Постучав в дверь и не дождавшись ответа, Максим толкнул створки и перешагнул порожек. И только оказавшись внутри помещения, он почти выкрикнул дежурную фразу:

– Разрешите войти!

Никакого вопроса в этих двух словах не содержалось, скорее наоборот, было полуутверждение-полунапоминание: дескать, вы меня приглашали – вот он я. Хотите – карайте, хотите – милуйте.

В канцелярии дивизиона, кроме командира, никого не было.

Слева на стене висела зашторенная карта позиции дивизиона. Максим знал об этом, когда, будучи дневальным, натирал мастикой пол в канцелярии и увидел случайно приоткрытую карту с грифом в правом верхнем углу «Совершенно секретно».

Справа стоял шкаф с армейскими уставами и учебниками. Здесь же в углу помещался выкрашенный бурой скучной краской стальной сейф с ручками, напоминающими штопорные. Окно за торцом стола было забрано квадратной металлической решеткой того же бурого цвета. Вплотную к окну стоял деревянный стул командира.

Казинник без фуражки, защищавшей большую часть дня его совершенно лысую голову, зато в круглых очках с дужками, зацепленными за опушенные волосами уши, сидел на этом стуле за столом, покрытым вышарканным дерматином, и просматривал утреннюю почту. Газеты он отодвинул на край столешницы. Перед ним лежало несколько конвертов, один из которых он только что держал в правой руке на разводе, когда объявлял рядовому Жарикову гневный приговор.

Подняв голову, подполковник пробормотал свое сакральное «бенть», покачал головой и насупился.

«Сейчас начнется моралите», – с унынием предугадал Максим и слегка согнул в колене правую ногу, чтобы не закостенеть по стойке «смирно». Кто его знает, сколько придется торчать навытяжку перед начальством? И не угадал, ибо дальнейшие события пошли совершенно по иному руслу, чем можно было предположить.

Казинник завздыхал, словно старый дед, закряхтел даже от какой-то внутренней борьбы с самим собой.

– Вы ведь не себя наказали своим проступком, рядовой Жариков. Вы меня наказали. Да, да! Ломай теперь голову, как с вами быть.

«Ничего себе… Как же это так? Не ему же сидеть за меня на «губе», чего он крутит? Говорил бы напрямую», – в режиме внутреннего диалога откликнулся Жариков на слова подполковника.

– Про опоздание из увольнения напишите объяснительную записку. Но заранее предупреждаю, что практически никакого послабления она вам не принесет. Знаю я все эти оправдания про опоздания на поезд или на автобус. Проштрафился – получи наказание.

«Сейчас меня, наверно, на «губу» поведут прямо из канцелярии», – предположил Максим. И опять ошибся.

– Вот, по вашу душу, письмо из СКА ДВО. – Казинник ткнул пальцем в серый конверт. – Не первый раз уже такое приходит, между прочим. Вызывают на чемпионат по легкой атлетике. Бенть… Вы что, бегаете, что ли, хорошо или сигаете?

Пока Максим собирался с духом, чтобы ответить на ошеломившее его сообщение тем, что он действительно перворазрядник в десятиборье и был в студенчестве призером дальневосточных соревнований, Казинник продолжил:

– С нашим недокомплектом в части, находящейся постоянно на боевом дежурстве, мы это, допустим, переживем. То есть командировать вас в Хабаровск не станем. Набегаетесь еще после службы. Отбояримся как-нибудь… А что мне с вот с этим делать?

Волосатый палец подполковника указал на белый конверт меньшего формата, с множеством почтовых штемпелей, напоминающих грудь ветерана в медалях.

Максим даже огорчиться как следует не успел. Оказывается, его разыскивали из СКА округа люди, знавшие о его прежних победах на стадионах, а он ни сном ни духом о том не ведал.

Вновь закряхтев с сиплой одышкой, командир дивизиона вскинул глаза в сторону Жарикова и вопросительно прищурился, словно в эту минуту он телепатировал содержание второго письма продолжающему пребывать в остолбенении Максиму.

Максим тоже слегка прищурился, но стекла его очков скрыли от Казинника искры недоумения, буквально посыпавшиеся из глаз.

– Как хорошо начинается это письмо: «Вызываем в Москву…» И как плохо заканчивается: «На смотр художественной самодеятельности» – произнес подполковник знаменитую фразу Бывалова из кинокомедии «Волга-Волга». И продолжил: – Так вот… Я тут подумал и решил: солдат вы пока что малоквалифицированный, на боевой работе мы временно как-нибудь без вас управимся. Через неделю в Уссурийске окружной смотр частей ПВО, как раз по художественной самодеятельности. Ну, песни-пляски – это понятно. Завклубом у нас как раз с музыкальным образованием. Но здесь сказано: обязательно представить на смотре художественное слово и театральное искусство. Так что придется вам, как филологу, поднапрячься по сей части. В ваших документах я видел удостоверение режиссера народного театра. Вы и впрямь режиссер?

К этой минуте напряжение несколько спало с Максима, и он пробормотал неуставным голосом, что действительно играл в нескольких спектаклях на студенческой сцене, читал стихи. И когда окончил институт, ему выдали «фоповскую корочку», то есть удостоверение об окончании факультета общественных профессий.

– Прекрасно! Вам и карты в руки. От развода на занятия я вас с этого дня освобождаю. Собирайте нужных людей, репетируйте. Да чтобы без халтуры! Как в Малом театре, бенть… Кабы не оценка за смотр, которую какой-то умник в штабе округа догадался приплюсовать к оценке за боевую работу на предстоящих учениях, век бы вам не видать этой индульгенции.

– А как же гауптвахта? – не нашел ничего более умного для встречного вопроса Максим.

– Ишь ты куда загнул! – хмыкнул уже вполне доброжелательно Казинник. – Отдохнуть ему десять суток захотелось вместо боевой работы и репетиций. А вот этому не бывать. Не увидите вы у меня «губы», если вернетесь из Уссурийска с дипломом. Да и нет у нас в части ни помещения для гауптвахты, ни штатов для ее содержания. Ближайшая к нам солдатская краткосрочная тюрьма, если так можно выразиться, находится как раз в Уссурийске. Оплошаете на смотре – добро пожаловать на нары… Итак, с этой минуты вы, рядовой Жариков, режиссер. И зарубите себе на носу: работать денно и нощно, причем по системе Станиславского… Много людей не набирайте, хватит вам трех-четырех человек для какого-нибудь одноактного скетчика. Дадите мне список, я утвержу этих артистов. Тоже ведь придется народ от службы отрывать. Вот же беда на мою голову… Бенть!

«Как все просто разрулилось», – подумал Максим и выпалил радостным голосом без всякой вопросительности:

– Разрешите идти выполнять задание!

– Разрешаю. На прогоны можете меня не приглашать, но на генеральную репетицию я приду обязательно. Посмотрю, какой вы у нас Станиславский… Действуйте!

И полетели творческие будни.

Первым делом Максим Жариков посоветовался с Юркой Красновым, своим соседом по казарме – их кровати стояли рядом, разделенные только общей тумбочкой, верхняя полка которой принадлежала Максиму, а на нижней аккуратно был уложен скарб Юрки. После отбоя они всегда находили пару минут, чтобы обмолвиться о том, о сем. Матрасы, набитые сеном, кололи бока, но парням все было нипочем. Повернувшись лицом друг к другу, соседи делились перед сном грядущим сокровенными мыслями и, незаметно для самих себя, сблизились. Особенно ясно это почувствовалось сейчас, когда поток событий подхватил Жарикова и понес в неизвестность.

Юрка, парень баскетбольного роста, был родом из Магнитогорска, где окончил индустриальный техникум по специальности «мастер плавильных печей». Тут же был «забрит» и отправлен на Дальний Восток. Страна потеряла немало чугуна, который успел бы выплавить Краснов на металлургическом заводе, вместо того чтобы хлебать жидкие солдатские щи и месить приморскую грязь.

Удлиненное лицо с носом-картошкой не портило Юрку, поскольку гармонировало с его двумя метрами от макушки до пяток. С лица не сходила полугримаса постоянного недоумения от обрушившегося на его голову армейского уклада. Он словно бы вопрошал кого-то невидимого, но могущественного, почему все так странно происходит. Несмотря на некоторую тюфяковатость облика, был Краснов человеком тонкого юмора и хорошей начитанности, что в беседе с ним обнаруживалось буквально с первых слов. В отличие от большинства сверстников, которые, облачившись в солдатскую робу, словно бы забывали напрочь многие приличные слова и предпочитали объясняться на армейском волапюке, Краснов хранил собственную речь в девственной чистоте и никогда не матерщинничал без дела, и даже по делу.

Юрка едва ли не единственный в дивизионе, кто не злорадствовал по поводу приключившейся с Максимом в Находке истории. Услышав о спасительном смотре художественной самодеятельности, он коротко хохотнул.

– Летает же над тобой ангел-хранитель!

Обсудив ситуацию, решили действовать совместно. Краснов мудро посоветовал Максиму срочно садиться и писать пьесу. Действующих лиц, исходя из указания Казинника, должно в ней быть человека четыре, не больше. Поскольку Максим в институте на старших курсах работал секретарем многотиражки и имел журналистский опыт, с этим делом он должен справиться буквально в одну ночь. Без ложной скромности Краснов предложил в одного из артистов взять его самого. А двух остальных он знает где искать. Завтра Максим их увидит.

Поскольку на всю предстоящую неделю Жариков был освобожден от шагистики и муштры, он мог себе позволить экономить на сне. Не мешкая ни минуты, надел штаны, громко именуемые старшиной Волковым бриджами, сунул голые ноги в сапоги, оставив портянки досыхать на верхушках голенищ, и нырнул в гимнастерку. Затем водрузил на нос очки и в тумбочке отыскал толстую общую тетрадь. Поначалу она была заведена для подготовки к политзанятиям, а потом незаметно сделалась чем-то вроде дневника, куда заносились штрихи армейских будней, наиболее яркие события, интересные мысли, вычитанные из книг и рожденные в собственной голове. Последних становилось все больше и больше, что свидетельствовало о «незатухающем интеллектуальном процессе в сером веществе коры головного мозга». Последние слова потому и поставлены в кавычки, ибо взяты как раз из дневниковых записей.

– Постой, – тормознул Максима Юрка, – есть мысль…

Оказывается, в голове у Краснова созрел сюжет будущей сценической вещицы. Он сказал, что в санчасти их полка ПВО служат его земляки – выпускники Магнитогорского мединститута супруги Вяземские, Станислав и Клавдия. Получив на военной кафедре института звания лейтенантов медицинской службы, они были призваны на три года в армию по своей специальности. Станислав заведует санчастью, Клавдия на должности врача-терапевта. А фактически оба лечат от всех болезней, при необходимости делают легкие операции. Если сталкиваются со сложными заболеваниями и случаями травматизма, благополучное решение которых превышает их возможности, командируют пациентов в армейский госпиталь, находящийся в Уссурийске.

– Так вот… Привозят в санчасть с боевой работы травмированного солдатика. Допустим, бомба на ногу упала… Усекаешь?

– Уже смешно, – кивнул Максим, к которому постепенно возвращалось утраченное за минувшие сутки чувство юмора.

– Ага… Солдатик – это я. Слов мне много не пиши. Пусть он у меня больше охает да благодарит напоследок своих спасителей. Ты будешь сержантом, который доставил в санчасть раненого. А Станислав и Клавдия – врачи санчасти, они героически делают сложнейшую операцию и спасают жизнь человека, которого уже поздно транспортировать в госпиталь. Иначе истек бы кровью в пути… В итоге спасен человек, сохранена боеготовность воинского подразделения. Слава Советской Армии и талантливой отечественной медицине!

Чисто технические детали грядущего действа были предельно спартанскими. Никаких костюмов не требовалось, кроме выстиранной и выутюженной повседневной солдатской робы. Оформление сцены тоже не вызвало затруднений. Решено было наследовать традиции великого Шекспира. На заднике повесить картонный плакатик: санчасть в/ч номер такой-то. Требуемое количество стульев можно взять в Доме офицеров. Наверняка там же отыщется и подходящий стол, который сойдет за операционный. Более экономичного решения трудно было желать. А еще надо Вяземским захватить с собой гитару да пару белых медицинских халатов и шапочек. Не помешало бы завершить картину и белыми бахилами, что тоже не является проблемой.

Замысел был сформулирован предельно четко и ясно. Оставалось только перенести его на бумагу, оживить персонажи пьесы, дать им речь… Скажем, врачи отказываются поначалу принимать раненого солдата и требуют отправить его в госпиталь вертолетом. И даже смирившись с мыслью, что надо самим вступать в действие, начинают комплексовать по поводу того, кто из супругов имеет достаточную квалификацию, чтобы вести операцию. Конечно, скальпель берет в руки мужчина, а женщина подает шприцы, нитки и иголки, обтирает марлей потный лоб мужа. В конце концов они выходят победителями из непредвиденной ситуации… В зрительном зале гремят аплодисменты. Строгое жюри из штаба ДВО выставляет унашинцам высшие баллы и вручает Почетный диплом. Самодеятельные артисты возвращаются со щитом в часть, получают в награду от начальства краткосрочные отпуска на родину. А рядовой Жариков освобождается от «губы». Все довольны, дамы бросают в воздух чепчики…

К исходу ночи Максим завершил художественное воплощение замысла в добротный текст. На это время тесное помещение ленкомнаты, где он, выражаясь языком литинститутовских гениев пера, творил «нетленку», превратилось в санчасть, в стенах которой разыгрывалась героическая драма.

Порой Максим вскакивал, принимался ходить по комнате, вел диалоги с самим собой на разные голоса. Зачеркивал не понравившиеся ему строчки, перемарывал текст. Вновь поднимался на ноги, жестикулировал. Один раз даже склонился над письменным столом с ручкой наперевес, наподобие воображаемого скальпеля, словно он вел операцию по спасению жизни солдата.

Когда на двенадцатой странице была поставлена последняя точка, за окном ленкомнаты уже порозовел восточный край неба, подпираемый крутыми сопками. В казарме зашоркали подошвы сержантских сапог, готовящихся поднимать рядовой состав к новому трудовому дню.

Максим распахнул форточку и явственно услышал шелест крыл улетающей на волю Музы. А возможно, это был Пегас…

Неделя мелькнула, как сон. Подполковник Казинник остался доволен тем, что увидел на генеральной репетиции. Но виду не подал, справедливо решив не расхолаживать подчиненных преждевременными похвалами.

Супруги Вяземские, как оказалось, имели студенческий опыт выступлений на сцене. К тому же они нехудо пели дуэтом, а Станислав играл на гитаре-семиструнке. Клавдия уже на первом чтении пьесы, которую утром после вдохновенной ночи Максим успел отпечатать на пишущей машинке в канцелярии, предложила ввести в действие музыкальную сценку. Дескать, после успешной операции молодые врачи поют тихую лирическую песню о любви. Это, по контрасту, позволит снизить излишнюю пафосность, которой не удалось избежать автору. Новоявленный драматург наступил на горло самолюбию – и не прогадал, что подтвердили последующие события.

Творческий десант унашинских пэвэошников в Уссурийск возглавил заведующий клубом капитан Распевин. Полтора десятка певцов, плясунов и четверка драматических актеров отправлялись в поход за славой. Четыре с половиной часа езды на поезде у подножия разновысоких сопок, обрызганных осенними красками, – и Максим с товарищами оказался в окружном ДОСА.

Он даже не предполагал увидеть такое огромное здание, которое, помимо своей творческой функции, призвано было демонстрировать могущество и величие Советской Армии. Массивные колонны у парадного подъезда. Широченные и высоченные входные двери. Уходящие высоко в небо потолки, покрытые лепниной. Стены внутри увешаны громадного размера картинами, изображающими батальные сцены времен Гражданской и Великой Отечественной войн. Отдельно размещалась галерея портретов славных военачальников, чьи имена засияли на Дальнем Востоке.

Здесь было уже немало народа из различных частей, дислоцированных в приморских таежных сопках. В фойе величиной с хоккейную коробку размещалась приемная комиссия, которая заносила прибывающих в списки и выдавала необходимые документы. Первым делом решили вопрос проживания в ближайшие четверо суток – именно на столько был рассчитан смотр. Офицеров размещали в гостинице, а солдат – в казармах гарнизона. Там же и столовались по причитающейся норме. Для желающих имелся буфет в самом ДОСА.

Получив расписание репетиций, на которые отводились два первых дня смотра, капитан Распевин ознакомил с ним своих подчиненных. Унашинским артистам отводился час завтра с восьми утра. Поскольку декорации не стесняли группу Жарикова, им оставалось только ждать своего часа да повторять текст пьесы. Заниматься этим можно было где угодно и даже поодиночке. В который раз отточив нюансы диалогов, реплик и фраз, решили хлебнуть воздуха свободы. Поскольку Вяземским увольнительная не требовалась, супруги отправились в город побродить по магазинам и «злачным местам», как выразился Станислав. Под этим он, имея рядом с собой жену, подразумевал, видимо, ресторан или кафе, где можно было пошиковать на офицерский оклад.

Максим немного завидовал своим ровесникам. Служить офицером было не в пример легче. На первом курсе пединститута он посещал занятия, проводимые военной кафедрой, и внутренне готовился по окончании института получить звание лейтенанта запаса. Но грянули хрущевские реформы. Первым делом великий кукурузовод раскрестьянил село, буквально насильно заставив сельчан расстаться с домашним скотом и птицей. Аргумент был один – народ прокормят колхозы и совхозы. И никакой экономист не смог вбить в голову Никите, что частный сектор дает едва ли не половину мяса, молока и яйца на рынок страны. А овощей и картофеля и того больше. Но смелых не нашлось, а если они и были, то их заставили быстро замолчать. Конечно, делалось это не по-сталински жестко, но тупого рвения у чинуш было предостаточно. В итоге родная Максимова Степновка, в прежние времена мычавшая, блеявшая, хрюкающая, кукарекавшая, гоготавшая и крякавшая из конца в конец, заметно поутихла. Заодно опустели полки магазинов, выросли очереди за хлебом.

Добрался Никита и до армии. Страшно сказать, сколько офицеров в самом расцвете сил были уволены в запас и отправлены на фермы, где их срочно переквалифицировали в скотников, свинарей и птицеводов.

Не повезло также студентам многих вузов, особенно гуманитарных. И если медики Вяземские вместе с дипломами врача получили все-таки офицерские книжки, то будущим педагогам уже не светила перспектива надеть на плечи лейтенантские погоны. К концу первого курса военную кафедру в «педе» закрыли. И кто его знает, размышлял сейчас Максим, к добру ли, к худу ли. Несомненно, его после института тоже призвали бы на должность младшего политработника. И вычеркивай это время из мирной жизни. А то, что он сейчас рядовой, так правильно сказал майор Козуб, когда вез призывников на пункт распределения: надо понюхать настоящего пороху, погрызть солдатские сухари, похлебать жидкие щи с перемерзлой капустой и сушеной картошкой. Правда, про щи майор не упоминал, но это само собой разумелось.

А вот с «порохом» пока что не очень. Настоящей боевой работы испытать до сих пор не пришлось. Дивизион в начале года уже был на полигоне в Казахстане. Отстрелялись на «отлично», рекорд по сборке ракеты выдали на горá. Максима призвали летом, а следующие стрельбы раньше чем через год назначат вряд ли. Именно боевые пуски ракет по целям и являются вершиной службы, ради этого солдатики и офицерики пластаются в сопках на учениях, порой обрывая ногти на стылом дюрале «изделий», как принято было в обиходе именовать ракеты.

Слоняясь по коридорам ДОСА, Максим неожиданно лицом к лицу столкнулся с Валентином Погодайло. Трудно было узнать в этом нивелированном серой армейской формой солдатике вчерашнего стилягу и лабуха Валерку Погóдю, как обычно называли его в институте. Дело в том, что он и сам не терпел своего «женского» имени «Валя», ну а прозвище Погóдя прилепилось к нему тоже вполне заслуженно. Но об этом чуть позже.

Вообще-то они обменялись письмами, после того как «загремели под фанфары», и знали, что служат в Приморье неподалеку один от другого. Но не предполагали, что могут встретиться подобным образом. В институте они учились на одном курсе, только Максим в группе историков, а Валентин выбрал литературный уклон. Пересекались их пути-дорожки постоянно на общекурсовых предметах. Прежде всего, это был собственно русский язык, со всеми ответвлениями, начиная со старославянского языка и заканчивая современной диалектологией. Вместе протирали штаны на истории КПСС, обществоведении, научном коммунизме и не менее научном атеизме и прочих идеологических накачках вроде диамата и истмата, без которых не мыслилась в ту пору подготовка учителя советской школы. Каждый спасался от этой мороки в меру сил и сообразительности. Кто убегал с занятий в кино, кто читал книжку, кто просто спал с открытыми глазами под монотонное бормотанье лектора.

Погóдя поступал иначе. Он регулярно посещал все «ведения», «измы» и «маты». И даже постоянно, от звонка до звонка, писал что-то в большой амбарной книге. Изредка он прекращал это занятие, делал какие-то непонятные движения кистями, словно дирижировал невидимым оркестром, вслушивался во что-то происходящее внутри его и вновь принимался строчить в своем «гроссбухе». Лекторам такая погруженность в учебу нравилась, они принимали усердие Погодайло за чистую монету. Тем более что текущие зачеты, курсовые работы и семестровые экзамены он стандартно сдавал на «отл».

Максим знал Валеркины секреты успеваемости и странной усидчивости. Во-первых, Погодю выручала его жена Люба. Еще на первом курсе он сочетался узами Гименея с этой крепкотелой, круглолицей, толстокосой и громкоголосой хохотушкой – полной своей противоположностью. Ибо был Погодя худ, молчалив и даже сумрачен, длиннолиц и долгонос в отличие от курносенькой супружницы. Любка записывала на лекциях слово в слово всю профессорскую нудьгу. Валерка в ночь перед экзаменом пролистывал конспекты жены – и очередной высший балл появлялся в его «зачетке». Он и довольно толстую книжку мог проглотить за ночь с тем же успехом. Это был талант, которым Максим похвастаться не мог, ибо однажды попробовал посидеть, подобно Погоде, ночь за учебником, но быстро осоловел и где-то часу во втором вырубился до утра.

Во-вторых, и это было самое главное, Погодя так умел отключаться за работой, особенно когда был погружен в свое любимое дело, что хоть из пушек пали над его головой – он и глазом не моргнет. «Старики, что это за шум был сейчас?» – спросит, бывало, окончив свое занятие, час-другой погодя. Отсюда и прозвище – Погóдя.

Время в его уникальном мозгу текло по своим законам – то мчалось со скоростью мысли, то ползло по-черепашьи.

Нетерпеливый читатель уже досадует на автора, не так ли? Чего это он ходит вокруг да около, брал бы быка за рога да объяснил наконец, чем занимался тогда на лекциях Валентин Погодайло. Но потерпите чуток. Надо изложить некоторые факты из биографии, без которых феномен Погоди будет вам непонятен.

Школу Валентин окончил с золотой медалью. Сей факт мы комментировать не станем, а просто заметим, что в десятом классе он любил решать дифференциальные уравнения, чему никто его в школе не учил. Одновременно с медалью получил Погодайло и свидетельство об окончании с отличием детской музыкальной школы. Не утомляя читателя перечислением всех его талантов, упомянем еще, что он умел с листа играть клавир самой высшей сложности,

Дифференциальные уравнения на истфиле пединститута, конечно, не были никому нужны. Зато музыкальная подготовка пришлась как нельзя кстати.

Вот тут-то мы и приблизились к разрешению загадки. В амбарной книге Валентин поместил как раз клавир бессмертной оперы Чайковского «Евгений Онегин». И на лекциях расписывал партитуру для оркестра, который он предполагал собрать в городе для постановки шедевра отечественной оперной музыки. Несколько семестров длилась эта титаническая работа, которая увенчалась на выпускном курсе блестящим триумфом. На сцене областного театра драмы были один за другим, при полных аншлагах, даны четыре спектакля. В советское время, ни до, ни после Валентина, никто не смог сделать подобного. Студент собрал все городские вокальные и музыкальные силы, профессионалов и любителей, гражданских и военных людей, провел с ними десятки репетиций.

Онегина пел красавец майор Траков из танкового училища. Как Валентин узнал о его бархатном баритоне, осталось загадкой.

Партия Ленского досталась кандидату физико-математических наук Марцинкявичюсу из родного «педа». Его тенор был действительно лирическим, а недостаток вокальной техники с лихвой искупался полнейшей самоотдачей в образе «добычи ревности глухой».

В роли Татьяны выступила прима драмтеатра Каретникова, единственная из профессионалов на сцене. Задумчивая и томная, она еще и нехудо пела. Такую действительно можно было поначалу побояться тронуть, а по прошествии времени без ума влюбиться в нее.

Даже знаменитому восьмидесятилетнему доценту кафедры педагогики Полищуку, по прозвищу Песталоцци, с его скрипкой нашлось место в оркестре.

Художники всех рангов сделали декорации. Девчата пошили костюмы. Бутафорией разжились в театре. Сам зачинщик постановки встал за дирижерский пульт – и грянули аккорды оперной классики, хор повел многоголосые партии, а солисты заставляли рыдать зал своими диезами и бемолями не хуже столичных оперных звезд. Провинциальная публика восторгалась так искренне, словно попала на спектакль миланского Ла Скала.

Нашлось место в спектакле и для Любаши, она довольно удачно спела партию Ольги, поскольку лучшего совпадения с образом трудно было и придумать.

Только сейчас, в Уссурийске, встретив институтского товарища, Максим понял, что ради любимой жены и затеял Погодя всю эту оперную эпопею.

– Привет! – сказал так спокойно Погодайло, словно они расстались только вчера после лекции в институте, и протянул руку.

– Валерка! Старичище… – затряс головой Максим и захлопал глазами от неожиданной радости.

Минуя разговоры о солдатчине, Погодайло сразу же повел Максима в зал, где они взобрались на пустующую пока сцену.

– Видишь эти метки на полу? – указал Погодя на три креста, нарисованных тусклой коричневой краской. – Становись на какую хочешь.

Зная характер товарища, Максим, не прекословя, наступил на тот крест, что был посредине сцены.

– Крикни чего-нибудь! – приказал Погодя.

Максим послушно возопил, разинув рот, как в кабинете врача-отоларинголога:

– А-а-а!

Раковина сцены наполнилась гулом и многократно умноженным жариковским воплем.

– Столичная акустика, как в Большом театре, – резюмировал Погодя. – А теперь стань между отметками и повтори вокализ.

Оказалось, что теперь «А-а-а!» словно кто-то утащил за шторы кулис.

– Смекаешь?

– А что?

– А то, что на смотре надо будет этим эффектом умело пользоваться. Тогда тебя и зрители в зале услышат, и жюри каждую нотку прочувствует. И оценит по максимуму. Конкурентов видал сколько наехало?

Они сошли в зал, где Валентин усадил Максима и попросил подождать. Через несколько минут он возвратился вместе с низкорослым бурятом, на погонах которого алели свежие лычки сержанта. Бурят послушно шел за Погодайло, словно его вел офицер, а не рядовой с пушками на погонах.

– Вот кого я откопал в огневом дивизионе на Суйфуне.

– Бадма Тугуев, – представился сержант.

Погодайло послал бурята на сцену, а сам сел рядом с Максимом.

Сержант взобрался наверх и прочно утвердился кривыми ногами на центральном кресте. Затем он одернул гимнастерку, расправил широкие плечи борца-средневеса и набрал полную грудь воздуха, так что клапаны на гимнастерке оттопырились.

– Там-там-та-та-ра! – дал тон Валентин.

Тугуев встрепенулся и запел неожиданно благородным баритоном, никак не вяжущимся с его азиатским обликом. И живо воскресла в памяти давнишняя опера, поставленная Валентином.

Вы мне писали,

Не отпирайтесь. Я прочел

Души доверчивой признанья,

Любви невинной излиянья;

Мне ваша искренность мила…

– Ну как?! – скорее удовлетворенно воскликнул, чем вопросил, Валентин, когда Тугуев окончил арию.

Максим стряхнул эстетическое оцепенение, но давать оценку не решился, поскольку знал упертость Погоди. Ему говори «черное», а он своё «белое» видит.

– А что твой Онегин еще может?

Валентин скомандовал буряту:

– Бадма, давай свою «коронку».

В зал полилось странное горловое бульканье, постепенно нарастающее в громкости и не меняющее тональности. Удивительным образом сюда стали примешиваться щелкающие и клацающие звуки, словно за спиной Бадмы прятался еще один человек и составил с ним экзотический дуэт. Степной просторной свежестью и тоской повеяло со сцены, словно певец вспоминал родные края, из которых его вырвала армейская служба.

Когда бульканье, мычание и щелканье, достигнув апогея, постепенно сошло на нет, Максим вздохнул, только теперь заметив, что все это время слушал, затаив дыхание.

– Само то! За это жюри точно поставит вам пять баллов. Онегина все уже сто раз слышали.

Погодайло не стал спорить, только воздел брови под отрастающий ежик прически на остриженной голове.

Из фойе раздался зычный командирский вопль, призывавший прибывших грузиться в автобусы и ехать в гарнизон.

Два репетиционных дня пролетели, словно пули из «симоновского» карабина. Настал первый день смотра. К подъезду ДОСА подкатили новенькие «уазики» в защитной окраске. Крупнозвездная комиссия зашла в специально отведенный кабинет за буфетом, согрелась и заправилась с дорожки чем положено. Оставляя за собой тонкий бутербродно-коньячный аромат, ценители художественных дарований вверенных им частей ПВО заняли столы посреди зала. На столах уже лежали программы смотра, списки выступающих, стопки чистой писчей бумаги и новенькие авторучки-наливашки. Перед каждым возвышалась бутылка «Боржоми», и члены жюри тут же стали наполнять минералкой хрустальные стаканы.

Начался просмотр программ.

Звучали хоры, и плясали танцоры. Солисты славили Советскую Армию, КПСС и Родину. Чтецы декламировали оды партии и народу. Музыканты играли марши и строевые песни.

Свободные от выступлений самодеятельные артисты сидели в зале и болели за товарищей. Те, чья очередь была близка, суматошились в предстартовом волнении за сценой в гримерках и репетиционных комнатах, которых в этом грандиозном здании было превеликое множество.