– Мы-то точно никого к себе не водили! – рычу в ответ я, а внутри чувствую волну радости. Не покойник. И на том спасибо. – Но я тут поссать ходил, и слышал, как кто-то носится по лестнице. Так что вопрос к тебе, о властитель видеонаблюдения и запасных ключей, кого ты профукал перед закрытием.
– Чего?! Никого не профукал! Я уже дважды обход делал, и по камерам смотрю. Так что, поверь, я видел, как ты вылетаешь из туалета. Ржал, как конь, и запись сохранил на всякий случай. Так что будешь бычить – однажды утром проснешься знаменитым. Нету здесь никого, кроме нас троих. А вот во дворе какая-то компания торчит. Не ваши?
Я холодею, несмотря на духоту в студии. Бегу к окну, выглядываю. Перекресток пуст. Два силуэта, еще недавно стоявшие на тротуаре под окнами, исчезли. Вернее, почему исчезли? Просто стоят уже с другой стороны, у служебного входа. И наверняка Стасик с мамой уже с ними. Мы же не будем против, если они зайдут?
– Серёг, а кто там у тебя, за дверью?
– Четыре человека, смотрю на них по камерам как раз, – отвечает. – Причем, блин, ребенка на ночь глядя вытащили. Я и подумал, что это вы кому-то \экскурсию пообещали.
– Серёга, это не к нам! – шепчу я. – Не вздумай открывать им!
– Да не ссы! – бодро откликается охранник. – Пойду спрошу, чего им надо, шугану маленько.
– Стой! – ору я, но Серёга уже повесил трубку. Сразу же перезваниваю, но никто не отвечает. Беспомощно смотрю на Виталю. Тот уже переместился из своей кабинки ко мне в студию. Мы в тревожном ожидании буравим взглядами трубку телефона. На то, что наше радио молчит уже минут 5, обоим наплевать. Наконец, звонок раздается снова.
– Надо было предупреждать… – каким-то отстраненным и механическим голосом говорит охранник.
– Чего?
– Надо было предупреждать, что они за тобой, – поясняет Серёга. – Я их впустил. Они уже идут.
– Куда… Идут? – заставляю как-то выдавить из себя вопрос, ответ на который мне очень не хочется слышать.
– К тебе. Они поднимаются. Я смотрю по камерам. Второй этаж.
Расширенными от ужаса глазами я смотрю на Виталю. Он стоит рядом и тоже слышит жуткий, без малейших эмоций, голос охранника, объявляющий этажи, словно электронный диспетчер, ведущий отсчет до старта космического корабля.
– Третий этаж… Четвертый этаж…
Я вырубаю трубку и отбрасываю её в дальний конец студии, словно она жжет мне руку.
– Звоним в полицию! – говорит здравомыслящий Виталик.
– И что мы им скажем?
– Какая, нахер, разница? Что к нам в студию кто-то ломится! Главное, чтобы приехали! Бери мобилу, набирай!
Достаю из кармана собственный телефон – и замираю в ступоре, пытаясь вспомнить, как вызвать ментов? Какой номер? Стоп! Вспомнил! 112! Набираю и врубаю громкую связь для Виталика.
– Вы позвонили по номеру сто двенадцать, – сообщает механическая девушка на том конце провода. – Чтобы получить помощь, наберите внутренний номер один-один-три.
– Чего за фигня? – удивляется Виталя.
– Так должно быть? – уточняю у него я.
– Один-один-три, – повторяет механический оператор. – Один-плюс-один-плюс-три-равно-пять. Пять. Пятый этаж. Они идут за вами. Они проходят один-плюс-один-плюс-три-равно-пять-пятый этаж. Чтобы получить помощь, наберите внутренний номер один-один-четыре. Шесть. Шестой этаж. Они проходят шестой этаж. Чтобы получить помощь…
Я вырубаю телефон. Больше всего мне хочется забраться под рабочий стол, вжаться в грязный ковролин, свернуться в комочек и трястись пока все это не кончится.
– Дверь! – шепчет Виталя. – Нам нужно закрыть дверь! Помоги!
Я не могу пошевелиться. Звукач тормошит меня, но без толку. Он бежит к двери в студию, распахивает её – я почти жду, что оттуда высунутся мертвецки-бледные руки и утащат Виталика в темноту коридора. Но нет. Он проворно достает ключ (мы обычно оставляем его в замке снаружи) и захлопывает дверь обратно. Запирается. Оглядывается вокруг, тащит гостевой стул, пытаясь пристроить его так, чтобы не дать двери открыться. Вот только это бесполезно.
Оживают динамики. Слышен треск старой пластинки. Затем низкий протяжный хрип труб. Пауза. Снова трубы. Пуууууууууум. Кажется, где-то в Библии было про трубящего ангела, который призывает мертвецов подняться из могил. Но это явно не наш случай. Кто-то или что-то ставит запись – запись, которой точно нет в нашем треклисте. Я смотрю на пульт у своего рабочего места. Ползунки скользят вверх-вниз сами собой. Раздается голос – оперный, хорошо поставленный, но такой же скрипучий, как и вся запись – ведь его владелец давно мертв. Так же, как и те четверо, что, уверен, уже стоят в коридоре. Голос тянет:
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик;
И ходит он взад и вперед,
И бьет он проворно тревогу.
Почему двенадцать? Мы сколько тут сидим? Уже утро! Уже должно вставать солнце! Но за окном все еще темно, а часы в студии (старые, советские, электронные, с кроваво-красными цифрами) на моих глазах отматывают время обратно к нулю.
– Выключи! – хрипит Виталик. – Выключи немедленно!
Несмотря на оцепенение, я нахожу в себе силы дотянуться до пульта и выкрутить звук в ноль. Музыка смолкает. Слишком поздно. Я вижу, как из ушей Виталика начинает идти кровь, а глаза словно кипят, пока зрачки не исчезают, оставив только белок. А потом он разевает рот – и из него, с тем же противным пластиночным хрипом, раздается музыка, которую я так пытался вырубить. Только слова уже не на русском.
Und um die zwölfte Stunde
Verläßt der Trompeter sein Grab
Und schmettert in die Trompete
Und reitet auf und ab.
Я не знаю немецкий! Я не знаю, что говорит этот шипящий жуткий голос, который звучит несмотря на то, что звука нет и мы не должны его слышать! Я не должен этого знать, но понимаю – он говорит, как в двенадцать часов трубач покидает могилу.
– Мы здесь, – шепчет голос из разинутой глотки звукорежиссера. Нет, даже не голос, а целый чертов хор, в котором я слышу женские голоса, и старческий хрип, и тоненький писк ребенка. – Мы поднялись. Мы ждем тебя. На темной лестнице нет света. В темном коридоре нет света. Выйди к нам. Поиграй с нами. Мы играем в прятки. Ты водишь. Мы стоим в коридоре. Мы стоим в темноте. Выйди к нам. Посмотри вокруг. Посмотри в темноту. Мы стоим в темноте. Мы стоим в темных углах. Мы смотрим на тебя из темных углов. Ты видишь? Выходи поиграть. Мы играем в прятки.
Я смотрю на свои руки. Они дрожат. Ладони сжимаются и разжимаются. Мне начинает казаться, что в них что-то есть. Я вижу лицо. Лицо девушки под водой, а в руках – её горло. И я сжимаю его со всей силы.
– Мы играем в прятки. Мы водим. Ты прячешься. Мы идем искать.
Горло в руках сменяется рулем. Я в машине. За окнами пролетают городские улицы, на спидометре – 120 километров в час. Вечер. Улицы должны быть пустыми, к черту светофоры. Какая-то дура переходит дорогу! Черт! Она же видит, что я здесь еду! Она должна меня видеть! Она не может меня не видеть!