Ад выползает наружу
В то утро небо ледяной ртутью пролилось на Старую площадь. Ещё агрессивней запульсировала кроваво-красным пентаграмма сталинских высоток. Это москитное место уже вполне подготовлено к Апокалипсису.
Посмотри на Деловой центр с другого берега – многоэтажные клыки Дьявола выросли из преисподней. Их обломали в Нью-Йорке, они выперли здесь. Всегда так.
Потому, что Ад выползает наружу.
Двуликий Антихрист выдаёт себя за Спасителя, и хоть ему мало уже кто верит, слишком для многих такой расклад очень удобен, весьма привлекателен. Снова нацепив на головы припрятанные, было на время рога, толпа недочертей закрутила пир: ведь время чумы пришло!
… В то утро грозно и неожиданно Вулкан извергнул в небеса огненную струю ядовитой блевотины. В воздухе закружились хлопья чёрного пепла, пожирающие апрельские снежинки – пух с растерзанных ангельских крыльев. На этот раз воинство Михаила оказалось не на высоте.
Великая Банковская Стена на улице Маши Порываевой ощетинилась пушками. Бомбардиры и фейерверкеры носятся по офисам с запалами в руках. Вечером будет салют, халявная жратва и выпивка. «Инаугурация манифеста Авена».
Вот и оно, Иуды
Лживое время настало.
В небе иссиня-паскудном
Солнце себя растеряло.
След по Земле кровавый
В горестную обитель:
Это бредёт усталый
Преданный всеми Спаситель.
Он – проходящий мимо,
Он – никому не нужен,
Где клубами чёрного дыма
Ад выползает наружу.
Где ритуальные пляски,
Пьяные хороводы,
Ведущие без опаски
В расступившиеся воды.
Как потерявшие разум
Пьют ядовитые зелья,
С жадностью, чтобы всё сразу
Утопить в безумном веселье.
Чтобы не видеть, не слышать
Плача оставшихся зрячих.
Ниже теперь или выше —
Слова ничего не значат.
К Храму идут обманом,
Крестятся по привычке,
А в оттопыренных их карманах —
Бутылки с бензином и спички.
И. Иванов
Мои Петровские выселки
Из каникуловой тетради
Петровские Выселки и деревней-то не назовёшь. А какое уж там село: ближайший Храм, и тот за пять километров, на берегу Красивой Мечи – быстрого, неспокойного, но всегда тёплого многорыбного притока Дона. А Выселки – так, деревенька, деревушка в шесть дворов. Среди зелени лесов и золота полей прилепилась она неожиданно к лебедянской дороге. Конечно же, эта асфальтовая лента в две полосы появилась гораздо позже, чем само поселение, недаром ведь, эти Выселки называются Петровскими. Должно быть, название это сохранилось еж с 16 столетия, времён Петра Великого. А может, и нет. Просто какой-нибудь заурядный помещик Петров прописал в географии России своё скромное имя.
Впрочем, это теперь не так уж и важно. Какая-никакая, а сама-то деревня ещё существует. И люди в ней живут, и скотина, и птица. И погост за околицей, почти проглоченный подступившим лесом, небольшое кладбище, на крестах и надгробных камнях которого можно встретить всего лишь две фамилии. Типичное родовое захоронение. И кругом, кругом неудержимая, самоуверенно прущая из земли растительность. Чернозём здесь – будто маслом пропитанный и, кажется, круглый год огороды завалены овощами, а сады – фруктами.
Тьфу! – на цивилизацию; это ли не Рай?
Я сидел у окна и наблюдал, как свихнувшиеся от жары куры забирались на невысокий, травянисто-лохматый бугорок древнего погреба, с разбегу спрыгивали с противоположной стороны, где ещё болталась на одной ржавой петле маленькая деревянная дверца, обегали вокруг и снова карабкались наверх. В комнату, где я коротал своё безделье, набилась густая душная тень. Мухи нудно зудели под потолком возле пыльной лампочки. Скучно.
Мимо проковыляла стайка гусей, общипывая на ходу подвядшую траву. Пришла чумазая рыжая кошка, посидела, подивилась на кур недолго. Унылая собака выглянула из зарослей репейника, понюхала брошенное кем-то ржавое ведро со рваной дыркой в дне и скрылась восвояси.
Делать ничего не хотелось, и математические таблицы не лезли мне в голову. Каникулы. «Каникулы» – я произнёс про себя по слогам несколько раз это слово, решил, что происхождения оно латинского, и забыл. Те же гуси, в прежнем порядке прошлёпали в обратную сторону. Нет, этим птичкам Рим не спасти, подумалось мне, когда я провожал их взглядом. Курам, наконец, надоел погреб, и они дружно и громко убежали куда-то.
Через некоторое время появились деревенские мальчишки, их было четверо, и каждый нёс в руках маленького котёнка. Котята, наверное, родились совсем недавно, потому что глупо тыкались мордочками в разные стороны. Они были: два серые, один чёрный, а ещё один какой-то непонятный. А мальчишки были знакомые и, проходя мимо меня, предложили мне пойти с ними на пруд.
«Котят топить», – пояснил один из ребят. «Зачем?» – совсем по-городскому удивился я. «А куда их ещё? Всё равно сдохнут, с голоду или ещё как. Так, чтобы не мучились – бултых и всё». Я не совсем понял, почему котята обязательно должны сдохнуть, но на пруд пошёл вместе со всеми, даже не из любопытства – просто от нечего делать.
Поля по обе стороны дороги были уже убраны, и из них торчала колючая солома. А сама дорога была обильно посыпана потерянной грузовиками пшеницей. Редко попадались и целые колоски. Я подобрал один, расшелушил, обдул и стал жевать. Забавно и непривычно. Настоящий живой хлеб, не то, что из городской булочной.
Мы шли в затылок друг другу, молча и бодро, и солнце грело нам спины. Бесконечные поля волнистыми просторами укатывались за горизонт, расчерченные между собой узкими лесопосадками. В этих посадках всё лето и до глубокой осени неистребимо водятся съедобные грибы без названия и в большом количестве.
На пруду мальчишки устроили соревнования: кто дальше забросит котёнка. Котят было мало, и поэтому каждому из ребят выходило только по одной попытке. А я в это время собирал на склоне ягоду. Не клубника, не земляника, просто ягода росла почти везде, не стесняясь. Росла во множестве и сплочённо. Хочешь – не хочешь, а пока сорвёшь одну, четыре нечаянно раздавишь. В оврагах, по которым весной стекает с полей растаявший снег, а летом пасутся стада, все склоны густо усыпаны ягодой. И коровы жрут её с большим удовольствием. Молоко, правда, от этого слаще у них не становится.
Потом мы долго купались. Вода в пруду была такая же тёплая, как дорога между полей. В пруду водилось много мелкой рыбы и иногда она ненароком щекотала купальщикам ноги. В середине дня на пруд приезжали ополоснуться закопченные механики сельскохозяйственной техники. Они ежедневно во время страды совершают подобные омовения.
Возвращались домой уже после жары, солнце переползло на другую сторону неба и опять оказалось у нас за спиной. О котятах никто не вспоминал, и поставленных рекордов не обсуждали. Молча и умиротворённо шагали мы по серому в горячих блёстках асфальту.
Деревенские жители, даже дети, отличаются от городских немногословностью, размеренностью в движениях и речи. И я сам, позабыв городские порывистость и суетливость, вливаюсь в этот ритм. Пусть ненадолго, хотя бы на несколько недель.
Пока я здесь.
Ограбление по-самарски
– Ладно, уходим.
– Ладно? Что, блядь, ладно? Зачем мы её убили?
– Уходим.
– Ты сказал: Зайдём, испугаем, она описается…
– Чё ты хнычешь? Сука! – он схватил меня за грудки. – Через минуту-другую менты приедут. Она, тварь, на кнопку успела нажать.
– Мы так не договаривались.
– Но стрелял-то ты.
– А этот амбал откуда взялся? Ты говорил, что…
– Этот? – перебил меня Гном (да, у этого рецидивиста такое детское безобидное погонялово) – Этот? – он приподнял, за волосы схватив, голову лежащего на полу охранника. Парнишка лет двадцати в чёрной униформе, лицо в слезах, побоях и соплях.
– Этот, спрашиваешь ты? – и уже обращаясь к нему, – Тебя как зовут, милый?
– Не убивайте меня… пожалуйста…
– Странное имя, трудновыговариваемое. Еврей что ли? Вид, иди сюда!
Вид – это третий наш подельник. Умный красивый молчаливый парень.
– Подержи-ка, – отдал ему пистолет Гном, что перед этим отобрал у меня.
– Этот, говоришь?
– Не надо, пожалуйста, – плачет охранник.
– Вид, сходи в каморку, откуда он вышел, там у них, бля, центр слежения этими, вот камерами. Диск возьми. Не CD, а жёсткий с компьютера. И расхуярь там всё на хрен. Гном вытащил из пришитой к подстёжке куртки свой нож.
– Как зовут, говоришь?
– Не надо…
– Ах! да, извини, забыл.
– Гном, стой!
– Меня зовут Виталий Вячеславович, – представился Гном и быстрым заученным движением перерезал парнишке горло. Кровь хлынула как из крана вода. Ржавая, после отключки. Парень сильно задёргался, Гном его еле удерживал:
– Тихо, тихо, дорогой, сейчас быстро всё пройдёт. Ведь не очень и больно было?
У меня в глазах туман красный, но вижу ухмыляющуюся рожу этого урода.
– Гном, ты ёбаный маньяк, сука! Я бросился на него. Сам себе удивляюсь теперь – даже нож сумел выбить из его рук. Вид стоял у дверей, с пистолетом в руке, такой отрешённый, как будто ничего и не происходит. И всё ему по хуй – и что менты вот-вот.
Гном меня легко перевернул, скинул с себя и давай мутузить по роже: слева, справа, слева, справа. Я пытался лицо закрывать руками, даже отбиваться – да куда там! Этот комбайн смерти, как сам он себя называл, разошёлся не на шутку.
– Что, блядь, бунт на корабле? Вовремя, как вовремя, на, на…
Но тут – голубые всполохи отовсюду, сирены.
– Заебись, – говорит Гном, встаёт с меня. – Вот он и конец, весёлый. А где наш Вид? А нету Вида. Ну, это нормально. Я так и думал. Смотри, чмо ты сопливое, что у меня есть.
Нет у него ничего, кроме самонадеянности.
– Вставай, оботрись. Вон, бумаги сколько разбросано. Давай смерть принимать гордо, стоя.
– Ты сука. Подлая сука…
– Да какая теперь тебе разница? Ты сдохнешь через пару минут. Вставай рядом со мной, очухался?
– Да.
– Выходите! Бросайте оружие и выходите! – искажённый мегафоном голос. Как в кино, ей-богу!
– Нет у нас никакого оружия, хотя… Есть граната, – я увидел в руке у Гнома лимонку. – Во какая! Выходим?
Пока он не видел, я нож его с пола поднял:
– Виталик!
– Что? – Гном полуобернулся через правое плечо.
Я что есть дури воткнул ему в бок нож. Туда, где должна быть печень. Гном ухнул от неожиданности и, оседая медленно:
– Ну, это нормально. Так и должно было всё закончится… когда-нибудь.
Он не схватился рукой за рану, как это обычно делают все. Он выдернул чеку из гранаты. Сам повалился на пол, похоже, уже не живой. Граната катилась к моим ногам.
Валет
1. Валет сказал – Валет сделал
Да, мы просрали Великую Страну
Как много потеряли мы
Как жаль, что молодость проходит
неудачный какой эпиграф
Валет (Валера Кузнецов) был для нас, 15-17-летних пацанов непререкаемым авторитетом. И не только потому, что был старше, имел авто, жену и пятеро (!) детей, он, понимаете ли, умел всё. И из любой ситуации находил оптимальный выход. Человек, на которого не просто можно было положиться – на которого нестрашно было упасть :) Но он не любил лирику, он любил и следовал конкретике. И нас, сопляков, учил этому.
Вся наша компания завязывалась вокруг голубятни. Кто постарше, помнит такое советское увлечение. Чуть ли не в каждом дворе они были. Зелёные двухэтажные домики: закрытые подсобки внизу и металлосетчатые клетки с белыми (в основном), воркующими красавцами сверху.
Ещё мы любили мотоциклы. «Ява» и «Cezet». Валет их ненавидел. Они плохо пахли.
Мы и собирались тогда на «голубятне», и все вопросы решали, и все планы строили на «голубятне». И был у нас друг Боря, правда, реальный негр. Сколько ему лет – хрен его знает, сам он говорил, что считать умеет плохо, а по внешности его определить было трудно, какой-то он неопределённый весь, в этом смысле, был. Наш Боря, похоже, ещё от того самого Первого в СССР Всемирного фестиваля молодежи и студентов произошёл :) Мы его никогда не обижали расово.
Жил, за неимением другого, по бабским студенческим общежитиям (по его словам – не проверяли), зато они (бабы) его кормили и одевали хорошо (вот это было заметно). Но не в этом дело. Боря один раз сглупил (или излишне проявил инициативу, что, собственно, почти одно и то же).
Крысы. Это такие противные животные, которые не только всякую заразу разносят, перегрызают провода, но и породистых голубей душат. А Валет – он бывает резок на слово, но руки золотые и душа – ягнёнка. Валет из огнетушителя соорудил огнемёт (типа, костерок в походе разжечь и т. п.). Соорудил, да и оставил без присмотра. Не то чтобы на дороге бросил, положил в подсобке голубятни. Сверху голуби-то под замком посерьёзнее, а вниз доступ к инструментам имел практически каждый. Он потом и сам себя корил за эту «бензиновую бомбу», но с голубями, слава богу, всё обошлось.
Боря просто хотел защитить птиц. Вы видели, как бегает горящая крыса по двору? Как она вопит? Да, они тоже визжат от боли. У нас там рядом детская футбольная площадка была с деревянными заборчиками по периметру – она туда и попала. Бегает, горит и визжит.
Подходит к Боре Валет. Даёт ему «Макаров» (а дело было в строгом на этот счёт Государстве по имени Советский Союз):
– Мне по херу: что крыса, что негр какой-то из нигерии: или ты, или она. Две секунды. Над животными издеваться нельзя!
P.S. «Макаров» оказался очень искусно сделанной кустарно пневматикой: пульки – шарики от подшипника, баллончики – от обычного бытового сифона, они и сейчас такие же. А сифоны тогда были в моде, чуть ли ни в каждом доме.
2. Цветы и мороженое
Валет – он на год младше моего отца. Но при отце не попьёшь пива и не стрельнёшь так запросто у него сигаретку (впрочем, ни тем, ни другим я тогда не увлекался. Пробовал, конечно, но, к счастью, «не всосало»). Мой отец не был особенно строгим, и даже напротив – немного бесшабашным был, музыкант, всё-таки. Но чтобы, например, я пришёл домой пьяным – у меня самого такое в голове не укладывалось. O tempora! O mores! Время и люди были тогда немного другими. А Валет смотрел, прищурившись, на какого-нибудь пацана из нашей компании, что сидел с бутылочкой «Жигулёвского», и говорил:
– Не моё, конечно, дело. Если ты хочешь убивать себя, зачем я тебе мешать буду? Я просто одно хотел заметить: вот, у меня пятеро детей, а у тебя ни одного не будет. Пиво – это страшный и коварный яд: из мужика делает бабу, из бабы делает свинью. Я точно знаю, у меня есть доктор знакомый, по этим делам, именно.
Не «врач» – «доктор». Валет и говорил как-то так… «вкусно» что ли? Недопитая бутылка, как правило, отправлялась в урну. Здесь я не могу передать тональность речи. Это не было наставлением или укором взрослого младшему. Это было как… подкол ровесника: «ну, ты и лох» – по-сегодняшнему. Валет не курил и нам не разрешал (не разрешал, правда, только в его машине)).
Валет всегда был при каких-то делах, крутился, что-нибудь где-нибудь доставал (семья всё-таки). Первоклашке своей на первое сентября шикарный букет цветов – из оранжереи в Ботаническом саду.
– Ты, что, воруешь?
– Нет, зачем? Честно купил.
– А почему через забор прыгаешь?
– Да кто ж мне с проходной за такую цену продаст?
Или
– Мороженое хотите? Пойдём на хладокомбинат, мне, как раз, масло домой купить надо.
У высокого бетонного забора в тихом дворике говорит нам:
– Стойте здесь, я быстро.
И, с ловкостью обезьяны, – шмыг на территорию. Через некоторое время взбирается изнутри, уселся, как орёл, на вершине Кавказа. Пакет с пломбирами «48 копеек» – нам вниз, подмышкой – картонная коробка со сливочным маслом.
– Ребят, рубль есть у кого? Не хватило.
Рубли тогда тяжёленькие были, с Лениным, легко подбрасывались на нужную высоту. Валет, поймав монету и перекинув дальше:
– Держи, дедушка, большое спасибо!
Насколько я знаю, Валет никогда не воровал, хотя честными покупками это тоже назвать нельзя. Но сказать про Валета: «барыга», скупщик краденного у меня язык не поворачивается. Пятеро детей, пятеро. Я не помню, или даже не знаю, где он работал. Но работал, конечно, в Союзе все работали. Ему и квартиру дали хорошую, большую на Беговой. А вот зарплат миллионных не было. При этом Валет успевал всё. Он был везде и знал всех. Мы собрались однажды…
3. Шампанское, господа
Собрались мы как-то в поход. Ну, как – в поход? Это, наверное, правильней сказать – на пикник с ночёвкой: приехали на водоём, палатки, шашлык, купание (редко – рыбалка) и песни у костра.
– Из алкогольных напитков с собой мы возьмём только и исключительно Шампанское, – говорит Валет.
– Ты охренел, что ли? Пять пятьдесят за бутылку!
– А тебе что обязательно бутылки нужны? Хлопками пробок рыбу пугать? Поехали, место знаю.
Ну, поехали… Машину оставили прямо на Садовом (там оно Валовой улицей называется).
– Здесь манёвра больше. Ночь, машин мало. А во дворах менты зажмут с двух сторон и – всё.
Дальше тёмными московскими переулками – пешком. Стена. Нет, забор такой высокий.
– А что это?
– Московский завод шампанских вин, слышал такой?
– А на Рябиновой?
– Там другой, Очаковский.
– И что?
– За угол, там лестница.
– Ты сам её, что ли, сюда приволок?
– Нет, видел, рабочие оставили.
Бля! лестница до третьего этажа.
– Идём все вместе. Без меня вы тут заблудитесь. И всё делай – как я. Понятно?
Ласковая тёплая июньская ночь Тополя здоровенные. С другой стороны стены – хоз. постройки, по крышам, как по ступеням Пирамиды Хеопса – вниз. Собаки залаяли.
– Деньги у кого?.. Здесь ждите. Даже если собаки, даже если ВОХР – без меня ни шагу, пропадёте. Ну, Валера, матушку твою, вперёд…
Он вернулся через пять минут, которые нам показались пятью часами. С огромным пластиковым пакетом (литров тридцать, наверное) на плече.
– Ходу, ребята, ходу! Деда застукали.
Раздались свистки, и с двух сторон бурого кирпичного здания к нам устремились тёмные недобрые фигуры. Я их не считал, каким-то немыслимым для меня ранее акробатическим прыжком оказался на крыше сарая.
– Суки! Пакет-то возьмите, я с ним не запрыгну.
Я взял, тяжёлый – литров тридцать точно. Валет, оказавшись наверху, отобрал его у меня:
– Ну, беги. Чего стоишь?
Той же дорогой обратно. Оказались на Садовнической улице. Сзади – свистки и топот, впереди с перекрёстка выруливает жёлто-синий Уазик с мигалкой.
– Вперёд, вперёд на него… До поворота во дворы мы первые успеем! – Валет с этим огромным мешком на плече вёл нас. Мы пропетляли по дворам, благо, тогда ещё всякие мелкие буржуйчики заборов не понастроили. И вышли прямо к своей машине.
– Ну вот – уже переводя дух в салоне видавшей виды «Лады», – от такой беготни Шампанское слаще будет.
Уже где-то на Зубовском бульваре (это всё то же Садовое кольцо). Часа три ночи, машин нет ни одной. По тротуару – ну, как тебе не стыдно?! Девушка со светлыми волосами, в лёгком летнем платьице, вся просвечивается, как аквариумная рыбка на солнце… и рядом с нею негр, ослепительно чёрный в своих белых штанах. Ну, какого, простите меня, фига?
Валет никогда не был расистом (Борю нашего вспомните), но он всегда категорически был против смешанных браков.
– Ах, ты, гнида черножопая!
И выехал на тротуар. Оставив девушку позади, погнались за прытким негром. Валет – очень хороший водитель, но негр оказался ещё лучшим бегуном. Нырнул в какую-то подворотню.
– Ушёл, гад. Надо было ту шлюху задавить. Может, вернёмся?
– Валет, ты с ума сошёл? У тебя нервы…
– Запомни, Игорёк, у кого-кого, а у Валета нет нервов. И мне это очень помогает в жизни.
Падение дома Миллера
В ту, самую длинную ночь на Земле, планеты затеяли хоровод и светопреставление. Учёные припали к телескопам. Как маринованные помидорчики во рту, полопались глаза учёных. Небо запоздало заплакало Леонидами, и пришёл Неизвестный. Вспыхнул Сверхновой. Злобным белым карликом прокатился по орбите Нашей Голубой, пожирая нерасторопные спутники. Нажрался, гад, до отвала и утонул в своих бездонных глубинах Вселенной. Так пала GPS. Осталась ГЛОНАСС – ну, так этой на всё ГЛОбально НАСрать.
Недобрый знак. За окном Петергофа уныло застыло ледяной простынёй Истринское море. Миллер с нехорошим предчувствием весь в траурно-чёрном от Valentino и шлёпках Berluti Rapi;c;s Repris;s с недопитым стаканом в руке вышел на парадный балкон. Ночь пахла сосновой смолой и жжёным снегом. Прокуратор тревожно смотрел в светлеющее небо, откуда нежно надвигалась заря. Над кромкой леса, вылупившись из темноты, всплыла неведомая птица…
Янтарный напиток сквозь тонкое стекло неприятно холодил окоченевшие пальцы. Пиво Miller (Миллер) – один из самых популярных и продаваемых пивных брендов в мире. Miller – очень мягкое пиво. Нет ярко выраженной горчинки, да и вообще ничего яркого и индивидуального, кроме мягкости, у этой марки нет. К тому же, пиво содержит убойную дозу эстрогена – женского полового гормона. Прокуратор тяжко вздохнул: он остро чувствовал, как обабливается изнутри.
Тем временем та птица, порождение тьмы лесной, с нарастающим цикадным стрекотом приближалась. Миллер внимательней пригляделся: еба-а-ать..!
«Аллигатор», Ка-52 на крейсерской скорости заходил на роскошный фасад его Петергофа. Прокуратор отчётливо видел хищный блеск в лапах этой чёрной горгульи всесокрушающих ПТУР «Вихрь». В глазах предательски защипало удивление. И не успел глава могущественной госкорпорации освободить свой организм от лишней влаги, как из-под брюха железного птеродактиля, одна-затем-вторая, витиевато вылетели огненные стрелы.
Замок расцвёл кровавыми грибами. Взметнулись снопы искр к небесам, летели кирпичи на бритые лужайки, вода в фонтанах закипала. Из окон, растерявших свой стеклянный блеск, вопя и корчась, лезли недобитые буржуи. И напрасно! Всего двенадцать смертоносных молний прошлись усердно по гнезду греха. Такой пейзаж – спокойный, пасторальный, казалось, вечный, вдруг обернулся Адом.
Но Миллер этого уже не видел.