Ждут клавиши прикосновенья рук,
Подсвечник – пламя трепетанье.
Примета любящих разлук —
И боль, и счастье ожиданья.
В распахнутых глазах тридцатилетних
Прелестниц есть и мудрость, и задор.
Как тонким шёлком вышитый узор
С наброска юности мечтаний многолетних.
Не спрашивай, ты люб или не люб,
Он скажет сам в открытости безмерной
Касанием чуть приоткрытых губ,
Он, поцелуй, о, как прекрасен первый!
Don't ask me again, if I love you.
There is a better way for understanding this.
My openness and tenderness are clue.
But reassurance is my first and shiest kiss.
С губ быстро исчезает поцелуй,
Ещё быстрей прошёптанное слово.
Всё, что прошло, прошло, но не горюй,
Всё очень скоро повторится снова.
Хоть море было тихо и прекрасно,
Преградой встало, вздрогнул Моисей:
«Молиться как, чтоб Богу было б ясно,
Чтоб нам спасти хоть женщин и детей!»
Детей поставить ближе к кромке моря,
Пусть хоть на метры дальше чуть от горя.
От стрел египетских и гула колесниц —
«Евреи навсегда чтоб снова пали ниц».
И женщины пусть их возьмут за руки,
Тогда сплетут их волосы ветра.
Не вечна боль, как и рожденья муки,
А вечной будет только красота.
Был очарован Бог такою красотой
И проложил по морю путь земной.
Лжедмитрий был в Кремле на троне
С Марией Мнишек, средь бояр.
Судьбой обласканный, но боле
Он жаждал пить любви нектар.
С Марии губ… то были сны.
С Зарядья ветр вздымал власы
Её… Там за рекой раздолье,
В Кремле лишь царское неволье.
Где с лёгкой шапкой Мономаха
Вся тяжесть власти на плечах.
Он прижимался к ней из страха,
Ища любовь в её устах.
Любил её он видеть в танце,
Но Русь не любит самозванцев.
Катаясь, Пётр на Яузе с красоткой,
Ну та, что из Немецкой слободы,
Увлёкшись страстно девушкой и лодкой,
Замыслил строить Русские флоты.
И, гладя нежно мягкие колени,
Чтоб разогнать у девушки печаль,
Он думал о голландцах и о деле,
И видел царь уже морскую даль.
В её волос струящихся изгибах
Уж чудилась прибойная волна,
Очарованьем глаз, царём любимых,
Была судьба России решена.
В грязи увязли в Риме колесницы
У Августа имперского дворца.
Гриппуют распрекрасные блудницы,
Февральский дождь как будто без конца.
«Наш император – Цезаря потомок,
Так почему, – Сената голос громок,
Наполнив гулким эхом вестибюль, —
Короче месяц август, чем июль».
Восславить императора дал повод
Для римских подхалимов календарь,
На день один короче стал Февраль,
Скорей весне сменить чтоб зимний холод.
И август месяц стал на день длиннее —
Чем больше лета, тем всем веселее.
Все стали вдруг мы «выездные».
Свободны! Что ещё для счастья!
Пошли shop-туры боевые
В Стамбул, купить джинсы́ и платья.
Там – мрачность зоркая Москвы,
Здесь – темноглазые турчанки,
Взгляд опустив, строчили швы,
Что расползались все с изнанки.
Потом огнём проверка кожи —
На куртках, лопнуть не должна,
Нам повезло: и дни погожи,
И гладь Босфора так тиха.
Потратив потную валюту,
Назад ползёт наш караван.
Автобус перегружен круто,
В Болгарии толпа цыган
Нас ждёт с улыбкой и ножами —
Пограбить инженеров бывших,
Но нет, мы стали «челноками»!
И лиц, в усталости застывших,
Достаточно, чтоб сбить с них спесь.
И вот мешки горой в вагоне,
В Москву с весельем, хоть не сесть,
Где ждёт нас банда на перроне…
Окончен день, и щедрое светило,
Червонцев золота рассыпав, по Неве
Скатилось к западу, Луна лишь боязливо
Невнятно где-то светит вдалеке.
Дворцовой площади широкая равнина,
А за Невой не город, профиль гор,
Шпиль крепости – манящая вершина,
И неба звёздного – покойность и простор.
Казбек в сиянье, но та гора, что ниже,
Темна от зависти, что солнце не её,
Ждёт солнца луч, что сделает их ближе,
Чтоб в пах вонзить из камня остриё.
Крыло, как ножик, режет облака,
Раскрытой картою – внизу Женева,
Мрачнеют горы, те, что справа, слева,
Лишь светлой полосой озёрная вода.
The wing is cutting slice from clouds,
Geneva as a map and far away,
And darkness mountains are crowding around,
But water down is just a little gray.