Щит веры. Часть 2. Воину-защитнику и гражданскому населению в помощь (ПТСР, боевая психическая травма)

Модели противостояния внешнему воздействию на личность

Бруно Беттельхейм, о котором мы упоминали выше, принадлежит к такому направлению, как «неофрейдизм», и, среди прочего, он рассматривал формирование состояния психоза. Психоз – это состояние, в котором мы не можем отличить наши внутренние переживания от внешней реальности. Человек охвачен страхами и не способен дать объективную оценку окружающей картине: движут ли им личные чувства или перед ним реальная угроза. В подобном состоянии человека просто «несёт», и он может совершить крайне необдуманные поступки. С точки зрения неофрейдизма, если человек долгое время находится в обстановке, противоречащей его нравственным устоям, для того, чтобы выжить, он готов совершать поступки, противоречащие его чувству совести, и долго такой разрушающий внутренний конфликт он не выдержит.

Дополняя Бруно Беттельхейма, стоит сказать, что христианство даёт выход из подобного состояния через покаяние. Внутренний раскол человека, совершившего поступок, противоречащий его внутренним убеждениям, «сшивается» в Исповеди, в молитве перед Богом. Через покаянные слова, обращённые к Богу, преодолевается раскол, и человек возвращается в исходную точку. Если покаяния не происходит, то через некоторое время человек входит в некое изменённое состояние сознания, при котором крайности смыкаются, и совершение аномальных поступков уже становится нормой.

Это очень хорошо показано в книге Бориса Ширяева «Неугасимая лампада»^[186]. Один из героев, чекист Отен, который хоть и причислял себя к православным христианам, но, будучи выходцем из поляков, обладал некоей, свойственной католикам, экзальтацией, каждый раз на представлениях в лагерном театре млел от религиозного восторга при звуках духовных песнопений преподобного Иоанна Дамаскина. Во время представления Отен просил ключи от слесарной мастерской, чтобы взять пассатижи, которыми вырывал у живых заключённых золотые зубы и коронки, выводя их за ограду монастыря для убийства. Положив в карман добытое богатство, он снова возвращался на своё место и продолжал наслаждаться духовной музыкой^[187].

Страшно, когда люди сходят с ума и участвуют в массовых убийствах со зверской жестокостью. Но ещё страшнее, когда человек млеет, слушая духовные песнопения, и совершает при этом поступки, в корне противоречащие христианству, причём не видит в этом проблемы. Это уже указывает на глубокую деформацию личности и сознания.

Возвращаясь к образу доминанты Ухтомского, напомним, что, когда у человека загорается патологический очаг, он, как воронка, втягивает в себя прочие отделы коры головного мозга. Лёгкая вечерняя грусть, если ничего ей не противопоставить, к ночи может перейти в глубокое переживание и тоску, а на следующий день в депрессию, при которой человек забудет о существовании детей, любимой работы, светлых сторон жизни. Всё поглотит «чёрная бездна». Противостоять этому процессу сползания в воронку возможно, если постоянно активировать другие участки коры головного мозга по другим поводам. Хотя деятельность человека не сводится только к работе мозга, и многие учёные свидетельствуют, что сознание – это одно, а мозг – другое, тем не менее, на нас эти процессы влияют^[188]. Есть, конечно, духовные люди, которые освободились от влияния «бренной плоти», но на большинство из нас «бренная плоть», в том числе и мозговая деятельность, оказывает большое влияние.

Увлечённость своей тематикой, уход в грёзы

Когда в человеке начинает доминировать какое-то страшное переживание, тем более, когда стоит задача его к этому переживанию подтолкнуть, а затем предложить ложный путь спасения – совершить шаг, противоречащий глубинным устоям, – он может выбрать этот мнимый путь спасения, что приведёт его в результате к гибели и деградации. Вследствие глубокой деформации (есть даже такой термин «расчеловечивание») человек через некоторое время перестаёт видеть для себя проблему. Память о прежней личности плавно начинает затихать. Становится понятно, почему многие заключённые выбирали такие, казалось бы, на первый взгляд странные стратегии.

Академик Д. С. Лихачёв в своих воспоминаниях описывал давление моноидеи на людей, находившихся в тоталитарных условиях. Он рассказывал, что принимал участие в деятельности сообщества^[189], в рамках которого люди собирались он и и брали «шутливые» темы для докладов с детальной их проработкой. Погружение в подобную деятельность помогало, образно говоря, активировать отделы коры головного мозга. В обществе же давление моноидеи начинало перемалывать, словно катком.

Лихачёв предположил, что закрытие чайных, которых в своё время было обилие в Петербурге, было связано именно с усилиями властей ограничить общение людей. Именно через разумное обсуждение люди могли формировать альтернативную точку зрения на реальность, транслируемую извне, а это представляло угрозу. Некоторые даже считают, что проектировка квартир в то время преследовала ту же идею: маленькая кухня не позволяла собираться людям для дискуссий. А общепит на несколько тысяч человек в советские годы изолировал от индивидуального общения в семье.

Д. С. Лихачёв описывал своеобразный подход товарища по заключению Бердыгина так: «Те стратегии, которые мы использовали, всё-таки были слабоваты. А Бердыгин был настолько погружён в собственный мир интеллектуальных изысканий, что мир лагерный его вообще не касался никак».

Здесь с Лихачёвым можно поспорить: когда человек стремится отвлечься от жестокой реальности через какое-то занятие, может возникнуть опасность ухода «в грёзы». Изучение опыта людей, оказавшихся в экстремальных ситуациях, показывает, что эта стратегия может приносить плоды первое время, но полный отрыв от реальности заканчивается крахом личности. Человек теряет способность предпринять шаги для своего выживания. Слишком погружаясь в какую-либо сферу, он либо не отслеживает внешнюю реальность, либо у него страдают социальные контакты.

Один опытный заключённый рассказывал, как вели себя поступившие с новым этапом: многие закрывались фуфайкой, словно прячась от шокирующей внешней реальности, и начинали мечтать. Низкокалорийная пища (которая используется, кстати, и в сектах) также способствует возникновению у человека грёз, практически неотличимых от реальности. Это даже нечто большее, чем наркотические галлюцинации. В автобиографическом романе «Папийон» французский заключённый описывал, что в условиях одиночной камеры он погружался в грёзы, которые принимал за реальные события.

Сохранить себя. Интеллектуальная деятельность и личное творчество

Любая интеллектуальная деятельность так или иначе помогает оставаться человеком. Лихачёв писал, как некоторые заключённые с большим воодушевлением принимались за работу в газете. По этой же причине играли в лагерном театре.

Приведём и другие примеры. В книге «Луковица памяти» немецкий военнопленный Второй мировой войны рассказывает, как протекала их жизнь в ожидании подписания мирного договора между Россией и Германией. Конечно, некоторые из немецких офицеров ещё обсуждали ошибки войны, но в обстановке голода, проигрыша, отрешённости стала зарождаться новая искра жизни. Всюду проявлялась активность, которая пришла на смену ещё недавно угнетающей апатии. Люди перестали бесцельно слоняться и предаваться унынию, побеждённые воспрянули духом, было открыто огромное количество кружков, сформированы капеллы, можно было предаваться различным занятиям. Этот военнопленный, голодая, выбрал себе кулинарные занятия, ему это было больше по душе^[190].

Один разведчик прошёл всю Вторую мировую войну от начала до конца, а он нёс служение не из лёгких, так как военная разведка – это постоянные перемещения, отсутствие сна. Ему, как он свидетельствует, помог остаться человеком учебник математики и мечта вернуться после войны к учёбе. Этот человек постоянно урезал себе небольшие моменты отдыха, чтобы штудировать задачи, и благодаря занятиям преодолевал угнетающую обстановку. Священник Андрей Ткачёв писал, что в одном лагере заключённый преподавал другим теорию музыки. Казалось бы, ситуация абсурдная: люди возвращаются с тяжёлых работ, у них всего несколько часов, чтобы выспаться. О какой теории музыки может идти речь? На грязном дворе объясняли интервалы. Кто-то шёл спать… Но самое интересное, что все, кто его слушал, – выжили. В сознании этих людей присутствовало то, что позволяло им не замыкаться окончательно в лагерной обстановке.

Можно сказать, что человек попадает в капкан, когда все его мысли, желания и поступки замыкаются на внешний регламент. Пока у него остаётся что-то своё: чистит ли он зубы в другое время или думает о письме, – пока у него есть какая-то перспектива, оценка будущего или своего поведения, он может жить. Об этом также свидетельствует Джудит Герман в книге «Травма и исцеление», описывая условия, при которых деформация личности может состояться. Пока у человека сохраняется что-то своё, пока он не переступил через фундаментальные внутренние основы, насильник не может получить над ним окончательную власть^[191].

Много примеров на эту тему приводилось в книге Иванова-Разумника «Тюрьмы и ссылки». Не совсем понятно, был ли автор верующим, но читать его произведение очень интересно. Иванов-Разумник описывал, как готовился к изоляции. Наших современников она, к сожалению, застала врасплох. Карантин актуализировал все наши изыскания, и хотя, по сравнению с заключёнными, мы обладаем бо́льшими возможностями выжить, имея холодильник с едой, телевизор, интернет, телефон, но наша эмоциональная сфера оказалась расшатана – были и истерики, и рыдания. Для многих карантин оказался испытанием. Некоторых он привёл к разводам, т. к. психика не выдерживала; были и самоубийства, люди реально ломались.

Поэтому опыт Иванова-Разумника очень актуален. Вначале он пытался провести неделю в строжайшей изоляции, предполагая, что ему не позволят ни читать, ни писать. Он стал вспоминать литературные произведения, выстроив для этого целый режим: сначала восстанавливал в памяти одно, потом другое. Он также описал активную деятельность во время заключения, когда организовали огромное количество кружков, распределяя время докладчиков. Какой-нибудь репрессированный силовик из карательных органов рассказывал, как он попал в Антарктиду. Самыми популярными были доклады по биологии, посвящённые изучению океанов. Один из заключённых даже воскликнул: «Спасибо товарищу Сталину! Не попал бы в лагерь – умер бы дураком! А тут сколько всего нового узнал!» Чтобы поддержать бодрый дух, заключённые проводили уроки физкультуры. В очень тесной камере они вставали на кровать затылок к затылку и практиковали бег на месте под присмотром руководителя спорткружка. Когда же руководителей кружков отправили на неделю в тёмный карцер на хлеб и воду раз в сутки, они быстро нашли выход из положения: провели жеребьёвку, определились с очередностью докладчиков и даже в такой обстановке продолжили развиваться дальше, устраивая образовательные сессии^[192].

В книге Георгия Свиридова «Ринг за колючей проволокой», основанной на реальных событиях, приводилась история о профессоре Петре Евграфовиче, который в лагере Бухенвальд увлекал заключённых экологическими проблемами постепенно мельчавшего Каспийского моря. В ситуации полной неопределённости, будет ли выиграна война или нет, заключённые вдохновенно изучали проблему Каспийского моря^[193].

Лидия Головкова в своей книге про Сухановскую тюрьму особого режима^[194] (одну из самых страшных) описывала, как люди через интеллектуальную деятельность пытались хоть как-то выжить. Применение жесточайших пыток к заключённым подтверждается многими документами и воспоминаниями очевидцев. Тюрьма была специально организована под контролем Берии для заключения руководителей среднего и высшего звена НКВД, людей, которые умеют терпеть боль и переносить внешнее давление. В тюрьме категорически запрещалось читать, писать, но один из заключённых по имени Гнедин получал в своё распоряжение редкие и уникальные книги. Нашёлся такой мягкосердечный надзиратель, который доставал их словно из-под земли, вопреки порядкам. Репрессированный поэт Виленский сочинял в уме, без карандаша и бумаги: стихов, написанных в тюрьме, набралось около сорока^[195].

За творчество в лагере давали дополнительный срок около года. Единственным способом сохранить его в тайне было писать в уме. Возможно, поэзия, если у человека не было веры, опоры на Священное Писание и молитву, максимально способствовала выживанию. Стихотворное творчество носит глубоко личный характер, в отличие от оперирования научными данными.

Лирика всегда связана с личностным восприятием, отражением взгляда на мир, который выражен в определённой стихотворной форме – ритме, звуковой организации, индивидуальных образах. Личность автора эмоционально передаёт свои переживания и опыт в конкретном содержании и форме. Вся работа над стихотворением держит ум в состоянии напряжения, в хорошем смысле слова. Всё-таки это были перспективные стратегии. Пока есть собственная деятельность ума, процессы формирования условного рефлекса не так быстро набирают силу. Возможно, поэтому написание стихов жесточайше каралось, так как было понимание, что такая деятельность позволяет человеку выжить.

В советские годы профессор Ц. П. Короленко и академик Н. В. Дмитриева в своей книге «Аддиктология»^[196] описывали воздействие тоталитарного строя, при котором многие люди уходили в науку. При повсеместном жёстком подавлении научная деятельность была наименее контролируемой. Трудно посягнуть на математику, геологию, физику. Однако авторы отмечают, что такой уход с головой в науку не всегда оказывался успешным, так как приводил к резкому подавлению творческого потенциала, ограничению возможности самовыражения, развитию эмоционального напряжения, депрессии и апатии.

Роль интеллектуальной деятельности как основы стратегии выживания

Какие же пути являются перспективными? Можно наблюдать, что интеллектуальная деятельность людям помогала. Они писали стихи, чертили на столе клавиши и музицировали, участвовали в диспутах. Таких примеров множество. Задача состояла в том, чтобы мозг человека жил, но возникала некая опасность, которую очень хорошо описал Бруно Беттельхейм. Хотя он и сформулировал ценные мысли о выживании, однако конечный его вывод всё же безутешен. «Внутри столь жёсткой системы, – писал он, – как концентрационный лагерь, любая защита, действующая в рамках этой системы, способствовала целям лагеря, а не целям защиты. Видимо, такой институт, как концентрационный лагерь, не допускает по-настоящему действенной защиты».

Таково мнение человека, который в своих выводах оперировал наукой и не знал измерения веры. С его точки зрения, «единственный путь не покориться – уничтожить лагерь как систему».

Но что делать, если стратегии управления и психологические характеристики людей, включённых в матрицу концлагеря, прорастают всё глубже и глубже в жизненную ткань современного жизнеустройства, условно, казалось бы, преодолевшего концлагерь? Куда деться людям, если характеристики, имеющие отношение к психологическому бытию концлагерной системы, всё чаще и чаще мелькают вокруг?

Лагерь с большей или меньшей степенью вероятности уничтожает человека тогда, когда у него нет веры, нет вертикали, которая позволила бы ему подняться над обстановкой. С точки зрения христианства, как писал В. Н. Лосский, «личность есть несводимость человека к природе»^[197]. Личность призвана подняться над собственной природой: «Итак, сотворённый по образу Божию, человек является существом личностным. Он – личность, которая не должна определяться своей природой, но сама может определять природу, уподобляя её своему Божественному Первообразу»^[198]. Он подчёркивал, что личность рождает в человеке Святой Дух. Если личное начало ещё не раскрылось, и человек – только гражданин своей страны, если его сознание наполнено только научными познаниями, культурными срезами, отождествляется с образованием, то над окружающей действительностью ему подняться крайне тяжело, если вообще возможно. На каком-то этапе даже интеллектуальная деятельность способна оторваться от реального человека и начать выполнять функцию грёз. А стратегия ухода в грёзы – стратегия краха.

Сделаем небольшой экскурс в аддиктологию – науку о зависимости, о страстях. Страсть может быть химической (алкоголь, наркотики), и она тоже использовалась людьми в условиях запредельного стресса, чтобы отвлечься от реальности, но также существуют нехимические аддикции (поведенческие, спортивные, фанатизм, зависимость от еды, от деятельности). Происходит полное погружение человека в активность, но такой способ «затрачивания» себя приводит к остановке развития, т. к. сил хватает только донести голову до подушки и рухнуть, а на следующий день всё начинается сначала. На первых этапах у человека возникает ощущение контроля над действительностью и, чтобы избавиться от депрессии, он входит в аддиктивную деятельность (например, начинает играть в игры, а заключённый в лагере – в уме что-то сочинять). Вначале таким образом он облегчает своё состояние, но со временем аддикция становится самостоятельной доминантой, которая подавляет прочие стороны личности, и все мысли и представления начинают центрироваться, что приводит к их фиксации. Происходит забвение альтернативных интересов, другие возможности личности начинают отмирать, страдают социальные контакты, человек хуже ориентируется в реальности, и со временем уход от действительности полностью его подчиняет^[199].

Бруно Беттельхейм детально описывал, как происходил такой разрыв, если заключённые уходили в грёзы. Об этом же свидетельствует и Виктор Франкл. Например, очень большую популярность в лагере приобретали слухи об окончании войны. Вроде на определённом отрезке они поддерживали человека, как это показано в фильме «Ложь во благо», но в реальности подобная иллюзия могла приводить к катастрофическим последствиям. Человек настраивался на скорое окончание войны, но война продолжалась, и в таком случае нарушалась его способность адаптироваться к дальнейшей ситуации. Так, по истечении каждого объявленного срока конца войны по лагерю прокатывалась волна самоубийств, у людей пропадало желание бороться дальше. Поэтому вариант иллюзорного мира был не для выживания. «Слухи, – писал Беттельхейм, – придумывались для облегчения жизни, но в действительности они снижали человеческую способность правильно оценивать ситуацию. В сущности, это было проявлением общей тенденции к отрицанию реальности лагерного мира»^[200].

Коварство такого подхода заключалось в том, что это был ещё один способ не смотреть вокруг, не замечать реальности. Эта стратегия заключённых совпадала со стратегией, которую навязывала СС, стремясь подавить в человеке способность сопротивляться. Это был принцип «не смотри вокруг». Любой взгляд в сторону, даже на страдание другого, попытка ему помочь жестоко карались. И человек, чтобы выжить, выбирал свою тактику, но на поверку она совпадала с тем, что ему прививалось извне. Противоречивая природа мечтаний и грёз заменяла заключённым точную оценку действительности, заставляла сделать шаг к детскому поведению: человек либо не замечал реальности, либо перекладывал ответственность за совершённое на другого. Задача СС и состояла в том, чтобы привести людей к регрессии, сделать из них детей (в плохом смысле этого слова), способных предавать друг друга, отбирать еду, грызться и при этом не чувствовать никаких укоров совести. Бруно описывал разные попытки взрослой личности сопротивляться процессу деградации. Кто-то старался восстановить школьные знания, вспоминал когда-то выученное наизусть, начинал повторять имена германских императоров, римских пап, даты их правления и подобные вещи из школьных знаний. Какой же вывод Бруно делает как психиатр? По его мнению, эти попытки приближали людей к детскому возрасту, к механическим, а не творческим действиям, пробуждающим личное начало.

Часто заключённые могли извлечь из памяти сведения, не имеющие никакого значения в данный момент, но были не в состоянии вспомнить крайне нужные факты, адекватно оценить ситуацию и в ответственный момент принять правильное решение. Казалось, даже собственный ум не мог им помочь. В памяти сохранилось только то, что когда-то велено было выучить, а не то, что люди хотели сохранить сами. Иными словами, заключённые пытались через интеллектуальную деятельность спастись, но их стратегия была проигрышна, потому что наслаивалась на внешнюю стратегию СС, принуждающую человека забыть всё личное и помнить только то, что навязывается извне.