– Да ну, полно вздор молоть! Я ничего подобного не встречал даже у Канта![6]
Гриша открыл глаза. В самом деле, он увидел Селезнева, который наклонился и тормошил его.
– Слава богу! Очнулся!
Он обнял Гришу.
– Глупое письмо вы написали мне, голубчик! – продолжал он, садясь на кровать. – Я не знал, что ответить. Горячая голова! Мне Прасковья Ефимовна уже рассказала, как вы вчера чуть не поссорились с Иваном Матвеевичем. Браво, интеллигенция! Наша всегда возьмет! Как бы не так, я ни за что не отпущу вас из Яров! Помощь нужна… Со стариком придется еще крупно потолковать насчет приданого, – пояснил он, понизив голос. – А все прочее пустяки в сравнении с вечностью и с соленым огурцом. Одевайтесь, пойдем завтракать и водку пить.
Ардальон Петрович присутствовал при туалете Гриши.
– Что? Понравилась Саша? – спросил он с торжеством.
Гриша похвалил его невесту.
– То-то! Всякого с ума сведет! Скажи откровенно, будь другом, – начал он, переходя на «ты», вероятно, в том предположении, что только при полной дружбе возможна такая откровенность, – сильно ухаживал? Довольно, молчи – знаю! По части юбок – простак!
Гриша светло и прямо посмотрел Ардальону Петровичу в глаза.
– Я бы сам женился на ней, если б был старше и не дал себе слова – никогда не жениться.
Ардальон Петрович рассмеялся:
– Тебя на Ганичке женим. Хочешь? Тридцать тысяч, брат, за Ганичкой.
Он взял под руку Гришу.
– А что же Саша говорила обо мне?
– Ничего.
– А не говорила она тебе, что уважает меня?
– Говорила, – произнес Гриша, потупляясь.
– Да, да… Ребенок! Лань! Все, брат, со временем! Однако водка простынет. Вперед!
В столовой семья была в сборе. Иван Матвеевич любезно поздоровался с Гришей – любезнее, чем прежде.
– Садитесь, садитесь! Кулебяка ждет!
Ардальон Петрович налил рюмки водкой и стал чокаться.
– Александра Ивановна, пригубьте! – сказал он.
Гриша поднял глаза на Сашу. Она была страшно бледна, и на лице ее застыло то выражение, которое называют каменным. Она отказалась пригубить, но Ардальон Петрович не отставал.
– Не хотите губками, помешайте пальчиком. Маленьким пальчиком.
– Что же не хочешь уважить Ардальона Петровича? – проговорила Прасковья Ефимовна.
Селезнев все стоял с протянутой рюмкой.
– Давайте я помешаю, – сказал Иван Матвеевич.
– Нет, позвольте, Иван Матвеевич, – любезно и шутливо возразил Селезнев, – право предоставлено только Александре Ивановне. Настоятельно прошу ее воспользоваться правом. Александра Ивановна!
«Смертельно глуп», – подумал Гриша и не мог оторвать глаз от Саши.
– Чего ломаешься? – крикнул Подкова на Сашу.
Саша погрузила в рюмку палец.
После завтрака она пошла с Ганичкой купаться. Гриша заперся с Колькой и целый час толковал об именованных числах. Ардальон Петрович целовал ручки у Прасковьи Ефимовны и вился около Ивана Матвеевича, желая узнать, когда будет дано приданое, – пред венцом или после. Подкова делал вид, что не понимает, на что намекает его будущий зять.
– Скажу вам, Ардальон Петрович, мне прежде всего нужно, чтобы муж любил Сашу, как я люблю свою Прасковью Ефимовну.
Ничего не добившись от Ивана Матвеевича, Селезнев надел клетчатый пиджак, надушился и стал ходить по липовой аллее, где должен был встретить Сашу. Он с нетерпением оборачивался и приготовлял остроумные и любезные фразы, сознавая, что одет он по последней моде, что он интеллигентный человек, что ему можно позавидовать. Он ухитрялся даже смотреть на себя как-то со стороны: Ардальон Петрович любуется Ардальон Петровичем и желает ему счастья, богатства, глубокого просвещения…
Он услышал вдали плач. Кто? Ганичка? О чем она плачет? Плач сопровождался жалобными возгласами, смысла которых не мог понять Ардальон Петрович. Но он поспешил в ту сторону и увидел недалеко от пруда полураздетую девочку, которая в отчаянии ломала руки.
Платье Саши лежало на траве вместе с ботинками и зонтиком.
– Утонула? – почти шутливо спросил Ардальон Петрович, а между тем губы его дрожали, он побледнел, и страшная мысль уже овладела его умом. – Да нет, не может быть! Давно?
– Давно. Я думала, ныряет… Боже мой, боже мой! – стала вопить Ганичка и в изнеможении опустилась на землю.
– Иван Матвеевич! Люди! Все! – неистово закричал Селезнев и то сбрасывал с себя пиджак, то опять надевал и застегивал его на все пуговицы.
Услышал садовник, прибежал, серьезно выслушал Ганичку, быстро разделся, осенил себя крестом и нырнул. Голова его несколько раз показывалась на поверхности пруда. Отдохнув, он снова нырял. Наконец он крикнул:
– Поймал!
Он выплыл на поверхность, держа за волосы утопленницу.
Быстро распространилась печальная весть. Рыдая, прибежала Прасковья Ефимовна, пришел Подкова и заплакал, как ребенок. Гриша верхом на лошади поскакал за доктором. Целый день откачивали Сашу, но к жизни не вернули.
Вечером Саша, убранная в белое подвенечное платье и в цветы, лежала на столе во всей своей смертной красоте. Уста ее сомкнулись навеки, длинные ресницы опустились, чтоб уж не подниматься.
Гриша стоял поодаль.
После похорон он тотчас же уехал домой.