Едва японские десантные катера подошли к берегам полуострова полусвободы, из земли, из камней вырос железный кордон автоматчиков в нашей белёсой «афганской» форме.

Заработали пулемёты с моря, подкосились первые ряды защитников. Но: ни звука из их уст. Только сухой свинцовый стрекот, и кроваво чавкающие разрывы гимнастёрок – ярко и контрастно. Был дан ответный огонь: комариные 5.45 в бронированные шкуры левиафанов. Не безрезультатно: десант затаился в трюмах и забыл, что он десант. Солдаты Солнца падали, сражённые, но не прятались за камнями. И в эти минуты полусвобода становилась Свободой.

У меня на нагрудном кармане, где сердце, тоже расцвёл неправдоподобно алый, первый в этой весне гибискус.

Она убьёт Путина

Человек – существо земное. Хуже всего себя чувствует в подвешенном состоянии. Даже лежать под землёй проще – по крайней мере – стабильность. Человек больше всего боится непонятного. Не страшного, нет, с этим можно бороться – непонятного, бороться с которым – неизвестно как.

А это, между прочим, Сессиль. Та самая ебанутая француженка. Отсидела на Родине 6 месяцев за терроризм, бежала с группой алжирских головорезов. И теперь скрывается от всего мира. Но не боится никого, даже себя, своей совести, с восхищением смотрится в зеркало каждое утро. Уважает себя и заставляет уважать себя других. А за то, что просто человек. И Человек с большой буквы.

– А хочешь я убью Путина?

– Хочу, – быстро ответил я. Но, подумав, переспросил:

– Зачем?

В чём смысл отрезать нитки у марионетки? Втыкать иголки в картонную маску?

– Ты плохо знаешь Вуду, мальчик. Да, ты не ощущаешь сакральность. Ты плоский. Spirituellement plat.

Она меня, сорокалетнего мужика, пизда смазливая, называет мальчиком. Впрочем, мы почти ровесники.

– Ты убиваешь…

– Да. А ты по утрам смываешь мои кровавые следы со своих плеч.

– А Путин…

– Что Путин? Такая же пляжная обезьяна на цепочке, как Саркози, например. Немного более капризная… Самовлюблённая – вот слово вспомнила.

– Я поняла одну офигенную вещь. Убить в этом мире легко любого, запросто. Только не все знают об этом, не все знают, как. Остаётся единственный вопрос: кого?

– И зачем…

– Не болтай глупости! – Бросила крик мне в лицо. – Это l'expression absurde… как это по-русски? Мудацкое слово! Убей его из своего языка.

Ну, это её речевой оборот без моей редакции.

Действительно, зачем оно нужно это «зачем»?

Оговорочка по Фрейду

Во времена былые, в 90-х прошлого века, играли с парнями из «Душа и Тело» на базе МАСТа. Было там и другого народу полно. Например, Вася Счастливцев со своей знаменитой в узких кругах «Не хочу пить димедрол, дайте только рок-н-ролл». И непонятные ни в словах, ни в мелодиях металлисты. И ещё кто-то… А нас, «ДиТ», почему-то, коллеги называли панками.

Друзья, кто слышал мои песни, чего там панковского? А ведь львиную долю материала и для «ДиТа» тогда сочинял я. Примитив-рок и Панк-рок – это не одно и то же. Но сейчас не об этом.

Был там ещё такой виолончелист Костя Клюев. Худенький в очках. Классический. Тёрся постоянно среди нас со своей виолончелью. Не, в натуре. Старенький добротный инструмент. Не Страдивари, конечно, но звучал весьма неплохо. Даже я на нём скрипеть немного научился.

А дело в том, что Костя, хоть и надоедал всем своим бесконечным гундением, но поиграть с кем-нибудь серьёзно наотрез отказывался. Вот и жил, как Призрак Оперы в актовом зале МАСТа. Он по ночам, наверно, исполнял свои бредовые ноктюрны.

И как-то раз… Как-то раз подходит Костя ко мне какой-то не такой. Я пригляделся – пьяный. Ну, ни фига себе! Костя Клюев – пьяный!

– Понимаешь, – говорит, – мне баба не дала.

– Ну и что? Дать тебе шнур от микрофона?

– Нет. – серьёзно так, – дай на гитаре слабАю что-нибудь.

А сцена, как раз, наша была. Не жалко. Всё-таки – музыкант, со струнами получше всех нас обращаться умеет. Взял он гитару, поёрзал на стуле:

– Сейчас, ребята, я вам сбацаю! Менструатор есть?

– Чего?

– Медиатор. А я что сказал?

Русский фашизм

– Папа, папа, можно я сегодня пойду на подводную лодку?

– Нет, конечно! Зачем это тебе?

– Ну, они такие прикольные, русские…

– Дикие медведи. У них большие зубы, они тебя съедят.

– У них большие зубы…, и они улыбаются…

– Кристиан, объясни своей сестре, где опасность в этом мире и где её нет. Раз и навсегда.

– Мило, мы с тобой были в Стокгольме, помнишь? Зоопарк, мишка в клетке?

– Да, помню я всё, Кристи. Я не маленькая! Я просто хочу на лодку.

– Я тоже хочу, только папе ничего не говори.

– Дочки! Послушайте меня. Только что русские уничтожили ещё один наш город. Дети, женщины, старики сгорели под его обломками. Там не было наших солдат! Русские жгут мирные беззащитные города. Это – фашисты!

– Папа, можно я пойду сегодня вечером к фашистам?

Горький парк

Шёл я по улице. Дурацкий такой: на штанах карманов двадцать, футболка жёлтая «1С», я там не работал, брат подарил. Ушёл из КБ, совсем. Жена ушла к другу. Ну, друг – не друг – одноклассники. Лето. Июнь. Солнце…

Навстречу идёт красивая незнакомка.

– Привет, – она говорит.

– Привет.

Присели на заборчик рядом с автобусной остановкой. Нам оказалось в одну сторону. Подошёл автобус, длинный и пустой.

– Не садись. Он поворачивает.

– А ты откуда знаешь?

– Я здесь живу. Все маршруты наизусть…

– Нет, откуда знаешь, куда мне ехать?

– Не туда?.. А, может, пойдём в «не туда».

– А где это?

– В двух шагах от нас. Как Рай и Ад.

– В который из них?

– Тот, что ближе.

Мы пошли гулять в Парк Горького. На входе толпа взъярённых скинхедов. Один из них берёт меня за грудки:

– Ты видел их? Куда они пошли?

– Кто?

– Черножопый ублюдок с белой блядью.

– Нет, не видел.

Отпустили нас, они побежали дальше.

– Мы же их встретили, – говорит мне моя попутчица уже у реки.

– Кого?

– Смугленький парень с русской девушкой.

– А.… ты об этом. Но мы же не встречали «черножопых ублюдков с белыми блядями»?

– Смотри, – говорю, – они, как скелеты динозавров.

Карусели, горки…

Она ходит и не верит.

– Хочешь включу?

Здесь надо сказать:

Я сезонно подрабатывал оператором аттракционов. На ВДНХ, в Сокольниках… ну, по всей Москве, в принципе.

Лампочки зажглись, тележки заелозили.

– Нельзя, – говорит Юрка, охранник.

Как ни упрашивал, не разрешил.

Красно-Коричневое

Смерть, позволь нам быть твоей чумой

Это было летом 1993-го года. Шёл я через Красную площадь к метро Китай-город. Рядом с Историческим музеем. Прямо у входа в храм стоял длинный столик-лоток с печатной продукцией: книги, газеты и т.п. Пробежался я взглядом по названиям изданий, по заголовкам сплошная дерьмократическая муть. Услужливый продавец мне:

– Покупай! Всё самое свежее.

Верно говорит бородач. Чего бы почитать в метро? Спрашиваю:

– А есть что-нибудь патриотическое?

Лоточник на минуту задумался, словно впервые разглядывая свой «жёлто-голубой» товар:

– Нет… «Патриотического» (кавычки отчетливо звучали в тоне его ответа) ничего нет.

Я отворачиваюсь от него, начинаю уходить. И тут же слышу радостный окрик:

– Эй, парень, погоди. Вот, специально для тебя, Гитлер есть!

Он не выдержал брезгливый укор в моём тяжёлом взоре. Смутился, стал перекладывать свои книжки с места на место…

А вот, что я сочинил чуть позже. Точно никто не знал, чем закончится противостояние Верховного Совета с могучей ельцинской бандой. В кровавую развязку никто из наших не верил. Но готовились: московский воздух уже слегка отдавал мертвечинкой.

Осень. Скоро мой День рождения

Осень. Красно-жёлтые взрывы уже впереди.

Осень выдрала сердце из моей груди.

Дождь соберу в ладони, сохраню до весны.

Посмотри мне в глаза, прочитай мои сны.

Отпылала, отпела развратница Лето.

Ты устала гулять, ты вернулась, но не будем об этом.

Заходи, друг Сентябрь, да тащи за собой прихлебателей в дом.

Нынче праздник у нас, я угощаю кровью своей и вином.

Только Осень смотрит сочувственно и чуть свысока.

Брось ты это, дождливая, не жалей меня, дурака.

Коли камень на сердце – так, знать, место пустое не по душе.

Я всё думал: «ещё», а вдруг оказалось «уже».

Ты считай мне года, Осень-кукушка, ну, сколько ещё?

Всё, что было – то было. Только, кажется, было не всё…

Я скрипичным ключом вскрою душу, как дверь, ты закроешь за мной.

Пожелай мне холодного сна до встречи с тобой.

19 СЕНТ 1993

И. Иванов

Движение внутрь

Привет, Кизи!

Где я здесь, а где Вулф? На всех: Электропрохладительный кислотный тест.

Извините, я тут вмешался бесцеремонно в классику и включил механический шейкер. Фанаты «Теста…» не обижайтесь. Это даже не пастиш. Это такой прикольный трип. Ну, вы же берёте с собой попутчиков?

Если получилось плохо, застрелите меня из шприца.

Мы начинаем движение внутрь себя, чтобы дать возможность Космосу вдохнуть нас. Волшебный психоделический экспресс несётся с сумасшедшей скоростью, окружённый бешеной пульсацией сменяющих одна другую фантастических картин. Нервная динамика абстрактных геометрических цветовых построений и пятен уступала место разноцветным вращающимся фонтанам и вспыхивающим фейерверкам.

Неземные дворцы вливались в нефы соборов; в причудливых изгибах сюрреалистичной архитектуры вырастали огромные пирамиды, пронзённые длинными шеями золотых драконов, их мощные челюсти клацали, роняя крупные искры в распростёртую водную гладь, и зелёная синь с шипением поглощала их. Мы слышали звук каждого цвета, мы видели формы и движение музыки, вихреобразные запахи и спиральные вкусы выстраивались в решётчатые поверхности. Всё это длилось столетия и, в то же время, не продолжилось и одного мига. Потому, что время перестало существовать, Оно перестало БЫТЬ, даже не начавшись. Но время не определяет пространство, как и пространство не определяет время. Потому, что они равнозначны. Потому, что они – одно и то же по своей сути, но никак по-другому не взаимосвязаны. Трансцендентны, вот.

Энн заглядывает в мои глаза всеохватным взглядом и, хотя я не произношу ни слова, взгляд её полон кислотного взаимопонимания: наши мозги – это единый мозг, мы проникли друг в друга, мы слились, вот мы с тобой и поболтаем, ты и я, и говорит:

– Ну да, ну да, ты и вправду думаешь об этом, я знаю, что ты думаешь. А ты знаешь, что думаю по этому поводу я. Точно, – будто и впрямь только что прочла мои мысли и поняла, что в башке у меня – ничего, кроме нелепейшего на свете дерьма, которое она сама же туда и засунула. Круг замкнулся.

Я уже различаю в волосах у неё, вместо сапфиров и изумрудов, светящиеся в сумерках древесные гнилушки, которые при свете превратятся в заплесневелую рассыпающуюся труху. Но – какая разница? Это не важно. Это – её Вещь. Вещь – сама в себе. А все Вещи постоянно изменяются, перетекают из одного состояния в другое. Люди и Вещи – равнозначны.

Я не проронил ни слова, ни одного чертовского звука не брякнул. Даже если и захотел, то не смог бы: язык мой, мускульный гидростат, начал вдруг неукротимо удлиняться. А внешне это было незаметно. Потому, что рос он не наружу, а внутрь, через горло в желудок и дальше, не позволяя говорить, но совсем не больно, не перекрывая дыхания, необычно только и неожиданно… и фиг с ним. Это просто – моя Вещь.

И, тем не менее, всё та же Энн:

– Я даже говорить не хочу с тобой о сексе. Ни с тобой, ни с кем-то ещё, – её глаза холодно и злобно сверкают звёздами. Да, нет же! Это сквозь её чёрные глазницы, сквозь раскрытый мозг, сквозь хрупкий череп я вижу звёзды за её спиной в предутреннем небе. И что внутри, что снаружи – равнозначно. Равнозначность – основной закон мироздания.

– Я уже вступила в оплодотворяющий Природу, вселенского масштаба половой акт. Природа – это я. Я – струя жизненного начала, вливающаяся в меня. Я создаю разрушая. Смерть – это опыт рождения. Рождение – безусловная и неотъемлемая часть смерти. Агрессия, гомосексуализм, мистицизм – вечное триединство кислотного психоанализа секса…

«Да заткнись ты, Энн!» – жаль, что не в голос. Нужен мне твой секс сейчас, как собаке колесо от пятой телеги. Я поворачиваюсь к ней спиной… Да бог, ты мой! И её, и моё сознания – кругообъемлемы. Разве можно отвернуться от себя, от того, кто стал частью тебя, кто внутри? Она говорит, я улыбаюсь, и она рассудительно отвечает на мои улыбки.

И дальше… Где-то я это слышал уже. Знакомо, как будто бы сам это выдумал, но не мои мысли – её. А Энн продолжает неистово:

– Видишь этот мешок? – она протягивает руку в сторону армейской палатки. – Общий спальник для брызжущих и впитывающих идиотов. Любая рафинированная девственница, забравшаяся туда, чтобы просто выспаться пару часов, выползет оттуда наутро брюхатой тварью, убившей себя и не давшей ничего взамен. А ведь, знаешь ли, жизнь и смерть – равнозначны. Абсолютно, как и все мы.

Равнозначность всего и всея – это, почти что, религия. Не принуждение, но потребность. Не догма, но вера. Не долг, обязанность, необходимость, но желание. Искреннее, естественное, настоящее.

Чёртов мешок – как насмешка над жизнью, как издевательство, квинтэссенция всевозможных пороков, человеческой слабости. Слабости духа и духовной податливости. Циничный надутый пузырь, плюющийся мёртвой спермой из уродливых прорех наших ошибок.

– Я не хочу секса! – почти истерично. – Я хочу любви.

А я выблёвываю из себя глистообразный рецепторный отросток, и мои ощущения не сигнализируют мне о потери чего-то личного, чего-то части меня. блядь! Да я же вполне самодостаточен. Мне хватает. Я – это я. А этот «трип» – «трип» первого уровня. И, может быть, так нарушается равнозначность.

Поезд ЛСД

Мы начинаем движение внутрь себя. Волшебный психоделический экспресс несётся с сумасшедшей скоростью, окружённый бешеной пульсацией сменяющих одна другую фантастических картин. Нервная динамика абстрактных геометрических цветовых построений и пятен уступала место разноцветным вращающимся фонтанам и вспыхивающим фейерверкам. Неземные дворцы вливались в нефы соборов; в причудливых изгибах сюрреалистической архитектуры вырастали огромные пирамиды, пронзённые длинными шеями золотых драконов, их мощные челюсти клацали, роняя крупные искры в распростёртую водную гладь, и зелёная синь с шипением поглощала их. Мы слышали звук каждого цвета, мы видели формы и движение музыки.

Всё это длилось столетия и, в то же время, не продолжилось и одного мига. Потому, что время перестало существовать, оно перестало быть, даже не начавшись. Но время не определяет пространство, как и пространство не определяет время – они слишком равнозначны. Они – одно и то же по своей сути, но никак по-другому не взаимосвязаны. Да, я видел это.

Умереть не страшно

И спросят меня они:

– Хочешь ли ты умереть? Сейчас, теперь…

Ответ будет твердым и однозначным – НЕТ!

Но зададут вопрос:

– А страшно ли тебе умереть?

Сейчас, теперь… кажется, нет.

Да и не страшна уже смерть сама по себе. Страшна, наверное, возможная боль, сопряженная с нею. А так – нет, нисколько. Всего лишь переход из белого в черное, из света во тьму, из жизни в небытие; в конце концов, обыкновенное растворение маленького Я в Великом НИЧТО.

Бесконечное Ничто складывается из мириадов потухших Я. Ну и что может возомнить о себе отдельная молекула, не молекула даже – куда ничтожней – в Едином и Всемогущем Теле Космоса?

Жаль, вот только, здесь, на Земле успел так мало…

Время душит пространство. Иногда у меня бывают приступы клаустрофобии. Стены сужаются, наваливаются на меня, давят. Я слышу, как хрустят переломанные кости под их тяжестью. Мне кажется, что я никогда не смогу вырваться из своей сумасшедшей комнаты. Хочется кричать, но горло сжимают бетонные руки стен. Наконец, я выбегаю на улицу, если еще в сознании, и дома нависают над головой тяжелыми громадами. И это ужасное, низкое, бесконечное, безвыходное небо с дрожащими капельками звезд на черном животе…

Но это быстро проходит. Снотворное я никогда не принимаю – оно мешает мне справляться с ночными кошмарами. В картотеке психиатра мой амбулаторный номер – 665

Свечи

… Музыкант окинул хмельным взглядом веселящуюся, гогочущую пьяную толпу. Лица перед его глазами расплывались в уродливые живые пятна, теряя всякую пропорциональность и принимая неестественные размеры. Выпученные глаза их медленно вращались, обшаривая Элфи с головы до ног. Длинные широкие языки, извиваясь, дразнили музыканта. Громадные уши, как крылья большой болотной птицы, хлопали по вздутым щекам.

Свечи! Господи, самые, что ни есть настоящие свечи. Сплавленные, в потеках стеарина, потухшие и остывающие свечи. А ведь точно. Совсем недавно он вернулся из Города Вечности, где бродил среди могил, и всюду – миллионы, миллиарды, число, соответствующее количеству звезд на небе, таких же беспомощных, слабых и ничтожных, тлеющих свечей. И каждая свеча – это жизнь до смерти, каждая свеча – смерть после жизни. И над могильными холмами клубится грязный туман с едким запахом серы и хлора – дыханием Смерти, и шелест незримых саванов расползается между крестов, и где-то в глубине, где-то в утробе Матери-Земли стонут бессмертные души, обреченные на вечное страдание, чьи лестницы в небо сожжены, чьи пути – в бездонную черную пропасть.

Дети Земли! Дети вечной темноты. Не умолкают вздохи, плач и иступленные крики, горестный ропот, слова, в которых боль, гнев и страх, жалобы и отчаянные восклицания, сливающиеся в гул, без времени кружащийся во мгле.

Данте, ты – Гений Ада!

И сейчас Элфи смотрел в лица этих тающих восковых фигур, этих храпящих без сна, забрызганных дурной слюной и прокисшим вином свиней, созданных по образу и подобию Всевышнего, и сам был с ними, сам был таким же, как они. Он чувствовал это каждой … каждой каплей выпитой дряни, и в его голове смешались невыносимый гул, визг и скрежет, все его тело пронизывала такая острая боль, словно раскаленную металлическую нить протягивали сквозь него.

Он захотел крикнуть и не смог: горло сжимали холодные, цепкие и липкие руки пустоты, в глазах лезвием зашевелился нестерпимый блеск ночи. Элфи обхватил голову руками и, мыча и трясясь, повалился под стол. А перед ним все кружились, смеялись, ржали, издевались дымящиеся зловонные свечи.

Дождь

Пришел с дождя – лужа в ладонях,

С дождя – взгляд стекает по щекам.

Он насквозь в дожде, дождем безнадежно пьян…

Четвертая ночь, истекающая водой и дышащая холодом.

Четвертая ночь с того дня, как взорвалось безоблачное небо.

Четвертую ночь, не переставая, тупо и монотонно льет дождь.

Четыре насквозь промокшие ночи, и ни одного дня между ними.

Дождь . . .

Герой склонен к мистификации, его больное воображение, пронзенное острием шизофрении, рисует кошмарные картины. Впрочем, шизофренией охвачено не только воображение Героя. Эта болезнь приняла размах Эпидемии, Пандемии, накрывшей собой Весь Мир. Но Герой уверен, что его состояние, депрессивно-параноидальная форма – состояние нормального человека. И он прав. В ненормальном мире что должно считаться нормальным? Но почему эта тоска, откуда этот страх? Бред? Просто иначе теперь быть не может.

Льет дождь. И стуком в окно прогоняет сон. Герой в своем грустном Костюме Черного Пьеро, обхватив руками колени, сидит на постели, мокрой от дождя. Собирающиеся из ничего крупные прозрачные капли падают с потолка. Вода сочится из стен. Дождь проникает отовсюду. Вода уничтожает все иные структуры, всё становится Водой. Герой встает с постели, по колено в воде, он идет к окну. Дом уже мертв, затоплен, и вода вяжет ноги, а за окном в Абсолютной Темноте – Дождь, ревёт потоком Водопада. Герой дрожащими пальцами касается оконного стекла, и стекло отвечает негромким всплеском. Не стекло – Вертикаль водной глади.

Четвертую ночь идет дождь. Бесконечный, неиссякаемый, холодный и зловещий Ливень. Глаза Героя блестят от слез. Или, может быть, это Дождь уже овладел его Душой. Мокрый Бесформенный Зверь…

Проклятье – о, сколько дождя в этом слове…

Льёт дождь. Уже подряд четвёртую ночь.

Я не могу уснуть – меня будит стуком в окно дождь.

Он приносит мне страх и зябкую дрожь,

Сидя на мокрой постели, я смотрю в потолок,

С потолка капает дождь.

Облака мне подносят бокал с дождём –

Если я не выпью дождь, то дождь меня съест.

Но, Господи! Каким тяжёлым становится крест,

И распятие расплылось по стене серым пятном…

Это мой дом захлебнулся дождём.

Льёт дождь. Все лужи слились в мировой океан.

С крыши ревущим крылом водопада

На плечи падает дождь.

Четвёртую ночь я не жив и не мёртв,

Я сойду с ума, этот дождь меня доведёт.

Всюду дождь, дождь всегда,

Я не знаю место и время, где и когда его нет.

Так похоже на бред,

Но – четвёртую ночь,

Но – не могу уснуть,

Но – дождь, дождь, дождь…