Катря улыбнулась бледной улыбкой. Покинуть её нельзя: она верила в обаяние своей красоты. Другое дело, если она сама бросит. Какая-то неопределённая мысль о Парпуре служила ей точкой опоры в этой размолвке. С холодным негодованием смотрела Катря вслед удаляющемуся Тычине.
Но та же мысль о графе осенила и его. Он круто повернул коня и как сумасшедший полетел назад к станции.
– Катря, садись, прошу тебя! – сказал он ласково.
Она хотела возразить что-нибудь жёсткое, чтоб унизить Тычину и заставить его подольше попросить, но встретила безмолвный, насмешливый взгляд бабы, стоявшей всё время на дворе, и торопливо села в беду; конь взвился на дыбы, потом рванулся и пошёл рысью, покорствуя железной руке возницы.
Минут через двадцать, они начали спускаться в глубокий яр. Над ними висели причудливые массы красной и жёлтой глины, поросшие орешником и сорными травами. Небо ярко синело. На озере возвышался остров, сообщающийся с берегом плотиной. Издали вид был красивый. Но когда беда запрыгала, Катря стала проклинать плотину. Ругнулся и Тычина. Колёса вязли в грязи.
– Я, знаешь, встану, – сказал Тычина. – Этак Полковника можно зарезать.
Девушка вопросительно посмотрела на него. Ей стало жаль, что он полезет в грязь.
– Сиди, – произнесла она.
Тычина взял у неё руку и поцеловал, а она слегка ударила зонтиком Полковника.
Они помирились. Тычина не понимал, как у него могла явиться мысль обидеть Катрю, и дивился своему вздорному характеру. Катря сердилась на себя, что упомянула о графе.
Полковник дотащил их благополучно до ворот усадьбы, и они въехали в громадный двор.
III
Тёмная зелень пирамидальных тополей и чёрная соломенная крыша составляли резкую противоположность с безукоризненно белыми стенами большого приземистого дома о двух крыльцах, увитых диким виноградом. По ту сторону дома рос сад. Множество собак, поджарых борзых, шелковистых сеттеров и толстоногих гончих, встретили молодых людей радостным лаем. Вышел мужик и принял лошадь. Катря с удовольствием подумала, что она дома, и побежала на свою половину.
В комнатах стояла духота. Рои мух жужжали в тёплом воздухе. Серебряная лампадка казалась чёрной – так они засидели её. Убранство было старосветское: гравюры в палисандровых плоских рамах, четырёхногое фортепьяно, красного дерева мебель с вогнутыми спинками, большое зеркало в золочёной раме. В гостиной находилась, впрочем, дюжина современных кресел, и у многих из них уже выпадали ножки. Кабинет Тычины можно было скорее назвать птичником. От потолка до полу были протянуты по углам сети, и за ними бились и чирикали всевозможные пташки; стены увешаны арапниками, простыми и скорострельными ружьями, пороховницами и дробницами. Неизвестно, что писал дворянин Тычина и вообще писал ли когда-нибудь, но на его письменном столе красовалась тяжёлая бронзовая чернильница с крышкой, изображающей горящий факел. Мухи не успели ещё засидеть бронзу. Сияющая вещь эта вызывала чувство гордости в её обладателе. Над письменным столом висела полка с книгами по сельскому хозяйству и охоте. Книги были тоже предметом гордости Тычины: благодаря им, он считался первым хозяином и первым охотником во всём уезде.
Ещё не так давно у него было шестьсот десятин превосходнейшей земли. Он отдавал её в аренду мужикам и получал аккуратно до четырёх тысяч в год. Тогда он разъезжал по окрестным ярмаркам, слушал цыган, покупал лошадей, собак. Но теперь имение его заключается всего в ста семидесяти трёх десятинах, и по ярмаркам он не разъезжает. Зато в аренду земли не отдаёт, у него своя запашка, и он надеется, в скором времени, получать те же четыре тысячи с имения, если не больше. Как – это его тайна.
На половине Катри гораздо роскошнее, чем на половине её сожителя. Катря любит дорогие вещи. Полы и стены в персидских коврах, за которые заплачено в Киеве на контрактах тысячу семьсот рублей. Там же куплен комодик с аляповатой бронзой и мраморной доской за триста рублей. На окнах филейные гардины на шёлковой розовой подкладке. Стулья модные, с позолотой и с атласными голубыми сиденьями. В углу гипсовая статуя Венеры, на которую Катря надела искусно вырезанную из папиросной бумаги тунику. Очень много цветов – пальм, кактусов. Над узенькой постелью, одеяло которой и подушки расшиты узорами, висят фотографические карточки в рамках. Всё это, вместе с серебряным рукомойником, занимающим почётное место, небом, виднеющимся из окна, и зеленью сада, отражается в большом ореховом трюмо.
Теперь в трюмо отражается и сама Катря. Она полулежит на гнутой качалке. Никогда не пропускает она случая найти себя хорошенькой. Катря смотрит на свои плечи, тонкую шею, белое лицо с румяным загаром, с алым ртом, золотую косу, по которой пробегают её длинные, красивые пальчики, и жалеет о том времени, когда она была ещё лучше. Глупо она сделала, что полюбила Тычину. Конечно, она любит его и теперь; но теперь не случилось бы того. Её сокрушает мысль, что она тогда, в шестнадцать лет, не сдержала себя. Несмотря на своё круглое сиротство, она могла бы выйти замуж. А выйти замуж лучше, чем жить так – с женатым…
Катря вздохнула и заложила руки под голову. Башмачок нервно бил по полу, и всё её тонкое тело качалось взад и вперёд.
Она подумала, что любит Тычину какою-то странною любовью. Эта любовь похожа на жалость. Он кажется ей ограниченным человеком, но ведь любить дурака никогда не было её идеалом…
Умывшись, она стала курить. Когда синий дымок потянуло к окну, мысль о графе снова зашевелилась в её уме. Катря продолжала качаться и смотреть на себя в зеркало.
Вдруг, она заметила, что глаза у неё холодные, тусклые, почти злые; таких глаз у неё никогда не бывало прежде; точно какая-то другая женщина глядит из неё.
Катре стало стыдно, она отвернулась. Она вспомнила, как любит её Тычина, какой он щедрый. Он для неё продал имение, а много ли осталось из вырученных денег? Разве Катря не сорит деньгами? Вот и сегодня поехала в город и истратила на пустяки сто рублей, потому что ей всё надо купить – и чёрные шёлковые чулки, и золотые туфельки, и отвратительную серебряную брошку с надписью «Екатерина», и шкатулку с духами… И на чай она меньше рубля не даёт…
Она сидела, с пылающим лицом, закрыв глаза рукой, и шептала:
– Володя! Прости меня!
А когда раздался стук в двери – характерный, отрывистый стук – и вошёл Тычина, добродушный и милый, с мягкой улыбкой, она быстро встала ему навстречу, прижалась к нему и сказала:
– Поцелуй меня!
Он поцеловал её, и она готова была плакать от умиления.
Но потом это прошло с жаром поцелуя; прежнее чувство недовольства опять сделалось преобладающим в её душе, жаждавшей лучшей доли.
Они пообедали вместе как всегда. Тычина был разговорчив, она отмалчивалась. После обеда ей захотелось прокатиться в лес. Но Тычина признался, что, кроме беды, не имеется другого экипажа, потому что фаэтон взял сегодня акцизник, давно его купивший. Катря побледнела.
– Денег уже, значит, нет? – спросила она.
Тычина сидел, потупившись.
– Будут, – пробормотал он.
Она отодвинула стул и вышла в сад.
Сад был обыкновенный, малорусский сад – жиденький вишнёвый. Но возле дома цвели белые акации, жасмины, сирень, пестрели благовонные цветы. Широкими уступами спускался сад к озеру, где тихо шумели старые, бледные вербы. Множество розовых кустов росло на острове. Он был похож на громадную корзину цветов.
Катря торопливо шла по узеньким аллеям. Ей было тяжело, что она разоряет Володю. Если в три года они прожили чуть не сорок тысяч, и всё-таки жили скверно, то чем и как они будут жить дальше? Она стала соображать, что она купила за это время. Припомнила и удивилась, что так мало истратила денег. Она не подсчитала ни многочисленных дорожных издержек, ни жизни в гостиницах в ярмарочную пору, ни разных мелочей, а только расходы покрупнее. Ей стало легче. Она не мотовка. Но куда же, в таком случае, ушли деньги?
Володя постоянно говорит, что он ведёт трезвую жизнь и немного тратит на себя. Это правда, на нём белья порядочного нет, и платье он шьёт не в Киеве, а у захолустного портного Юдки. Но зато полсотни собак разве мало съедают? А сельскохозяйственные машины, которыми завалены сараи? А ружья? А книги? А бронзовая чернильница? Бронзовая чернильница, эта совершенно ненужная вещь, ставила вне сомнения расточительность Володи. Катря успокоилась.
Тем не менее, денег нет. В хозяйстве она ничего не понимает; но ей не верится, чтоб Володя сумел когда-нибудь выпутаться. Ему грозит полное разорение. Она взобралась на холмик, где стояла виноградная беседка, и, упав на скамейку, думала о деньгах, о том, как помочь Володе, и как сделать, чтоб весело жилось на свете.
Вечерело. В лазурном небе рдели облака. Солнце низко стояло и бросало спокойный золотой свет на красную глину далёких откосов, и они опрокидывались в зеркальной глади озера. Направо зеленел дубовый лес. Налево исчезали в розовом тумане заката каролинские тополи. А прямо лиловым пятном, на котором горели искрами далёкие окна, виднелась усадьба Парпуры. Катря привстала, раздвинула ветки акации с белыми кистями душистых цветов и жадно смотрела туда. И то, о чём она думала теперь, казалось ей несбыточным, но чудным сном.
IV
Тычина заложил часть остального имения, и деньги явились. На эти деньги Катря слетала в Киев, купила несколько модных вещей и взяла в рассрочку у каретника прехорошенький фаэтончик. В нём она часто каталась. Любимым её местом гулянья стала дорога, усаженная каролинскими тополями. Её сопровождал обыкновенно Володя. Но она каталась и одна, и тогда прогулка ей особенно нравилась. Катря пристально посматривала вперёд и назад, не едет ли блестящий экипаж графа. Или, приняв кокетливую позу, она проносилась мимо усадьбы Парпуры. Дом стоял на пригорке, впереди парка, и красивая архитектура его привлекала глаз Катри. Дом был кирпично-розовый с зеркальными окнами, с башенками, с белыми, колеблющимися от ветра жалюзи. Лёгкая железная решётка служила оградой, и со двора, где пестрели клумбы, нёсся незнакомый аромат тропических цветов; от него ноздри вздрагивали у Катри, нетерпеливый вздох вырывался из груди. Отчего ей, красивой и молодой, не суждено жить в таком дворце?