отечество от врагов, всеми знаками преторского достоинства, не исключая и ликторской свиты»^[306].

Для столь юного римлянина это было невиданное доселе карьерное достижение. Позднее, уже император Август так напишет об этих событиях в своей биографии: «Девятнадцати лет отроду по собственной инициативе и на частные средства я набрал войско, с помощью которого вернул свободу государству, попранному кликой. В знак этого сенат в консульство Гая Пансы и Авла Гирция почётным постановлением ввёл меня в сенаторское сословие, дал право подавать своё мнение наравне с консулярами и предоставил мне империй»^[307].

Безусловно, преторство Октавиана, его введение в сенат – исключительная заслуга Цицерона. Здесь с его стороны потребовались немалые и непростые хлопоты. Ведь далеко не во всём сенат шёл ему навстречу. К примеру, ему так и не удалось добиться провозглашения Антония «врагом отечества» – сторонников в сенате у того оставалось ещё немало.

Для Октавиана же наступили поворотные в его карьере дни. До этого, собирая под своё знамя войска, он действовал формально частным образом, в любой момент его поступки могли быть признаны беззаконными. Тогда он был вынужден, скрепя сердце, договариваться о возможном союзе даже с Децимом Брутом^[308]. Теперь же молодой Цезарь 7 января 43 г. до н. э. прибыл в лагерь близ Арреция со знаками пропретора. Цицерон в эти дни восхищенно именовал Октавиана «divinus adolescens» – «божественный юноша».

Тем временем отношения между сенатом и Антонием становились всё напряжённее. Труды Цицерона приносили свои плоды – в Филиппики он вложил всю силу своего ораторского дара и всю свою ненависть к Антонию и ко всем врагам дела спасения Римской республики. Как он это понимал.

Антоний со своей стороны, ощущая остроту происходящего, пытался всё же договориться. Правда, при этом он свои требования ужесточал. Теперь он уже требовал себе не относительную скромную по размерам Галлию Цизальпийскую, но всю былую «Косматую Галлию» – Трансальпийскую. Требовал он также утверждения всех ранее принятых в его консульство законов, отмены которых так рьяно добивался Цицерон.

Вскоре на севере Италии, куда пришли войска под командованием нового консула Гая Вибия Гирция, при котором находился и юный девятнадцатилетний пропретор Октавиан, начались уже первые стычки между сенатской армией и войсками Антония. Это были очевидные признаки приближения полномасштабной гражданской войны. И надо сказать, что не столько Антоний и поддерживавшие его цезарианцы были теми, кто разжигал её пожар. Поджигателем номер один следует признать Цицерона, человека тоги, а вовсе не человека меча, по его собственному признанию. Поддерживавшие его сенаторы, в той или иной мере разделявшие его взгляды и, кто явно, кто тайно одобрявшие убийство Цезаря и сочувствующие заговорщикам, несут за развязывание этой войны такую же ответственность, как и их красноречивый вождь. Конечно же, цезарианцы не очень-то похожи на миротворцев, но инициатива очередного гражданского кровопролития была делом не их рук. Расправа над Гаем Требонием, осуществлённая Публием Долабеллой, тоже работала на новое военное противостояние, но чем занимались на Востоке Брут и Кассий? Да и сам Требоний зачем начал чинить препятствия законному консулу, направлявшемуся в официально отведённую под его управление провинцию? Ну и не забудем, Требоний как один из заговорщиков, участник убийства Цезаря понёс заслуженную кару. Что всё же не оправдывает мерзкого глумления над его останками.

Переговоры между Антонием и сенатом, как и следовало ожидать, завершились ничем. Сенаторы при этом бодро принимают решения, прямо к началу войны ведущие. Долабелла был объявлен «врагом отечества», а провинцию Сирия, где он только-только обосновался, передали Гаю Кассию. В качестве наместника Македонии утвердили Марка Юния Брута, а Антония объявили «мятежником», согласно паллиативному предложению Луция Цезаря, смягчившего таким образом очередное намерения Цицерона добиться провозглашения своего ненавистного противника «врагом отчества».

Решения чрезвычайно многозначительные… По сути, это было торжеством не просто антицезарианских сил, но и полным оправданием и поддержкой дела убийц диктатора. Оба Брута, Кассий и все их сторонники могли открыто ликовать. Более того, был повод и для откровенно издевательской иронии: во главе войск, двинутых против Антония к Мутине на помощь цезареубийце Дециму Бруту, стоят консулы-цезарианцы Гирций и Панса, а при них сенатом же утверждённый пропретор – законный наследник «божественного Юлия», а ныне сам «божественный мальчик» дела Цицерона со товарищи!

Что ни говори, компания для Октавиана прескверная! Гирций и Панса тоже не в лучшем положении – но ведь они даже не из ведущих цезарианцев. А он-то – наследник Цезаря, столько раз возглашавший открыто о благородном намерении мести подлым и коварным убийцам своего «отца» – что он делает в войске тех, кто прямо намерен утвердить в Риме власть тех самых убийц?

Думается, Октавиан прекрасно понимал нелепость своего положения в сенатском войске. Намерения Цицерона со товарищи также были ему прекрасно понятны и ни малейшего сочувствия вызвать не могли. Беда была в другом: Антоний сам бросил молодого соперника в стан ненавистников Цезаря. Пойди консул навстречу Октавиану в деле замещения должности ушедшего из жизни плебейского трибуна, соблюди данную, пусть и под давлением, но как раз верных памяти Цезаря центурионов клятву – раскола в стане цезарианцев могло и не возникнуть. И Цицерон смирно бы сидел на своей вилле в Путеолах, трудясь над очередным учёным трактатом. Да и сенат ни за что бы не решился так нагло стать на преступную сторону. Ведь убийство Цезаря всё ещё оставалось безнаказанным преступлением.

Возможно, Октавиан полагал на данный момент Антония намного более опасным противником. Как-никак тот раскусил заветную мечту его: стать не просто наследником, но действительным преемником Цезаря. Цицерон же и его сторонники в сенате потомка Октавиев в политических соперниках не числили. Подозрения великого оратора Октавиан сумел развеять. Сенаторы же, судя по тому, сколь легко они согласились одарить молодого человека вопиюще не полагавшимися ему должностями, всерьёз его не воспринимали, опираясь на мнение того же Цицерона. Потому действия Октавиана в сложившейся ситуации были логичными. На другой стороне ему в тот конкретный момент делать было нечего. Пришлось действовать по принципу, который спустя много столетий озвучит Наполеон I: «Главное ввязаться в бой, а там – посмотрим!»

Говорить, что Октавиан проявил тут некую дальновидность, не приходится. Предвидеть, во что выльется предстоящая кампания, было невозможно. Просто у него не было выбора, а, вернее сказать, Антоний ему такового не оставил. События же внезапно повернулись в сторону, для наследника Цезаря благоприятную.

На действия сената Антоний ответил предельно резким письмом, чего и следовало ожидать. Теперь сенат мог наконец-то прямо решиться на открытую войну. Любопытно, что, торжественно отменив все распоряжения консула Антония (за время его консульства после гибели Цезаря), «отцы, внесённые в списки» опять не решились объявить его самого «врагом отечества». Несмотря на все старания Цицерона.

В самом начале войны обнаружилась одна совсем уж неприятная вещь: в казне на ведение боевых действий не оказалось денег! Доставить их срочно из провинций было невозможно, да и наместники не спешили помочь сенату, выжидая, должно быть, чем новоявленное противостояние закончится. Пришлось ввести прямой налог на римских граждан. А такового не было уже давным-давно – со времени III Македонской войны. После победы в ней в 168 г. до н. э. консул Эмилий Павел «внёс тогда в казну столько денег, что не было нужды взимать с граждан подать вплоть до консульства Гирция и Пансы, которые исполняли должность во время первой войны Антония с Цезарем»^[309].

В апреле армия Гирция, при которой находился Октавиан, сумела подойти непосредственно к Мутине. Антоний, узнав об этом, решил не дать войскам противника соединиться. Он счёл необходимым первый удар обрушить на армию Пансы. Сражение состоялось 14 апреля 43 г. до н. э. близ так называемого Галльского Форума в болотистой местности, что затрудняло действия войск. Поначалу успех сопутствовал Антонию. Армия Пансы, понеся большие потери, вынуждена была отступать. Сам консул был тяжело ранен. Антоний уже торжествовал победу, когда на его войско внезапно обрушился со свежими силами Гай Гирций. Как справедливо говаривал Наполеон, «на войне ситуация меняется с каждой минутой». И перемена эта оказалась не в пользу Антония. Войско его было разбито, и только наступившая ночь уберегла его от полного разгрома.

В тот день впервые в своей жизни принял участие в бою и Октавиан. Участие это славы ему не принесло. Он отвечал за оборону лагеря от войск противника, которыми руководил брат Антония Луций. По словам Светония, ссылающегося здесь на свидетельство самого Марка Антония, он «бежал и появился только через день без плаща и коня»^[310]. Потеря плаща военачальником считалась у римлян величайшим позором. Здесь можно вспомнить противоположный и с точки зрения римской доблести образцовый пример. Во время Александрийской войны 48 г. до н. э. Гай Юлий Цезарь оказался в тяжелейшем положении, и ему от многочисленных врагов пришлось спасаться вплавь. Он проплыл «двести шагов с поднятой рукой, чтобы не замочить свои таблички, и закусив зубами волочащийся плащ, чтобы не оставить его в добычу неприятелю»^[311]. Это сообщение Светония ни у кого сомнений не вызывает. А вот свидетельство Антония о негероическом поведении Октавиана в первом же сражении, напротив, историки сомнению как раз подвергают^[312]. Обоснование – это-де известно со слов Антония. Конечно, тот не питал добрых чувств к Октавиану, в своё время приписал ему даже порок содомии, да ещё и продажной… Но здесь речь идёт о войне. Антоний при всех своих слабостях, даже пороках, был доблестным воином. Откровенно жалкий боевой дебют Октавиана мог вызвать у него заслуженное презрение. Усомниться в подлинности его слов стоило бы только в том случае, если бы в военной практике наследника Цезаря в дальнейшем ничего подобного более не случалось. Но это не так! Потому не будем отвергать тот факт, что дебютировал на поле боя Октавиан крайне малоудачно. В отличие от своего великого усыновителя он был напрочь лишен таланта военачальника, да и навыки солдата не относились к его достоинствам. Но трусом молодой Цезарь вовсе не был. В следующем бою, возможно, чтобы заставить всех забыть об обидном для него первом сражении, «ему пришлось не только быть полководцем, но и биться как солдату, а когда в гуще боя был тяжело ранен знаменосец его легиона, он долго носил его орла на собственных плечах»^[313]. Должно быть, воинские упражнения, каковым он уделял в своё время немалое внимание, пребывая в Аполлонии, в решительный момент ему пригодились.

Полководцем сенатской армии во второй битве при Мутине был консул Гай Вибий Гирций. Он одержал победу, но при этом погиб^[314].

Два поражения подряд принудили Антония обратиться в бегство. Сенат был вправе торжествовать! Главный его враг побеждён! Торжество, правда, омрачала гибель обоих военачальников. Панса скончался через несколько дней после ранения, Гирций пал в бою, для его армии победном. Потеря в двух сражениях подряд обоих победоносных полководцев не могла не породить толков, для Октавиана самых, что ни на есть, неприятных. Как пишет Светоний, после смерти Гирция и Пансы немедленно «распространился слух, что это он позаботился об их смерти, чтобы теперь, когда Антоний бежал, а республика осталась без консулов, он один мог захватить начальство над победоносными войсками. В особенности смерть Пансы внушала столько подозрений, что врач его Гликон был взят под стражу по обвинению в том, что вложил яд в его рану. А Нигер Аквилий утверждает, что второго консула, Гирция, Октавий убил своею рукою в замешательстве схватки»^[315].

Насколько можно этому доверять? Что показал Гликон, оказавшись под стажей по столь суровому обвинению? На чём основано утверждение Нигера Аквилия? Слухи эти в Риме держались упорно^[316]. Но обвинения так доказаны и не были. Историки уже более двух тысячелетий могут только гадать и высказывать самые разные предположения. Доказать что-либо просто невозможно. Правда, сторонники версии гибели обоих консулов по вине Октавиана имеют хоть какую-то опору в источниках: возможно, что не случайно возникли такие подозрения по поводу Пансы, если дело дошло даже до ареста его врача. А утверждение Нигера Аквилия – не догадки, а именно утверждение – вполне могли иметь под собой действительные основания. Но расследования так и не произошло. Сделать однозначный вывод о причинах трагической гибели обоих консулов крайне затруднительно. Самые разные предположения здесь окажутся равноценными. Потому по сей день вопрос остаётся открытым. Каждый исследователь волен трактовать такие странные итоги Мутинской кампании, что называется, на свой вкус. Бывают удивительные случайности и совпадения. Всё-таки, не исключено, что обвинения в адрес Октавиана приписаны ему задним числом, поскольку он действительно один оказался в выигрыше. Кто, как не действующий пропретор, должен был возглавить победоносное, но обезглавленное войско?

Выигрыш этот, однако, отнюдь не спешил к нему в руки. Сенат во главе с находящимся на гребне волны своих политических успехов Цицероном вовсе не торопился предоставить Октавиану командование легионами. Противникам цезарианцев казалось, что одержанная в Мутинской войне победа является их окончательным торжеством, и теперь должно открыто проводить политику поддержки тех сил, которые организовали Мартовские иды. Сторонники Антония в сенате приутихли, и он, наконец-то, к торжеству Цицерона был объявлен «врагом отечества». Гая Кассия утвердили наместником Сирии, и он получил право вести войну против Долабеллы, которого также объявили «врагом отечества» за убийство Требония. В Македонии теперь уже абсолютно законно утвердился Марк Юний Брут. Как пишет Веллей Патеркул, «все, обладающие властью в заморских провинциях, были отданы под контроль Брута и Кассия»^[317]. И здесь нельзя не согласиться со следующим утверждением этого историка: «стоило отступить опасности, как симпатии переменились и помпеянская партия воспрянула духом»^[318]. Как своеобразный жест в память о Гнее Помпее из Массилии был вызван в Италию его мятежный сын Секст. Ему, уже обретшему пусть и пиратский, но реальный опыт морских сражений, решено было поручить командование римскими военно-морскими силами^[319]. А вот главнокомандующим сенатской армией официальным постановлением был назначен Децим Брут. Он же удостоен триумфа за победы в Мутинской войне, к каковым как полководец не имел никакого отношения. Справедливо здесь ядовитое замечание Патеркула, что триумф Децим Брут обрёл за то, что «остался в живых благодаря чужому благодеянию». Октавиан, впрочем, совсем забыт не был. Ему присудили овацию. Скромное вознаграждение! Особенно на фоне вопиюще незаслуженного триумфа сидельца в мутинских укреплениях – Брута.

Такой поворот дел был для молодого Цезаря крайне обиден. Ведь победоносное войско провозгласило императорами трёх военачальников: обоих консулов и его, пропретора^[320]. Консулы погибли, значит, право на триумф только у него – Октавиана. А тут на тебе – триумфатором назначен один из убийц божественного Юлия! Более того, Брут волею сената отныне ещё и главнокомандующий! Значит, Октавиан теперь в законном подчинении у того, кому он, согласно своему долгу наследника Цезаря, обязан мстить. Это была уже не просто обида, но оскорбление, забвению и прощению не подлежащие. Октавиан, отдадим должное его хладнокровию, выдержке и благоразумию, умело скрыл свои истинные чувства. Более того, он не отказался от личной встречи с Децимом Брутом и сумел даже неожиданно для того произвести на него благоприятное впечатление. Ранее Брут относился к наследнику Цезаря с понятным недоверием и антипатией.

Отказываться от права на триумф Октавиан тем не менее не собирался. Ведь армия провозгласила его императором! Но на своё обращение к сенату по этому поводу он получил уже откровенно оскорбительный ответ: до триумфа ты не дорос!^[321] Короче: знай своё место, мальчишка! Мы тебя возвеличили не по возрасту и не по заслугам. Так нам было нужно, пока Антоний был опасен. Опасности нет – ты вновь никто, пусть и зовёшься пропретором. Иллюзий об истинной сути своих отношений с сенатом у Октавиана теперь остаться не могло.

Сенат же, как будто специально стремился подчеркнуть, что к молодому Цезарю он откровенно неблагодарен. При назначении триумфа Дециму Бруту об Октавиане и его войсках было «лишь упомянуто без должного почтения»^[322]. Эти слова Тита Ливия подтверждает и Веллей Патеркул, сообщающий, что послы, отправленные к войску Октавиана, получили приказание обращаться к воинам лишь после того, как он будет удалён^[323]. Октавиан и эту вопиющую обиду перенёс стоически. Но к чести воинов, они «отказались выслушивать какие бы то ни было распоряжения в отсутствие своего полководца»^[324]. Им, кстати, сенат также ухитрился нанести обиду – чувствительную, ибо касалась она денежного вознаграждения за победу в войне. Награду в половинном размере, по сравнению с тем, что было обещано, выплатили только Марсову и IV легионам, солдаты же, самим Октавианом набранные, вообще ничего не получили^[325]. А ведь это были в основном ветераны славных походов Гая Юлия Цезаря!

В довершение всего до Октавиана дошла шутка Цицерона, должно быть, с просьбой молодого Цезаря о триумфе связанная. Славный оратор, ныне обладавший в Риме «единовластием демагога»^[326], так изволил выразиться в адрес того, кого совсем недавно именовал «божественным юношей»: «он сказал, что Октавиан достоин похвалы, украшения и вознесения» (laudandum, adolescentem: ornandum, tollendum) ^[327]. Здесь была зловещая двусмысленность: «украсить и прославить» как победителя или же «разубрать и вынести» как покойника^[328]. Кроме того, глагол «tollere» наряду со значением «возвеличивать» имеет и смысл «устранить с пути, лишить жизни»^[329]. Октавиан, до которого острота Цицерона дошла, двусмысленность её немедленно оценил и тут же заявил, что ничего подобного не допустит^[330]. Цицерону тогда и в голову не могло прийти, каким, собственно, образом наследник Цезаря этого не допустит. Когда и он, и весь сенат смысл слов Октавиана осознают, будет уже поздно.

А пока юный пропретор, увидев, что армия на его стороне, а не сената, начал свою политическую игру. Она велась им и в своих интересах, и в интересах всех цезарианцев. Сенату, открыто ставшему на сторону помпеянцев и убийц Цезаря, надо было противопоставить объединённые силы. Самой заметной фигурой среди цезарианцев по-прежнему оставался Марк Антоний, пусть и потерпевший обидное поражение в Мутинской войне. Оно его, однако, не смутило. Будучи многоопытным военачальником, Антоний прекрасно понимал что «Марс непостоянен» и потому борьба далеко не закончена. Цель его теперь была пробиться в Галлию, где стояли легионы Лепида, также соратника Цезаря, ставшего при нём начальником конницы, а после гибели диктатора, благодаря хлопотам Антония, получившего должность верховного понтифика.

Путь в Галлию, в ходе которого надо было перевалить через Альпы, оказался для Антония и остатков его войска очень нелёгким. Поскольку из-под Мутины они бежали, то остались без продовольственного обоза. Потому «во время бегства Антонию пришлось вынести много тяжких испытаний, и самым тяжёлым из них был голод»^[331]. И вот в такой тяжелейшей ситуации он явил себя подлинно мужественным, поразительно стойким человеком. Как пишет Плутарх, «Антоний, однако, в эти дни был замечательным примером для своих воинов: после роскоши, всего великолепия, которые его окружали, он без малейшей брезгливости пил тухлую воду и питался дикими плодами и кореньями. Рассказывают, что, переваливая через Альпы, его люди ели и древесную кору, и животных, никогда прежде в пищу не употреблявшихся»^[332].

Дабы компенсировать потери, понесённые в Мутинской войне, Антоний решился на крайнюю меру: его солдаты, двигаясь к Альпам, везде, где встречали, открывали рабские эргастулы и предлагали рабам следовать за ними. Включение рабов в римское войско – мера, не просто крайняя, а исключительная! Ранее она допускалась только на законном основании в годы величайших бедствий и опасностей для самого существования республики. Наиболее яркий пример – II Пуническая война, когда государство выкупило восемь тысяч рабов, сформировав из них два легиона. Но, чтобы римский военачальник на такое решился… Прецедент, правда, был во время гражданской войны сулланцев и марианцев (80-е годы I века до н. э.). На стороне марианцев сражались несколько тысяч рабов. Но, осознав опасность такого опыта, решено было от них избавиться. Под руководством Квинта Сертория легионеры перебили около четырёх тысяч рабов, напрасно доверившимся сторонникам Мария^[333]. В то же время напомним, Луций Сергий Катилина категорически отказывался принимать беглых рабов в своём лагере в Этрурии, хотя в людях очень нуждался, «считая для себя невыгодным впечатлением, будто он связал дело граждан с делом беглых рабов»^[334].

В ходе новой уже идущей гражданской войны это был первый такой случай. В дальнейшем рабов станут использовать и иные военачальники. Антоний просто создал прецедент.

Цель Марка Антония была очевидна: за Альпами в Галлии он надеялся объединиться с войском Марка Эмилия Лепида. Тогда положение цезарианцев могло бы резко улучшиться. Правда, пока что и Лепид, чьи легионы стояли в Нарбоннской Галлии, и Луций Мунаций Планк, наместник бывшей «Косматой», а ныне Трансальпийской Галлии, и Гай Азиний Поллион, наместник Дальней Испании, демонстрировали свою лояльность сенату и в них был совершенно уверен Цицерон^[335]. Он, очевидно, получал соответствующие заверения. Но в этой гражданской войне, что вскоре станет нормальной её практикой, те или иные заверения в преданности той или иной стороне станут крайне ненадёжными.

Едва ли Лепид испытывал сколь-либо добрые чувства к сенатскому большинству оптиматов во главе с Цицероном: убийцы Цезаря и их сторонники в принципе не могли вызвать у него расположения, поскольку сломали ему блистательную перспективу быть начальником конницы в предстоящем великом походе диктатора на Восток. Но побитый под Мутиной Антоний тоже никак не располагал к союзу с ним. Объединяются с победителями или же с теми, кто демонстрируют свою силу и в состоянии побеждать. Потому Марк Эмилий Лепид предпочёл забыть и о былой дружбе, и о благодеяниях со стороны Антония. Вот почему тот, расположившись лагерем близ ставки Лепида, «увидел, что ни малейшего дружеского участия в Лепиде не встречает»^[336]. И вновь Антоний проявил и отвагу, и решимость, и знание настроений легионеров, не только ему подчинённых. Внешне отчаянным, но на самом деле глубоко продуманным и потому принесшим на деле полный успех поступком он сумел решительным образом переменить положение в свою пользу.

«С нечёсаными волосами, с длиной бородой, которая отросла после поражения, в тёмном плаще он подошёл к лагерю Лепида и заговорил с воинами. Многие были растроганы его видом и захвачены его речью, и Лепид, испугавшись, приказал трубить во все трубы, чтобы заглушить слова Антония».^[337] Рёв медных букцин, однако, не помог. Воины легионов Лепида стали выражать открытое сочувствие Антонию. Иные предлагали ему прямо двинуться на их лагерь, обещая принять его с распростёртыми объятьями, а Лепида даже убить. Антоний великодушно просил былого товарища не убивать. И, когда на следующий день его солдаты стали переправляться через реку, оба воинских стана разделявшую, то легионеры Лепида приветствовали Антония и даже в знак покорности ему стали разрушать свой лагерный вал.

Лепиду ничего не оставалось, как вспомнить о былой дружбе, представив всё предыдущее досадным недоразумением. Антоний со своей стороны постарался ничем не унизить Лепида, приветствовал его самым почтительным образом, именовал «отцом» и «императором». Такое внезапное единение двух виднейших цезарианцев радостно приветствовали легионеры обеих армий, становившихся теперь единым войском. А Антоний превращался в его безраздельного хозяина^[338]. На Мунация Планка произошедшее произвело столь сильное впечатление, что он быстро оставил свои колебания, долгое время его терзавшие: «Планк, отличавшийся вероломством, долго боролся с самим собою, мучаясь сомнениями, к какой партии примкнуть: то был пособником консула-десигната Децима Брута, своего коллеги, то писал письма, пытаясь продаться сенату, а потом предал и его»^[339]. Что ж, такие люди, как Луций Мунаций Планк для таких смутных времён персоны совсем не удивительные. А вот стойкий противник Цезаря, а затем и Антония, убеждённый сторонник республиканского правления, каковое для него действующий сенат олицетворял, Марк Ювенций Латеренс, осознав окончательно безнадёжность предотвратить объединение Лепида с Антонием, покончил с жизнью, пронзив себя мечом^[340]. Азиний Поллион, наместник Дальней Испании, колебаниями и сомнениями себя не утруждал, ибо всегда был твёрдым сторонником Цезаря, врагом Помпея и помпеянцев^[341]. Лояльность сенату была для него вынужденной мерой, а союз с цезарианцем Антонием целиком соответствовал его убеждениям.