"А вот друг твой школьный и вправду богатым человеком стал, – сказал отец, стремясь перескочить через горестную для них с сыном тему. – Венька Ушатов. Помнишь такого?". Толик вздрогнул. "Ну, Венька – жил в квартире под нами по старому адресу, – разъяснял отец. – Ну, толстенький такой, смешной!". – "Помню". – "Ну, вот! Он теперь изменился до неузнаваемости. Богатый человек, очень богатый, влиятельный, авторитетный… Большими делами у нас тут заправляет, бизнесом… А живет, знаешь где? За городом – сразу за речкой, за мостом. Помнишь наш мост через речку? Ну, вот там за мостом, в лесочке у них особняки стоят – Веньки и друзей его, коллег, так сказать… У Веньки самый монументальный особняк, прямо в центре. Мы как раз отделкой у него в доме занимались. Внутри там, конечно, все очень просторно и впечатляюще. Каких только комнат и апартаментов нет!.. Но что касается внешнего вида – не нравится мне этот дом. В смысле архитектуры. Какой-то гибрид терема с бастионом. Башню он там себе сделал – а-ля готика. А на ней – часы огромные. Чем-то похоже на этот… Биг Бен в Лондоне. Да, а на шпиле – флаг! Его собственный флаг, представляешь: на красном фоне – золотые буквы ВВУ. Вениамин Валентинович Ушатов, стало быть. В общем, вычурно все очень. Но, с другой стороны, хозяин – барин: хочет – живет, хочет – удавится".
Отец рассказывал еще что-то – уже не про Веньку, а про кого-то другого, про завод, который превратился в рынок, про город, про работу, но Толик не слышал его. Он думал о том, что умерла его последняя надежда: разорившийся отец, разумеется, не сможет выручить его деньгами и не спасет, тем самым, от Венькиной расправы. Душу Толика вновь заполонил страх. И какая-то холодная тоска. Будто предвестие чего-то неминуемо жуткого. Или жутко неминуемого… Ему захотелось уйти. Да и отец все чаще посматривал на тусклый циферблат взлетевших на холодильник электронных часов, и вскоре поднялся со словами: "Сынок, извини, но мне пора на работу собираться. Это я ведь после ночной смены отпросился, чтобы поспать немного. А сейчас опять идти надо. Работы у нас там много, в одном офисе… Ты уж извини". – "Конечно, пап, конечно". – "Вот что, Толя. Давай мы с тобой дня через два встретимся – тогда и посидим, поговорим толком, ага?". – "Через два дня?..". – "Да. У меня там как раз "окно" образуется – время, то бишь, свободное. И мы встретимся. Или ты опять ко мне приедешь, или я – к вам с Таней в Москву. Лады?". – "Лады. Если живы будем". – "Конечно, будем, сынок! Куда мы денемся!".
Перед дверью они еще раз обнялись. "Через два дня", – шепотом сказал отец и помахал сыну рукой. "Через два дня, два дня, два дня", – ухало у Толика в голове, когда он спускался вниз в испоганенном матерными надписями лифте с оплавившимися от горячих поцелуев сигарет и спичек кнопками. "Через два дня либо я получаю 15 штук баксов, либо ты получаешь пулю в лоб", – эхом донеслось обещание Веньки, когда Толик сел в "жигуленок". И что делать теперь? Возвратиться к отцу и признаться ему во всем? Может, отец бросит клич среди друзей, и им удастся собрать эти 15 тысяч… А Толик потом будет высылать отцу деньги из Америки частями. Но ведь отец и без того в долгах… Да и неизвестно еще, какие условия и сроки отцу выкатят кредиторы. В этом-то городке с его новыми дикими нравами… Нет, этот план тоже не годится.
Черт!.. Он в изнеможении откинулся на спинку сиденья. Весна, не обращая внимания на Толика и его душевное состояние, бесстыдно заигрывала с каждым прохожим. Как же такое может быть, вновь и вновь спрашивал себя Толик. Кругом – весна, жизнь, люди, полно людей, они живут и будут жить дальше. А его, Толика, жизненный хронометр отсчитывает последние часы, и никому вокруг нет до этого дела, никто не может помочь ему. Никто. К кому теперь ехать? Куда? Ехать-то уже некуда. Но ехать надо. Сейчас отец может выйти из дома и увидеть Толика. Да и за рулем, в движении, Толику лучше думается. Надо ехать. Неважно куда. Куда глаза глядят. Но, не покидая города… Ладно, не покидая. Но не сидеть же, тупо глядя в пространство в ожидании конца. Толик повернул ключ зажигания.
Глава 42
Около часа он бездумно колесил по городу и не заметил, как очутился возле парка аттракционов. Вид знакомой ограды с жесткой челкой голых кленовых ветвей подействовал на обуреваемого тоской и страхом Толика согревающе. Будто встреча с нестареющим родным существом, с которым они когда-то вместе веселились и радовались жизни. Не может быть, чтобы и этот парк, бывший для Толика в детстве синонимом слова "счастье", сейчас, по прошествии лет, встретил его враждебно, как почти все в родном городе, который стал вдруг его тюрьмой, камерой смертника. Не может быть, чтобы и парк тоже… Он вылез из машины и направился к воротам.
Увы, вступив в оазис своих счастливых детских воспоминаний, Толик осознал, что и здесь его ожидает разочарование, и здесь его ностальгическим надеждам на "сохранность" и "неизменность" не суждено сбыться. Будки Валерьяныча за воротами не было. Но самое поразительное, что в парке не было и каруселей. Ни одной. По аллеям, как прежде, прогуливались мамы с колясками, однако каруселей не было. Точно какой-то смерч вырвал их из земли и унес в небытие, оставив после себя лишь голую землю, кое-где взрытую невиданной величины кротами. Парк перестал быть парком аттракционов. Он превратился в плешивый сквер, пустой и скучный. У Толика сжалось сердце… Впрочем, нет, не совсем пустой. На месте "чертова колеса" кипела работа. Площадка, где некогда высился главный, хотя и мертвый аттракцион парка, была обнесена дощатым забором. За забором рычал экскаватор, перекрикивались рабочие, что-то стучало, гремело, брякало. За забором что-то строилось. Метрах в пятидесяти от стройки взялась откуда-то церквушка с миниатюрной луковкой, венчающей граненое основание. У входа беседовали мужчина в черной и длинной, как Венькин плащ, но узкой рясе с пуговицами и скромно одетая женщина в платке. Женщину Толик видел впервые, а мужчину узнал мгновенно. Узнал, несмотря на его поповское облачение. Он был все тот же, этот человек, облик его остался прежним: зачесанные назад русые волосы, высокий дворянский лоб, открытая улыбка. И борода. Борода, которая в свое время так выделяла Костю Княжича на общем преподавательском фоне лучшей в городе школы при гороно.
Толик стоял, не сводя глаз с бывшего учителя географии. Закончив разговор, Княжич попрощался с женщиной, развернулся к двери и в этот миг поймал нацеленный на него взгляд. "Здравствуйте, Константин Евгеньевич! – Толик не стал дожидаться ответного узнавания. – Я – Анатолий Топчин, ваш бывший ученик". "Здравствуй, Толя! – Княжич улыбнулся обрадованно, однако без малейшей тени удивления. – Я тебя сразу признал. Ты как здесь?". – "Случайно мимо проходил. Смотрю – стоит Константин Евгеньевич. Только в рясе". – "Это называется подрясник". – "Ну, какая разница… Все равно я рад видеть вас, Константин Евгеньевич". – "Я тоже очень рад тебя видеть, Толя. А что у тебя на лице?". – "Ничего особенного. Стукнулся об шкаф. У вас есть время, Константин Евгеньевич?". – "К сожалению, минут 10, не больше". – "Ну, пусть 10 минут. Может быть, отойдем, присядем?". – "Конечно". Они направились к щербатой лавочке неподалеку. Толик провел ладонью по пыльным перекладинам: "Садитесь, Константин Евгеньевич". – "Спасибо, Толя. Да зачем ты рукой-то?..". – "Ничего-ничего, садитесь… Так вы теперь, стало быть, священник?". – "Дьякон". – "Давно?". – "Не очень. Я в конце 80-х вернулся сюда из Читы. Поступил в Московскую семинарию, был рукоположен в дьяконы. Теперь вот здесь в храме служу, пока новый храм строят. Точнее, восстанавливают. Как восстановят – переберемся туда, Бог даст". – "Это та церковь, что здесь раньше стояла?". – "Да, ее взорвали в 30-х годах. В ней еще мой дед служил". – "Ваш дед?..". – "Да, мой дед. Отец Димитрий, настоятель храма". – "А что с ним стало?..". – "Арестовали и расстреляли – тогда же, в 30-х". "Как жена ваша, дочки?", – помолчав, спросил Толик. – "Слава Богу. Старшие дочки – студентки уже. Одна учится на философском факультете, другая – в художественном училище. Что забавно, в детстве она не очень любила рисовать, в отличие от сестры. Но затем увлеклась". – "Старшие дочки?.. Как это – "старшие"? Они же у вас – близнецы…". "У меня уже три дочки, – рассмеялся Княжич. – Младшей – два годика. Везет мне на дочек". – "Это здорово… Привет им всем от меня передавайте". – "Обязательно передам, Толя". – "Константин Евгеньевич, а где карусели-то? Ну, которые здесь стояли?". – "Их демонтировали и увезли куда-то. Куда – я, честно говоря, не в курсе. По-моему, где-то в другом районе города луна-парк собираются открыть. Но меня это мало интересует". – "А Валерьяныч где?". – "Кто?". – "Сторож здесь раньше работал, старик такой со странностями, не помните? Его по имени никто не называл: Валерьяныч и Валерьяныч". – "Он умер".
Старик Валерьяныч, как оказалось, умер при загадочных обстоятельствах. Тело его однажды утром обнаружил местный физкультурник, совершавший в парке пробежку. Валерьяныч, с упавшей на грудь седой головой, сидел в кабинке "чертова колеса" невысоко над землей. Для чего он залез в кабинку, кого или что там искал – никому уже не дано было узнать. Врачи заявили, что признаков насильственной смерти на теле старика не обнаружено, сторож-де скончался от острой сердечной недостаточности. Однако богобоязненные старушки заверяли, что Валерьяныч стал очередной жертвой "чертова колеса". Последней жертвой.
"Жалко старика, – сказал Толик, выслушав рассказ Княжича. – Хоть и чудной был, но безобидный, добрый". "Упокой Господь его душу, – Костя перекрестился. – А ты, Толя, в Бога все так же не веришь?". – "Не знаю…". ("Не говорить же ему о том, что я сделался протестантом, – подумал он. – Это не в счет"). "Ну, это уже лучше, чем раньше, – улыбнувшись, отметил Княжич. – Раньше, насколько я помню, было категорическое "нет". Сейчас – "не знаю". Значит, какие-то процессы в сознании все-таки происходят, какое-то переосмысление все же намечается". – "Не знаю, Константин Евгеньевич, не знаю насчет переосмысления… Все как-то сложно, непредсказуемо, непонятно…". – "А где ты работаешь?". – "Журналистом в газете. В Америке. Я в Америке живу, Константин Евгеньевич. Пять лет уже. А сейчас вот в родные края решил наведаться. На несколько дней…". – "Ну, и как тебе родные края? Сильно изменились?". – "Сильно" – это не то слово. Так сильно, что я аж в нокауте. (Он опять потер скулу). Помните, вы нам в школе говорили, что время всегда одно и то же, меняются только люди? А у меня сейчас такое чувство, что в моих родных краях изменилось все – и люди, и время, и пространство. Просто не узнать. Никого и ничего. Что здесь, что в Москве, что по всей стране, наверное. Вот вы мне можете объяснить, Константин Евгеньевич, как могло произойти, что такая страна, как Советский Союз, развалилась в считанные годы?.. Я улетал в Америку как раз в 91-м, когда Союзу всего-ничего жить оставалось, но я тогда над этим не задумывался, голова у меня другим была занята… А сейчас хожу, гляжу и никак в толк не возьму: ну, как такое могло случиться? Такая страна, огромная, 1/6 часть суши, силища неимоверная, всё и все под контролем, половина земного шара – в кулаке, а вторая половина от удара этого кулака помрет на месте… Империя, одним словом! Казалось, сносу ей не будет во веки вечные. И вдруг все исчезло. Как сон, как утренний туман… Как та Атлантида. Да похлеще даже, чем Атлантида! Атлантида хоть исчезла с концами, бесследно, а Союз превратился не пойми во что – ни Советы, ни Запад… Каменный век какой-то, неандертальцы на иномарках, всюду – грязь, мусор, помойка настоящая, черт те что… Как это все, Константин Евгеньевич? Почему?". – "Толя, ты по традиции задаешь мне сверхглобальные вопросы. Нет-нет, я тебя не укоряю!.. Наоборот, мне интересно беседовать с такими людьми, как ты, которые хотят знать самое главное и самое важное, до основы основ докапываются. Хоть порой и воспринимают эти основы скептически. Что я могу сейчас на твой вопрос ответить… В смутные времена, когда рушатся прежние устои, все самое темное в человеческой душе лезет, рвется наружу с утроенной энергией. Это знаешь, как если вывернуть из земли каменную плиту, которая стояла там годами, десятилетиями, может, даже веками. И вот ее вывернули – и из ямы выскакивают полчища мокриц, жуков, червей, сороконожек. Как бесенята, бегают, снуют, суетятся… Это по поводу твоих неандертальцев на иномарках. А насчет СССР… Достоевский сказал, что высшая гармония не стоит слезинки одного замученного ребенка. А создателям СССР зачем-то понадобилось убить 13-летнего мальчика – цесаревича Алексея. И чего, спрашивается, стоит так называемое идеальное общество, царство счастья и всеобщего равенства, ради которого надо замучить 13-летнего ребенка? К чему такое "счастье", кого оно может осчастливить? И ведь не только этого ребенка убили, не только сестер его и родителей, но многих людей, миллионы… Павлика Морозова полвека за героя почитали, а сейчас иудой выставляют, чудовищем, олицетворением предательства. И всякий норовит плюнуть в него, хоть его уж на свете давно нет, всякий считает своим долгом лишний раз оскорбить и унизить его имя. Будто сами – святые, никогда никого не предавали… А Павлик Морозов – несчастный ребенок, такой же, как и цесаревич, так же, как и он, уничтоженный братоубийственной мясорубкой. Им ведь обоим по 13 лет было на момент смерти. Совпадение… Один – принц, другой – нищий. А судьба одинаковая. Обоих убили, как щенят. Во имя чего?.. Страшно… Страна была построена на крови и костях. А крепость, построенная на крови и костях, вечно стоять не может, какими бы непробиваемыми ни казались ее стены, как бы их ни укрепляли. Ненадежный это фундамент, и когда-нибудь эта крепость обязательно рухнет. И под обломками снова погибнут люди, в том числе – ни в чем не повинные… Ты говоришь: "СССР развалился в считанные годы". Не в считанные годы. Он был обречен на развал с самого начала, с первой секунды своего существования. Кровь замученных – это, если угодно, часовой механизм, который должен был сработать. И он сработал. И это касается, кстати, не только СССР, но любого общества, любой страны, в основании которой лежит кровь, насилие, слезинка хотя бы одного замученного ребенка. Никто из проливших кровь и, что самое печальное, никто из их потомков не избегнет возмездия, если не покается пред Господом в кровопролитии. Ни одно обидное слово, сказанное в адрес другого человека, ни одна гневная мысль не останутся невозданными. За все придется отвечать. Что уж говорить про убийства… Только Вера и Любовь к Богу – единственный вечный фундамент". – "Но, Константин Евгеньевич, ведь у тех, кто создавал СССР, кто жил в нем, тоже была вера. Ну, не в Бога, но в коммунизм. Это ведь тоже вера и очень сильная. Или вы признаете лишь тех, кто в Бога верит? А тех, кто не верит, за людей не считаете?". – "Как я могу людей за людей не считать? Все люди – суть Божьи дети, все перед ним равны и все ему одинаково дороги. И ты, и я. А что касаемо веры, то я же говорил тебе тогда, в школе, что вера на словах и вера на деле – это не просто разные вещи, но взаимоисключающие. Показная вера, показная набожность хуже безверия, потому что лицемерие хуже безверия. Вот и многие советские люди славословили КПСС, на словах верили в ее ум, честь и совесть, а в душе сами же смеялись над этим, в душе совсем другое чувствовали, совсем другого желали. И тем самым ускорили кончину страны… Я понимаю, конечно, что сравнение СССР с райским садом – дикое и неуместное, но какую-то аналогию между Адамом и советским человеком все же усматриваю. Не потому, что советский человек – я имею в виду обобщенное понятие, а не конкретную персоналию – был тоже, своего рода, вновь созданным человеком, вернее, типом человека. Нет, аналогия – в другом: в мотивации греха. Адаму и Еве Господь дал все для счастливой жизни, но они захотели большего, лучшего, как им казалось, поддались соблазну и, нарушив Божий запрет, потеряли все, что имели. Так и советские люди. У них было все пусть для не богатой, но для нормальной, благополучной, вполне удобной жизни. Я говорю сейчас не о верующих в Бога людях, которых преследовали за веру: истинно верующий человек верует всегда – вне зависимости от притеснений, политического строя и даты на календаре. Я говорю о тех людях, которые не верили ни в Бога, ни в Ленина. Таких людей было много в так называемый период развитого социализма, такие люди составляли большинство. У них был кусок хлеба и крыша над головой, возможность растить детей и помогать родителям, честно трудиться и весело отдыхать. Да, не было деликатесов в магазинах. Но голода тоже не было, безработицы не было, беспризорников, бездомных, преступности – в сравнении с нынешними временами почти не было. Ну, чем, казалось бы, плохая жизнь? Но людям показалось этого мало. Им захотелось большего – того, что, манило и влекло их своим блеском, ароматом, экзотичностью, недоступностью. Им захотелось так называемой свободы. Но свобода есть у каждого человека. И заключенный, и тюремщик одинаково свободны, как бы парадоксально это ни звучало. Свободу людям дают не другие люди, а Бог. Он дает им свободу выбора – Бог или сатана, путь к Богу или путь к сатане. И тот, кто выбирает сатанинский путь, не будет свободным никогда, потому что сатана – это темница покрепче всех земных тюрем вместе взятых. Советские же люди, поддавшись соблазну, как некогда Адам и Ева, нарушили запреты и заветы, на сей раз – запреты своих коммунистических "небожителей", предали те идеалы, за которые ратовали на словах, и, в итоге, потеряли все, что имели. По сути, своими руками уничтожили страну, свой дом".
"А вы знаете, почему Адама звали Адамом?", – хрипло спросил Толик. – "Что?..". – "Когда Бог сотворил первого человека, мужчину, тот спросил: "А дам?". Мол, а дам, а женщин, то есть, ты, Боже, тоже сотворишь, чтоб мне одному скучно не было? Поэтому Бог и назвал его – "Адам". Шутили мы так, Константин Евгеньевич, в детстве. Пацанами когда были. Байка у нас такая была, хохма… Уж и не помню, откуда мы это взяли". "Остроумно", – без улыбки оценил Княжич. – "Извините, что перебил вас, Константин Евгеньевич. Продолжайте, пожалуйста". – "Ну, одним словом, СССР, повторяю, был обречен на самоуничтожение. Поддавшиеся соблазну люди лишь ускорили этот процесс. Но многие так и не стали свободными. Сердца их не устремились к Богу, а значит, эти люди не стали свободнее ни на йоту". ("Он говорит то же, что и Венька, – поразился Толик. – Другими словами говорит, но то же самое. Бандит и поп твердят одно и то же…"). "Соблазн губит людей, – подытожил Княжич. – Ибо соблазн есть маска сатаны. (Костя снова перекрестился). Но это тема для отдельной большой беседы. А сейчас извини, Толя, но мне пора идти. Нужно готовиться к службе. Мы с тобой и так просидели дольше, чем я планировал". – "Еще одну минуту, Константин Евгеньевич!.. Я хочу попросить у вас прощения". – "За что, Толя?". "Вы не хуже меня знаете, за что! – неожиданно жестко, почти зло сказал Толик, в упор глянув на Костю. – За то, что я выдал вас тогда, в девятом классе, когда сказал директрисе, что нашел книжку эту… Евангелие… у вас дома. И вам пришлось потом из школы уволиться. Вот я и прошу сейчас у вас прощения за то предательство". – "Да, я знал, что это ты сказал им про меня… И, наверное, поэтому ты не пришел ко мне попрощаться накануне моего отъезда – в тот день, когда Нику сбила машина. Ты, должно быть, опасался, что я буду упрекать тебя за твое, как ты выразился, предательство. Но на самом деле я никогда не считал тебя, Толя, предателем, никогда не держал на тебя зла или обиды, Господь с тобой. Во-первых, они и без твоей помощи рано или поздно вышли бы на меня. Я был не слишком осторожен и, если кого и должен упрекать в случившемся, то лишь самого себя. А во-вторых… Да, возможно, в той ситуации ты не проявил какой-то душевной твердости. Но ты был ребенком. Как можно требовать душевной твердости от ребенка, когда взрослые далеко не всегда готовы проявить ее? Тем более, я догадываюсь, что тебе грозили какими-то санкциями в том случае, если ты не скажешь, где взял книгу. Получается, это я подвел тебя, я подставил тебя под удар, и я должен просить у тебя прощения, а не ты у меня. Но твои слова сейчас очень меня радуют и очень много значат для меня. Это значит, что ты переживаешь за свои поступки и способен на раскаяние. Повторю, это очень много значит и это замечательно. Спасибо тебе за это, Толя. И знай: люди, у которых ты искренне попросишь прощения, будут молиться за тебя и всегда тебе помогут. Хотя, говорю еще раз, я тебя предателем не считал и не считаю… Все, Толя, времени у меня совсем не осталось. Если у тебя будет возможность, заходи в храм. Я всегда буду рад тебе". – "Спасибо, Константин Евгеньевич. Зайду, если получится. До свидания!". – "Храни тебя Бог!".
Толик смотрел в спину удаляющемуся Княжичу и чувствовал, что на душе у него потихоньку светает. Время, отпущенное ему Венькой, утекало с каждой секундой, достать спасительные деньги никак не удавалось и вряд ли удастся, разве что чудо содеется, но разговор с бывшим учителем, выучившимся на дьякона, почему-то повлиял на Толика умиротворяюще. Было что-то в рассудительном тоне Кости, в его словах, в этой его всегдашней благостной, ну, точно поповской улыбке, что приглушило и смягчило отчаяние и безысходность Толика. Правильно он все-таки сделал, что зашел в парк. Хоть и застал его разрушенным и оскверненным. Вот лишь эта лавочка и уцелела. По-моему, та самая лавочка, на которой он поцеловал Нику в девятом классе – тогда, в ноябре, в день первого снега и смерти деда. Ника, Ника… Ну, конечно, Ника! Толик хлопнул себя по колену. Ника – вот кто ему сейчас нужен! И сейчас, и всегда. Он вдруг все понял, понял, кого ему недоставало в Америке все эти годы, кого он так хотел увидеть в России – даже больше, чем отца и сестру. Нику. Конечно, Нику. Нет, он не может признаться и самому себе, что все это время продолжал любить ее, но… она была единственной девушкой в его жизни, кого он когда-либо любил. Пусть по-детски, сумасбродной, бестолковой и недолгой любовью подростка, но любил. И сейчас она снова нужна ему. Она – его спасение. Ника не позволит Веньке убить его, когда все узнает. Венька так обожает ее, так предан ей, что не сможет отказать Нике. Она поможет Толику. "Люди, у которых ты попросил прощения, всегда помогут тебе", – сказал Костя. Толик уже просил у Ники прощения – в больнице, после аварии, но она тогда не знала, за что он его просит, а он не объяснил. Сейчас он ей все объяснит, все расскажет, попросит у нее прощения, как у Кости, а потом попросит помощи. И она ему поможет. Ника поможет. Ника никогда не предаст и всегда поможет. Венька, правда, запретил Толику искать с ней встречи, пообещал пристрелить на месте… Но, возможно, его сейчас нет дома, а Ника есть. Венька же сказал, что она всегда дома. Лишь на это Толик сейчас и может уповать. Это его единственная возможность сохранить жизнь.
Он побежал к выходу из парка. Задремавший было "жигуленок", взвизгнув шинами, рванул с места, словно немолодая, но еще сохранившая последние силенки лошадь, которую огрели хлыстом. Толик несся по улицам в сторону речного моста и молился, чтобы на трассе ему не попался новый гаишник и черный "ниссан" не преградил путь. И чтобы Ника была дома. А Веньки не было. Именно эта комбинация будет для него спасительной.
…"Ниссан" замаячил у него за спиной, когда Толик перемахнул через мост. До особняка бывшего одноклассника было уже рукой подать. Толик разглядел столпившиеся на поляне тяжеловесные аляповатые псевдозамки за неприступными заборами. Венькин замок в самом центре и немного в глубине. Как логово медведя. Башня, часы, красный флаг на шпиле – все, как рассказывал отец. Он совсем рядом, осталось совершить последнее усилие, последний бросок. Вот и съезд с трассы, вот и дорога, ведущая к замкам. Толик бросил лихорадочный взгляд в зеркало: "ниссан" висел на хвосте, однако не атаковал. Еще чуть-чуть, еще… Все, приехал, слава Богу! Толик выпрыгнул из машины и затравленным зайцем кинулся к бордовым воротам с вензелем "ВВУ". Но не успел постучать в них. Чьи-то крепкие руки схватили его сзади за плечи и грубо развернули. Перед Толиком стоял невысокий парень с рассекающим правую бровь надвое шрамом. Это было единственным на его лице, что подпадало под определение "особые приметы". Во всем остальном лицо коротышки ничем не отличалось от физиономий тех Кинг-Конгов из "вольво". Как и лицо прикрывающего коротышку с тыла бугая. Одинаковые лица, прически, куртки… Венька их, что, в инкубаторе выводит?
"Ты куда летишь, чудила? – спросил невысокий. – Бен тебе что сказал? Чтобы ты бабки искал. Ты уже нашел, что ли?". – "Почти… Мне нужно увидеть Нику. Веронику Сергеевну". – "Зачем?". – "Мне нужно передать ей кое-что очень срочное и очень важное". – "Скажи мне – я передам". – "Не могу. Я должен сказать это лично ей". – "Ни хрена. Бен на это санкции не давал". – "Послушайте, как вас зовут?". – "Жвала". – "А по имени?..". – "Жвала меня зовут". В воротах открылась железная дверь, и в проеме возник услышавший разговор охранник – молодой, простодушного вида блондин-губошлеп. "Понимаете, Жвала, – просительным тоном заговорил Толик, – Вероника Сергеевна – моя бывшая одноклассница. Как и Вениамин Валентинович. Мы учились в одном классе, дружили. Она меня помнит и будет рада мне, поверьте. Мы не виделись больше десяти лет. И сейчас мне нужно увидеть ее всего на пять минут. Только на пять минут. Вы думаете, что я могу ей чем-то навредить? Клянусь вам, она – мой друг! Я за нее жизнь отдам! Ну, что случится, если я поговорю с ней пять минут? У меня нет никакого оружия, обыщите (он поднял руки). Ну, хотите, вы будете стоять рядом во время нашего разговора?.. Хотите? Только пять минут, очень прошу вас, Жвала! А потом можете отвезти меня к Вениамину Валентиновичу. Или сами пристрелите где-нибудь".
Невысокий слушал, сдвинув вместе целую и рассеченную брови. "Ни хрена, – сказал он, когда Толик закончил свой челобитный монолог. – От Бена никаких команд на этот счет не поступало". – "Тогда позвоните ему прямо сейчас. Или позвоните Веронике Сергеевне. И скажите, что Толик Топчин хочет ее увидеть. Пожалуйста, позвоните! Пожалуйста! Я все скажу по телефону". Невысокий подумал, достал из кармана кожанки трубку и, не обронив ни слова, принялся нажимать кнопки. Этим и воспользовался Толик. Стремительно нырнув в проем, он с силой пихнул локтем в грудь блондина и ринулся по вымощенной рельефной плиткой тропинке к дому. Охранник хоть и не ожидал диверсии, все же изловчился сцапать нарушителя за воротник куртки. Ткань затрещала. Толик запрокинул голову и, бешено извиваясь, вращая, словно гребец, плечами, выдираясь из рукавов, умудрился выскочить, как из снятой шкуры, из вывороченной наизнанку куртки, которая досталась охраннику. "Стоять!", – гаркнул сзади кто-то – охранник, Жвала или тот, третий. Раздалось какое-то клацание. "Пистолет, наверное", – подумал Толик, однако не испугался. Страх остался позади, вместе с этой троицей. Толик бежал по тропинке к расходящимся большими волнами полукруглым ступеням у входа, словно по финишной прямой своей жизни, сократившейся до размеров этой мощеной тропинки. Сзади была смерть, впереди – Ника, и весь вопрос заключался в том, кого он встретит раньше. Вновь, как в детстве, Ника олицетворяла для него смысл и цель жизни, вновь ее имя было для него дороже и желаннее всего на свете.
Что-то толкнуло его в спину. Он не почувствовал боли – только толчок – и полетел. Но не вниз, на плитку, а почему-то вверх. Будто на невидимом воздушном шаре он взмыл над тропинкой, над свалявшимся за зиму газоном, над крыльцом, над шпилем со златобуквенным стягом. И все это кричало: "Ника!". Весь мир растворился в этом вопле, в этом имени, наполнившем и поглотившем все вокруг. Хотя кричал лишь сам Толик. Транзитным экспрессом, без остановки в голове пронеслась мысль-воспоминание: "В смысле райских перспектив лучше умереть в молодости". В последнем вагоне экспресса мелькнуло растерянное лицо Кости. Затем пейзаж накренился, будто изображение в упавшей набок кинокамере. И появились глаза. Прекрасные, нежные, родные глаза. Они приближались к Толику. Прекрасная женщина поднималась ввысь – к Толику. Или он падал вниз, к ней. "Ника", – выдохнул Толик. И только когда глаза оказались совсем близко, заслонив собой и траву, и небо, он сообразил, что это глаза матери. И это было последнее, что он сообразил.
Конец