Предновогодние хлопоты III

– Обязаны.

– Вот это правильно. Ладно, тогда я поехал домой встречать Новый год, – он рассмеялся чему-то своему.

Из машины он вышел твёрдой походкой. На зебре ловко поддержал под локоть поскользнувшуюся женщину, что-то ей сказал, близко наклонившись к её уху, она рассмеялась. Они пошли рядом. Он что-то ей быстро говорил, женщина улыбалась. С улыбкой провожая его взглядом, Денисов, трогаясь, проговорил:

–Жив народ. Такой мужик и в окопе унывать не будет.

Он объехал квартал и у Московского вокзала остановился рядом с седобородым стариком. У его ног стояли два больших чемодана, рюкзак и здоровенная сумка, перевязанная верёвками. Лицо старика покраснело от мороза, он был в видавшем виды тулупчике, обтрёпанная кроличья шапка скособочилась на голове. Денисов внутренне благодушно улыбнулся возникшей ассоциации с обликом некрасовского деда Мазая. Перегнувшись, он открыл правую дверь.

– Куда вам дедушка?

– Мне, сынок, на улицу Демьяна Бедного. Ты только вперёд говори, сколько запросишь, я тебе не олигарх Березовский, – произнёс старик простужено.

– Садитесь, дедушка, разберёмся. Я тоже не Чубайс и не Рокфеллер. Не обдеру шкуру – жив останешься.

– Э, нет, – протянул старик, почёсывая затылок, – так дело не пойдёт. Сяду, а после выгружаться придётся. Ты говори, сколько платить и дело с концом.

Денисов рассмеялся.

– За сотню больно будет?

– За сотню не очень больно, хотя для меня и сотня деньги, – обрадовался старик. – Ты только подсоби мне погрузиться.

Денисов уложил неподъёмные чемоданы деда на заднее сиденье, сумку и рюкзак в багажник.

Усевшись в машину, старик расстегнул тулуп, снял шапку, положил её на колени, пригладил редкие седые волосы и сказал:

– Ну, стал быть, поехали с Богом, сынок.

– С Богом хоть на край света, – улыбнулся Денисов. – Долго пришлось стоять на морозе? Не сговорились с водителями? Водителей желающих подработать, как я вижу, полно.

– Жадобы, а не водилы. Долго я тут мёрз. Машин-то много останавливалось, да просили больно много. Почти все по двести да по двести пятьдесят ломили, а один таксист так и триста запросил, машина у него с шашечками была. Говорит, давай дед, чёртовы бумажки и через двадцать минут долетим до цели. В прошлом годе дешевле у вас расценки были. У нас за сто тридцать рублей до Тулы доехать можно на автобусе, – у старика был молодой голос.

– Вы никак зимовать к нам приехали? Столько вещей везёте, – поинтересовался Денисов.

– К внуку. Третий год уже Димка здесь ошивается. Второй внук совсем далеко забрался, в Находке рыбачит. Пять лет уже не виделись. Внучка моя – та рядом, в райцентре, на парикмахера учится. Это дочери моей дети. А у сына моего одно дитё. Разлетелись дети, как птицы…

– А внук, как в Питере устроился? Нравится ему здесь?

– А чего ж здесь молодому-то не понравится? – озираясь, ответил старик. – Гляди: город, как в сказке горит. Магазины, кафе, театры-кинотеатры, автобусы, машины, довезут хоть на край света, в домах вода, отопление, газ, мусоропровод. А у нас? – он удручённо махнул рукой. – Дороги развалились, лампочек на столбах давно нет. Два магазина, мы их зовём Матрёнин супермаркет и Фросин бутик, клуб – в нём ни танцев, ни концертов, ни лекций, собрания только иногда. Молодёжь разбежалась по городам, а у нас не самый пропащий был совхоз, ещё много мужиков осталось, которым до пенсии далеко. А мужик, сынок, ежели пахать не будет, без работы на печке валяться зачнёт, ему много чего непотребного захотеться может. Начнётся, как водится, с лени и с пьянки, а дальше… какой работник из пьющего мужика хорошо известно.

–У вас значит, четверо внуков и двое детей. А правнуков- то, нет ещё?

Старик помолчал, о чём-то задумавшись, после сказал, глядя в окно:

– Нет, правнуков пока Бог не дал. У Васьки – это сын мой, он в Туле живёт, на заводе работает, пацан ещё в школе учится. А дочкины дети не сподобились пока детей настругать.

Он повернулся к Денисову, лицо его оживилось.

– А вот у родителей моих, Царствие им небесное, было пятеро мальчиков и две девочки, я самый младший. Братья все в военные училища пошли, трое на войне погибли, Фрося от голода померла, вторая сестра выжила. Война… ох, тяжёлая жизнь была после войны, но люди тогда будто ожили. Учились, женились, строились, да так быстро всё делалось. Народ спешил поскорее следы войны закопать поглубже, города на глазах вставали из развалин. Ты прикинь, мил человек, после такой войны всего-то через каких-то пятнадцать лет в космос полетели; сначала спутники смастерили, потом и Юрий Гагарин подоспел. Это разве срок для таких больших дел, да ещё и после такой страшной войны? Этого от того было, что все гуртом навалились на разруху, жить хотели. Всех эта война коснулась, у всех она что-то отняла, люди всему радовались и кошке и собаке живой. Сколько лет прошло с тех пор, еды полно, машины, телефоны, одеты, обуты, а радости особо не видать на лицах и жизнь человеческая теперь ни в грош не ставится, всяк человек за себя любимого стоит. Лукавство какое, посмотри: машин больше чем людей.

Старик прервался, раздражённо махнул рукой и продолжил:

– Ржа, если она пошла, то всё сожрёт. Доберётся до края и в прах железо обратит. Хороший хозяин, ежели видит такое, обязан кусок ржавый зачистить, что бы ржа дальше не пошла. А у нас ржа эта из телевизора прёт денно и ношно. Молодёжи баки забивают, от жизни человеческой отвращают. Да, что молодёжь! У нас некоторые деды с бабками, телевизора насмотревшись, срамоту сидят обсуждают и говорить уже стали, что не так, мол, жили, не правильно. Вместо того чтобы в храм сходить в воскресенье, службу отстоять, помолится, в тишине побыть с Богом, они с утра в телевизор зенки выкатят и до ночи сидят, – насыщаются, так сказать, по части политики, тьфу, сексу и другой гадости. Переживают за какую-то дикторшу, мол, муж у ей загулял – изменил-де бедной, теперь развод у них. Не везёт бабёнке – седьмой муж бросает! За себя не переживают, что пропахали всю жизнь и без копейки на старости остались. Одна соседка моя Кузьминична чего стоит! Фотографии Чумака перед телевизором заряжала и в огороде закапывала, для урожаев-де. Оно, конечно, дешевле, навоз нынче дорогой.

Старик ядовито ухмыльнулся. Слова он клал, как умелый каменщик – кирпичик к кирпичику, размеренно, спокойно и не торопясь.

Денисов рассмеялся.

–У вас храм был или новый построен?

– Где там новый – старый стоит. Латаем своими силами. Чудом выстоял. Большевикам неинтересен был, поживиться нечем было, склад оборудовали. Бедненький храмик, деревянный. Немцы тоже не тронули, не успели – под зад получили.

– А батюшка из местных?

– Был наш, преставился в прошлом годе, аккурат на Вербное. Фронтовик, до Берлина дошёл. Гнобили его прежние власти, сидеть пришлось, врагом доносчики обрисовали. Хорош враг – русский солдат, мир от фашистов спас! Кремень! Верный Богу и Родине человек был Иван Ильич, Царствие ему небесное! Говорил он всегда: жив Господь, всё пройдёт, а Господь останется. Никого не боялся, за словом в карман не лез, шею не перед кем не гнул. Ох, и чихвостил он хозяев нынешних! «Шишки» из Тулы и районного центра к нему боялись подходить. Нового батюшку нам прислали недавно. Молодой, здоровый медведь. Четверо детей у него, машина есть, мужиков пьяниц гоняет, поколачивает даже. Он у нас и за участкового и за пастыря. Обижается он сильно, что народ ленится и в храм не ходит, беседы (старик задорно рассмеялся) проводит разъяснительные. Есть у нас фрукт один Фёдор Лешаков, Лешим кличется. Не просыхает, паразит. На службу припёрся пьяный, выжига, покуражиться решил. Так батюшка провёл с ним беседу, взял за ухо, на крыльцо вывел и в сугроб пинком под зад. Да только думаю, что не выдюжит он, съедет от нас. Богатств у нас нет, чтобы финансировать, а у него деток четверо, их кормить нужно…

– Может не уедет? Выдюжит, приживётся.

– Кто знает? Может и не уедет. Бедно у нас. И народ тяжёлый и вороватый, мил человек. Раз даже храм обокрали. Может, не наши, залётные какие, не знаю. Люд у нас немолодой остался, дети и подростки на стариков оставлены молодёжью, что в города подалась за рубликом поганым. Чечня – то ж урон нанесла. Трое наших ребят головы сложили в первую кампанию, двое в плен попали. Чистякова с Парамоновой дома попродавали, ездили к чеченам выкупать детей. Вовка Чистяков – он баянист отменный, теперь не играет: пальцы ему оторвало, в армию уходил под сто кило парнишка весил, а когда мать его привезла из полона, мы подумали, не ошиблась ли она, её ли это Вовка? Весу в нём стало килограмм сорок пять, одни глаза на лице, шея, как у цыплёнка, весь в коростах. Теперь вот ходит разговор, что опять зачинается там драка кровавая. А те ребята, что вернулись живыми вроде, как не в себе долго ходили. Уезжает в города молодёжь в навозе никто копаться не хочет. У нас в совхозе, когда-то две с половиной тыщи человек было. Животноводство развитое, свой комбикормовый завод, техника вся. Сейчас половина земли в аренде, да проданной немало, что без дела чахнет, мелколесьем зарастает, да у дорог борщевиком. В 95-м избрали мы нового приседателя Гусева Гришку (Денисов невольно улыбнулся этому народному произношению слова «председатель»), Гусем его у нас прозывают. Гусь наш демократию очень по-своему понимает, дескать, воровать – так по-крупному. Трутень, та ещё крякалка. Допродавал всё чего железного ещё оставалось. Как-то в присидателях он ловко выкручивался, всё сухим из воды выходил, точно ему народ прилепил прозвище-то., с гуся вода, говорят в народе. Я мужиков подбивал Михальчука выдвинуть. Не пьющий и образование у него, он у нас раньше животноводством руководил. Вроде согласился народ. Собрали сход. И что? Часа через два, когда орать надоело, по-тихому пустили бутылку по кругу и выбрали опять Гуся. Я им говорю: мужики, мы ж решили Михальчука выбрать. Гусь, говорю, нас всех оптом скоро кому-нибудь продаст. Почесали в затылках. Привыкли, говорят. Новый, говорят, ещё чёрте чего вдруг напридумает, две шкуры драть начнёт, а этого знаем. К нам не лезет и нехай себе, мол, присидательствует. Так Михальчук, говорю, тоже наш, не чужак, вы же его все знаете хорошо, мы же все друг друга здесь знаем, достойный человек, говорю, не лодырь, не пропойца, не ворюга. А-а-а, – рукой махнули. Молча, разошлись и всё по-старому пошло. Пытались у нас фермерствовать приезжие. Быстро разохотились. Наши подсмеивались над ними, а те к себе звали работать, не с Африки же завозить работяг? Деньги небольшие платили, но тем, кто к ним шёл работать, платили день в день, не дурили. А наши, баре, выпендриваться: нужно-де нам за копейки на кооперативщиков горбиться! Это притом, что сами-то дурни сидят без копейки, пенсии грошовые родителей проедают, вёдра с яблоками и картошкой, ягодой и грибами на трассу тягают да тульским пряником торгуют. Вот ведь какая азбука, мил человек. А выпасу то ж меньше стало. Москвичи землю поскупляли: сами не жнут, не косят, а травка теперь им принадлежит, на их земле. Ждут. Как земля подорожает, продавать станут, а она не спит – мелколесьем зарастает.

– Выходит ничего не изменилось со времён Гоголя, Горького и Антона Чехова, – удручённо покачал головой Денисов. – Они с сердечной болью описывали нечто похожее, будто взятое из вашего рассказа. И надо отдать им должное, не боялись писать правду. Сейчас это не в ходу о доле народной вещать, да и вообще о том, как живут люди на окраинах, больше помалкивают, а тем, кто об этом писать хочет, не дают слова. А с экрана вкалывают нам цветистый, успокаивающий наркоз: всё налаживается, верным путём идём, господа. Хотя и в советские времена, и вы это прекрасно, наверное, помните, советские акулы пера, писатели и киношники, мёд проливали в книгах и кино о счастливом быте колхозника, о братской смычке города с селом, фильмы снимали и повести писали. О том же, что и как происходило на самом деле, знали только сами крестьяне, на своей шкуре испытавшие дурость и жестокость властей, и очень немногие люди, имевшие доступ к информации.

– Да Чехов тот с Максимкой Горьким в гробу бы перевернулись, узнай, как мы живём, и что с нами стало! Слава Богу, не дожили они до этих «счастливых» времён, – живо откликнулся старик. – Смычка города с селом говоришь? Помню. Помню, как же. Это у вас здесь жизнь разнообразная, всё меняется, крутиться, вертится, на месте не стоит. А у нас одна колея: земля, огород, дом, семья, зима, лето, да худоба – это живность всякую мы так прозываем. Заведено всё однообразно. Худо-бедно живём на земле, кормит она нас, матушка, знаем, что не зашикуем, но если пахать будем, то и с голоду не помрём. А земля родная зарастает бурьянами, борщевиком и травой без ухода. Так и у человека, когда он от земли отрывается, душа чертополохом зарастает. Молодёжь, что в города разъехалась, она не только от родителей уехала, они от земли родной уехали. В городе сытно, весело, людей разных много, работу можно менять, если вдруг нынешняя работа разонравилась. Много чего такого здесь, чего нам в селе и не снилось. И кажется такому беженцу от земли родной: вот нашёл я счастье своё, но не знает он, что за сытость эту и лёгкость жизни, придётся ему своим сердцем расплачиваться. Зарастёт оно чертополохом, и, глядишь, завтра он с соседями перестанет здороваться, как это в городах теперь заведено. Когда я к внуку приезжаю, здороваюсь в его доме с соседями, а они как на старого, выжившего из ума старого дурня глядят на меня, только что пальцем у виска не крутят. После, глядишь, беженец этот и мимо человека упавшего пройдёт, руки не подаст и заразу страшную подцепит: денежки полюбит, на них ведь так много чего можно получить, а дальше, как их добывать ему безразлично станет. Много чего в городах лишнего и не нужного. Вкалывает здесь народ ради всяких безделушек. А жизнь и труд одной верёвкой повязаны. Когда человек на земле трудиться, знает, что она его кормилица, тогда и труд и жизнь одним становятся. А когда ты продавцом работаешь? На хозяина за зарплату, которую он тебе определяет? Когда труд этот батрачный, где всё только на деньги переводится? Они сейчас всем правят, треклятые! Люди в вашем городе столько вынесли, упаси. Боже кому-нибудь такое даже во сне увидеть! Революция! Блокада! Голод, холод, война, разруха! Сила какая-то неведомая людей спасала, а вот теперь от рублика, от его проклятой силы, нету мочи человеку спастись. Рубликов этих их, пожалуй, всегда не хватало, да только не убивались же люди двадцать четыре часа в сутки ради них. Людей, мил человек, которым деньги нужны, чтобы ни умереть с голоду, да одёжу и обувку какую купить, на миллиарды больше тех, кто счёта своим деньгам не знает. И что ж, они счастливее тех, у кого нет миллионов, – не помрут, за деньги вернут с того света своих родителей и детей? У савана нет карманов. Человеку лишнее всегда не в пользу, всегда во вред. Вот Димка, внук мой, у вас осел. Нравится ему здесь, а что он увидел кроме этих улиц и домов? Он ни в одном музее не был, только в Кунсткамере, и то я его в прошлом годе туда затащил. За три года столько работ поменял: в типографии пахал, свинцовую пыль глотал, машины мыл, посыльным был, на рынке грузчиком работал. Теперь вот продавцом работает.

Старик раздражённо дёрнул головой.

– Зачем по-пустому здоровье своё гробить? Обженился уже второй раз. Обженился… (старик хмыкнул), да только по новым правилам. Говорит гражданский брак это, а по мне, извини, это одно … (старик не произнёс слова, только кашлянул в кулак). Девчонке его только восемнадцать стукнуло, Светке-то этой. То ж продавщицей работает. Школу не закончила. А у него специальность есть, тракторист он, да ещё много чего может по крестьянскому делу, да только слышать уже об этом не хочет. Я разве против, что бы люди в города ехали? Да ради Бога! Но только, если у тебя талант есть, а в селе нет возможности ему развиться. К примеру, писателем, артистом, музыкантом или математиком стать хочешь. Понятное дело в селе тебя этому не научат, а в городах это налажено. Или, скажем, лётчиком, моряком мечтаешь – здесь уж без города никак. Ломоносов, Василий Шукшин да Гагарин в городах обучались. Гагарин с крыши коровника в космос не допрыгнул бы. А Дмитрий мой, что? Такие как он, ничего здесь не добьются, испоганятся только. Так чего здесь сидеть? Все уедут продавцами работать, а кто ж хлеб ростить будет? Китайцев пригласим? Мы? Мы своё отпахали. Глядишь дальше-то Дмитрий мой и третьим бракованным браком ожениться, дело это такое прилипчивое, потом четвёртым, а мужчине это негоже баб менять, распалятся. Жилья нет, на него с такими ценами и его заработком во век не собрать грошей, да и работы твёрдой тоже нет, эх, да, что там говорить! Вот ты, – ты же в село не поедешь? Тебе асфальт земля родная!

«Какой же замечательнейший старик! – думал Денисов, с восхищением слушая старика. – Вот он народ и его философия. Дедок чуть ли ни слово в слово «старчика», великого русского философа конца восемнадцатого века, не часто вспоминаемого Григория Сковороду, повторяет. И сколько ещё людей возил я в своей машине, которые другими словами, но говорили одно и то же: о дикой силе и власти денег, о прогрессе, приносящем людям проблемы, о беде постигшей страну, о развале родственных связей, о труде, делающим человека истинно счастливым!»

– Знаете, я вас прекрасно понимаю. О том, что вы говорите столько сказано- пересказано. Тот же Шукшин, человек из народа, писал о проблемах, возникающих у деревенских людей в городе, да разве только он? У нас целая артель замечательных писателей-деревенщиков была. Я вам о себе скажу. Прадед мой был крестьянином. Сын его, мой дед, приехал в Питер и женился здесь на девушке из Вологодской глубинки, уже в Ленинграде мой отец родился. Он женился на ленинградке, у которой корни тоже были крестьянские из Владимирской губернии, после войны вернулся отец в Ленинград, тут я родился. Заметьте, мой род всё дальше и дальше от земли отодвигался, по асфальту учился ходить. А сын мой, когда ему было года три с половиной, думал, что картошка на деревьях растёт. По большому счёту истоки почти у всех у людей от земли, а приехавшие в города из деревень, знают, что такое труд, они в большинстве своём добиваются в городах многого. Сколько их, провинциалов, потеснивших в городах ленивых столичных горожан, вошли в элиту государства! Они люди хваткие, предприимчивые, отзывчивые, не холоднокровные. Другое дело, что времена для крестьян лёгкими никогда не были, а сейчас совсем несладкие наступили. Да, рубль господствует. Я знаю, что и последние правители СССР не поддерживали крестьянство большим рублём, но они компенсировали это техникой, семенами, горючим, удобрениями, библиотеками, больницами, образованием, дешёвым транспортом – это, вы сами знаете, работало. Правда и идей дурацких немало приходило в головы вождей. И вдруг – нате! – делёж начался. И пока лихорадочно делили советское имущество, про село забыли – не до него стало: там ведь деньги на земле не валяются, их надо добыть, урожай нужно ждать, а нефть – вот она, качай и продавай, а продукты за рубежом купим – это хороший бизнес. Про народ от земли забыли. Он сам пытался приспособиться, сеял, пахал, ведь ему без этого нельзя. Но пришла более страшная беда, нежели отсутствие солярки в посевную: наступило дикое расслоение. Оно расслоение было всегда, в любой области, оно присутствует, в том числе и в семье. И дело не в том, что один ленивый, а другой трудяга. Исходные положения почти всегда бывают неравными. Одному достался от родителей ветхий домишко, а другому кирпичный, один в начальство вылез – другой никогда об этом даже и не помышлял. У одного родители с прислугой жили – другой живёт от смешной зарплаты до зарплаты. Зарплаты на заводах, на разных участках разные, условия жизни в селе и в городе разные, да и в семьях свои любимцы имеются, есть и лодыри, есть и трудяги праведные. Но это расслоение как бы обычное жизненное, оно в жизни присутствует, люди всё это знают и всегда пытаются найти приемлемый выход, сами пытаются найти, заметьте. А вот нынешнее расслоение на тех, кто «смог» и кто «не смог» – это расслоение другого рода. Тут не найти точек соприкосновения между ограбленными и грабителями, живущих теперь, вроде как в своём отдельном государстве, открестившихся от своего народа, разорвавших невидимые нити, связывающие разные сословия в единый народ, сила, которого особенно проявляется в истории, когда какая-нибудь страшная беда наваливается на родину. Эти отколовшиеся – те, кто «смог», пожимают плечами и говорят: «Такие времена. Кто смел тот и съел. Кто вам не даёт?» Формула, между прочим, весьма коварная. Она многих лишает тормозов, толкает на неблаговидные деяния ради так называемого успеха. При этом, многие из тех, кто уже построил коммунизм в своём отдельно взятом особняке, ничего кроме ненависти или равнодушия к своему народу не испытывают, и думают, что с ним можно делать, что угодно. Пока они ничего не придумали кроме старого лозунга – хлеба и зрелищ. Причём зрелищ побольше, а хлеба – как получиться. Но ненависть, как известно, порождает ненависть и никакие чемоданы с долларами, конечно, не спасут во время взрыва. Вот и ваши деревенские едут в города не от голода, сами говорите, что в селе всегда прокормиться можно – едут за призрачной надеждой лучшей жизни, надеются схватить свою жар-птицу, думают, что в городах шансы на это есть у всех. Почему бы не улыбнуться этому счастью и ему? Но город – это каменное чудище, жесток и жестокость его многолика. Он коварен, он обольститель и насмешник, он казнит и милует, принимает и отторгает, возносит и сбрасывает, радует и отвращает, гримасничает и грустит, хохочет и рыдает, блудит и молится. И это он делал всегда – он таков. Сколько людей он видел разных за столетия своей жизни, сколько загубленных душ, сколько растоптанных грёз и планов! Да и сам он испытал немыслимые страдания, разрушения и подъёмы. Камни этого города вопиют, они столько бы могли рассказать. Люди его ненавидят и любят, но не покидают его, прикипают к нему, – проговорил Денисов на одном дыхании.

– Любишь свой город, – сказал старик. – Это хорошо. Значит, сердце твоё болит. И я люблю своё село и народ наш. Оттого и разговорился я, что болит сердце. Болит оттого, что изнутри и снаружи подтачивается наш уклад. Изнутри он, конечно, и самим народом подтачивается: пьянством, ленью и дуростью. А снаружи не подточка идёт – бензопилами пилят по живому! Плюнули на нас, будто нас и нет вовсе. И спешат, черти, спешат разделаться с нами. Черти кривенькие по телевизору зудят, что плохо работает русский мужик и ленив, мол. Да в труде-то нынешнем и смысла нет никакого: работать на дяденьку-мироеда, который нашим трудом жиреть будет? Обидно и противно. Мы и при коммунистах пахали и трудом своим не распоряжались, работниками при зарплате были, не очень-то высокой, правильно ты заметил, но те товарищи хоть фронт работ нам обеспечивали, и какие-то деньги на местах оставались. А сейчас, как сможем продукт дать, коли денег нет? И опять же, напряжёшься и дашь, скажем, продукт… иди, продай. Копейки платят, без штанов останешься, одни перекупщики.

– То есть, вы хотите сказать, что труд потерял высокий смысл и созидательную суть, потому что конечными результатами вашего труда, всякая власть пользуются, как им заблагорассудиться, нисколько не заботясь о производителе?

– Эк, ты по-научному то завернул. Бросили нас. Мы – сор у них под ногами, одни заботы от нас упрямых, – старик угрюмо отвернулся к окну.

– Мы, кстати, уже въезжаем на улицу Демьяна Бедного, который на самом деле был вовсе не бедным, как вы верно заметили, – сказал Денисов.

Старик засуетился, приблизил подслеповато лицо к стеклу, напряжённо глядя на проносящиеся мимо дома. Потом повернулся к Денисову.

– Как в лесу! Как люди находят свои дома, всё такое одинаковое. Я здесь точно заблудился бы. Ты, сынок, тормозни, пожалуйста, что бы нам плутать не пришлось. Глянь, на шпаргалку, у меня записан адрес.

Денисов остановился на обочине. Старик достал из кармана тетрадный лист бумаги.

Денисов глянул в листок, после на номер стоящего справа длинного многоквартирного дома, вернул листок старику.

– Через пару домов будет ваш дом.

У подъезда искомого дома старик попросил помочь поднести его вещи к входной двери. Денисов набрал на домофоне номер нужной квартиры. На недовольный мужской сонный голос, спросивший хрипло: «Кто?», старик закричал, приблизив лицо к домофону, обижено: «Кто, кто? Конь в пальто! Что деда родного не узнаёшь? Да, я это, я дед твой, Пётр Васильевич Пугачёв. Дуй вниз, Димка, поклажи у меня много».

После некоторой паузы в динамике раздалось радостное:

– Деда? Ты? Как это? Чего без телеграммы-то? Сейчас, сейчас спускаюсь.

Денисов не ушёл. Ему захотелось посмотреть на внука старика. Внук оказался невысоким парнем с рябоватым лицом, от него отчётливо попахивало спиртным. Он, не поздоровавшись с Денисовым, бросился обниматься с дедом, который отстранил его и сказал с укоризной:

– Ты, что здороваться с людьми разучился?

Кинув Денисову быстрое «Здравствуйте», – парень, поглядывая на деда, взялся за чемоданы. Денисов отодвинул старика, взявшегося было за сумку и рюкзак, занёс их в лифт.

– Спасибо тебе, сынок, – старик задержался у дверей лифта, – спасибо, дорогой, спасибо. Береги себя, поезжай с Богом.

Вид у него был растроганный, глаза слезились.

Резво проехав по пустынным проспектам и набережным, не «подцепив» ни одного пассажира, очень скоро Денисов оказался на Невском проспекте, но и здесь желающих воспользоваться его услугами не было. Доехав до Площади Восстания, он повернул на Лиговский проспект.

Пошёл мелкий и частый снег, быстро покрывая асфальт и машины. Денисов включил дворники и сбавил скорость. Появились голосующие. Объяснение этому было: автобусы ходили не часто, а мокнуть под мокрым снегом хотелось не всем.

Клиентов моментально разбирали коллеги по цеху. Наконец ему удалось первым подъехать к голосующему высокому мужчине. Он остановился и тут же узнал своего недавнего пассажира – это был Усольцев. Рядом с ним стоял усатый, лысоватый, кругленький, невысокий и крепко сбитый мужчина, ярко выраженный кавказец.

Денисов прибрал громкость магнитофона и, приоткрыв правую дверь, крикнул:

– Господа, карета подана.

Усольцев среагировал мгновенно. Заглянув в салон машины, он радостно воскликнул:

– Ба, Игорь Николаевич! Я всегда считал, что наша деревенька хотя и вмещает около пяти миллионов жителей, однако в ней всегда есть шанс встретить знакомого и хорошего человека. Алик-джан, прыгай в лимузин, мы попали в надёжные дружеские руки.

Друг Усольцева, кряхтя, уселся на заднее сиденье, весело проговорив:

– Салам алейкум, азизим.

Усаживаясь в кресло, Усольцев представил своего товарища:

– Это Алик Зейналов мой друг, давно уже питерец, но тоска по солнечному Баку не покидает его, поэтому он иногда машинально переходит на родной язык. «Азизим», Игорь Николаевич, означает на азербайджанском «дорогой». А мы сегодня, что называется навеселе, так что извиняйте. Гульнули, в ресторане посидели, отпраздновали моё возвращение в родные пенаты. И отвезите нас, пожалуйста, в достославный район Купчино, на улицу названную именем редчайшего мерзавца Бела Куна. А что сегодня слушаем? Можно чуть прибавить звук?

Денисов прибавил громкость магнитофона.

– Вау! – второй альбом «Chicago»! По мне так самый лучший, а вещица называется «25 or 64 to 4», – удовлетворённо потёр руки Усольцев. – Как мы от этого диска балдели в своё время, а от этой песни особенно! Одна из моих любимых вещей. Боже мой, что ещё нужно для хорошего настроения в этот холодный питерский вечер? Отличная музыка и друзья с тобою рядом! Да, музыка нашей молодости, а какой «соляк» здесь выдаст гитарист! Какой «соляк»!

Он повернулся к Алику:

– Ал, помнишь, мы первый раз слушали этот диск у твоей Сонечки дома, когда она ещё не была твоей женой?

Усольцев закрыл глаза, Алик расслабленно улыбался. Из динамиков шли стройные звуки духовых инструментов, создающие особый свойственный только этой группе тембровой колорит, вокалист вёл мелодию красивым высоким голосом.

Машин на проспекте было много, скорее всего это было связано с прибытием какого-то поезда на Московский вокзал. Денисов шёл впереди плотного потока, но перед очередным перекрёстком его обогнали резвые машины и неожиданно стали притормаживать. Пришлось и ему экстренно тормозить. Задние машины, моргая фарами раздражённо засигналили. Поток машин стал.

– Что там? – открыл глаза и приподнялся в кресле Усольцев.

Всматриваясь в стекло, обильно засыпаемое крупным, неожиданно сорвавшимся снегом, с которым «дворники» не справлялись, Денисов воскликнул:

– Да там, настоящий бой идёт на асфальте! И, кажется, неравный, безо всяких правил.

Несколько шустрых водителей, ожесточённо сигналя, ухитрилась объехать потасовку, шедшую посредине проспекта: трое парней били ногами скрючившегося на асфальте парня. Он вертелся ужом, закрывая голову руками. Ещё трое не принимали участия в драке, они стояли в стороне у стены дома.

Вокруг этой свалки бегала, что-то крича, распатланная девушка. Она оттягивала в сторону то одного, то другого нападающего за руки, за одежду. Её бесцеремонно отшвыривали, но она бесстрашно, как птица, защищающая своих птенцов, кидалась на нападающих вновь и вновь. Она делала это до тех пор, пока один из нападавших, не обернулся к ней со звериным оскалом и не нанёс ей удар кулаком в лицо. Потеряв ориентацию, девушка закрыла лицо руками и, как слепая, пошла к трамвайным путям, споткнулась на рельсах и упала, попыталась подняться, но смогла только сесть на рельсы.

– Ну, это уже полнейшее хамство бить женщин, да и пацана изувечат твари обезумевшие. Такое, господа, я не терплю, – Усольцев открыл дверь и решительно двинулся к месту схватки.

– Жора, не нужно, – крикнул ему вслед Алик жалобно, но тут же и сам выскочил из машины с удивительной лёгкостью для своего грузного тела, на ходу натягивая перчатку на левую руку.

Усольцев не стал растаскивать и увещевать вошедших в раж драчунов. Сблизившись с ними, он коротким резким ударом в голову уложил на асфальт одного из них. Его товарищ увидел, что его напарник свалился, как куль на асфальт, и пошёл на Усольцева, но не успел ничего предпринять: двумя короткими и точными ударами, первым в голову, вторым под дых, Усольцев расправился и с ним. Третьего, Алик, с каким-то звериным рёвом, что-то дико крича по-азербайджански, ударил своей большой лысой головой в лицо. Закрыв окровавленное лицо руками, тот взвыл от боли, завертелся волчком на месте. Алик коленом двинул его в живот, а когда он согнулся, ребром ладони смачно нанёс ему удар по затылку.