Наука в современном российском обществе

Равнение на политологию

Одной из главных причин высокой востребованности социогуманитарных наук в современной России служит также настоящий культ политики и всего, что с ней связано. Поэтому вполне закономерны и изменение общей траектории развития отечественной науки, которое можно выразить формулой «из космоса в политику» (Юревич, 1999), и ее переключение с выполнения прежних социальных функций (например, обслуживание ВПК, который потреблял более 70% общих расходов на советскую науку) на выполнение новых функций, таких как обслуживание мира политики. Соответствующий заказ оформился как социальный в первую очередь социогуманитарной науке, что не так тривиально, как может показаться на первый взгляд, и было предопределено не столько общими закономерностями взаимодействия науки и политики, сколько спецификой новорусской политической культуры⁷.

В западных странах, где, по подсчетам экономистов, 65–80% прироста национального благосостояния осуществляется за счет научно‐технического прогресса, один из стержневых компонентов программы любой солидной политической партии составляет научно‐техническая политика. Реализуется принцип «политика для общества посредством науки», а восприятие политиков электоратом во многом зависит от их вклада в создание оптимальных условий для развития науки и техники (Political action, 1979). В результате западные политики, как правило, взаимодействуют не с какой‐либо отдельно взятой наукой, а с научно‐техническим комплексом в целом.

Иное дело – отечественные политические деятели. Несмотря на их патологическое пристрастие к ученым степеням, научно‐техническая политика занимает крайне скромное место (а чаще вообще не занимает никакого места) в их предвыборных программах и в риторике⁸, а их взаимодействие с наукой подчинено принципу «наука для политики». Отечественными политиками востребована лишь та наука, которая позволяет улучшать политические имиджи, готовить и проводить избирательные кампании, зондировать и «зомбировать» общественное мнение, т.е. та наука, которая полезна лично им, а не та, которая обеспечивает развитие общества и повышение его благосостояния.

Потребности отечественных политиков и их сугубо потребительское отношение к науке обусловили не только изменение общей проблематики наших социогуманитарных дисциплин и их «равнение на политологию»⁹, но и ряд институциональных изменений в их организации. Российская академическая наука оказалась плохо приспособленной к выполнению такой специфической и неакадемической функции, как обслуживание политиков. Зато, как грибы после хорошего дождя (интересно, что это выражение независимо друг от друга употребляют самые разные авторы), стали плодиться так называемые «независимые» исследовательские центры, которые довольно быстро оттеснили академическую науку от наших политиков. В последние годы создано более 100 новых социологических центров, которые в основном проводят опросы общественного мнения и выполняют другие прикладные заказы, имеющие непосредственное отношение к политике (Юревич, Цапенко, 2001). Возникло и более 300 собственно политологических исследовательских центров (во всяком случае заявивших о себе в этом качестве) с весьма сомнительной, за немногими исключениями, репутацией, но зато со средним оборотом порядка 300 тыс. долл. в год (Цепляев, Пивоварова, 2002). И эта цифра, какой бы ненадежной она ни была, служит убедительной иллюстрацией того, какая именно «наука» у нас востребована. Не отстали от «независимых» центров и новые академии. Так, уже в 2002 г. бывший министр науки В.Е. Фортов констатировал: «В последнее время появилось более 120 официально зарегистрированных “академий” (академии молодого отца и тенниса, академия акмеологических наук и академия российских немцев – немногие примеры этого ряда), сфера деятельности которых простирается от русского целительства до карате‐до Шокотан, а статус “академика” присваивается зачастую за деньги и лицам, не имеющим даже среднего образования» (Фортов, 2002, с. 52).

Новыми институциональными формами адаптации нашей социогуманитарной науки к происходящему в современной России стали «институты‐карлики» и «институты‐призраки». «Институты‐карлики», которыми с недавних пор начали обрастать наши университеты и другие крупные вузы,– это вполне интернациональная форма организации науки, в какой‐то мере противоположная гигантизму советских научно‐исследовательских учреждений, все еще дающему о себе знать и в российской науке. В отличие от наших «НИИ‐гигантов» в штате «институтов‐карликов», как правило, насчитывается не более пяти человек, и создаются они, опять же в отличие от наших традиционных НИИ, не на века, а для решения определенной задачи, в большинстве случаев так или иначе связанной с политикой. «Институты‐карлики» имеют немало преимуществ перед «НИИ‐гигантами», хотя жестко противопоставлять друг другу эти формы организации науки было бы неверно. К тому же очень распространенной формой их взаимодействия является ситуация, когда специалисты, работающие в негосударственных «институтах‐карликах» на договорных началах, при этом хранят свои трудовые книжки в государственных «НИИ‐гигантах», где раньше появлялись лишь в дни зарплаты, а теперь, после того, как их зарплаты стали переводить на кредитные карточки, появляются еще реже.

В отличие от «институтов‐карликов» «институты‐призраки» выглядят не интернациональной, а специфически российской формой организации науки, неся на себе печать массовой склонности к профанациям, очень характерной для нынешнего российского общества. Как и любые призраки, подобные институты неуловимы, об их существовании можно судить лишь по неким косвенным признакам, главным образом по продуктам их трансцендентной активности. Ее типовыми проявлениями служат, во‐первых, вывеска на стене какого‐либо известного научного или образовательного учреждения, в помещении которого «призрак» живет, подобно тому как привидения жили в средневековых замках; во‐вторых, личность, которая позиционирует себя в качестве директора такого института, выступая в основном в СМИ от его имени. Другие проявления активности «институтов‐призраков» окружающему их научному сообществу, как правило, неизвестны, хотя акты «спиритизма», осуществляемые такими органами, как, скажем, налоговая инспекция, иногда позволяют их обнаружить и материализовать, поскольку в финансовом плане эти «призраки» отнюдь не бесплотны (и не безгрешны).

Еще один, помимо системы образования и мира политики, крупный потребитель социогуманитарного знания в современной России – это мир бизнеса, хотя, конечно, такие «миры» разделимы лишь в абстракции – из‐за их взаимовлияния, меру которого трудно переоценить, а также ввиду того, что многие известные в нашей стране личности являются одновременно и бизнесменами, и политиками. Отметим в данной связи, что «в норме», т.е. в той модели взаимодействия науки и бизнеса, которая характерна для развитых стран, в наиболее тесных контактах с ним состоит не социогуманитарная, а естественная и, главным образом, техническая наука. В поле этого взаимодействия действуют две основные силы – «выталкивание» нового научного знания на рынок (push) и «подтягивание» его создания спросом (pull), а главным связующим звеном между его участниками служит наукоемкое производство. Оно стимулирует развитие прикладной науки, та, в свою очередь,фундаментальной, и именно эта связка обеспечивает как высокую востребованность науки, так и прирост 65–80% национального богатства развитых странах за счет НТП.

Именно на данную схему ориентированы как на идеал государственные программы развития российской науки, которые страдают тем же недостатком, что и программа строительства коммунизма – «сдвигом идеала на реальность». В современной России новое естественнонаучное и техническое знание не востребовано, а состояние производственной базы таково, что мечты о его коммерциализации выглядят как «технологическая утопия», как миф о светлом технологическом будущем России, пришедший на смену мифу о коммунизме. Привычной иллюстрацией этой утопии служит идея «национального российского автомобиля», который мы уже не один десяток лет безуспешно создаем под брань разгневанных потребителей того, что в результате получается. И здесь возникает парадоксальная на фоне мировых стандартов и симптоматичная для современной России ситуация, весьма далекая от той, которая стояла бы за часто и с горечью произносимой нашими учеными фразой: «Наука в современной России никому не нужна и не востребована». В действительности современный российский бизнес предъявляет науке вполне отчетливый и хорошо обеспеченный финансами социальный заказ, но вопреки практике других стран этот заказ обращен не столько к естественной и к технической, сколько к социогуманитарной науке.

Понять эту парадоксальную, хотя и закономерную ситуацию не составляет труда. Как известно, наиболее доходными видами бизнеса у нас являются не производство (исключение – производство лекарственных препаратов, не требующих больших вложений капитала и при этом продаваемых по непомерно завышенным ценам), а первичная переработка сырья, торговля и финансовые операции. Соответственно, от науки требуется не стимуляция наукоемкого производства и его снабжение новыми технологиями, а, прежде всего, создание оптимальных, т.е. наиболее выгодных для продавца, условий его взаимодействия с покупателем, оптимизация внутренних механизмов деятельности коммерческих структур, а также – и это уже идеологический заказ – оправдание подобного характера современного российского бизнеса и преподнесение его нашему обществу в качестве «неизбежного и единственно возможного»¹⁰. Нет нужды доказывать, что все три задачи относятся к ведомству социогуманитарной науки. А тремя основными точками ее взаимодействия с современным российским бизнесом служат, во‐первых, маркетинговые исследования – изучение спроса, обследование различных групп потребителей, подведение научной базы под рекламу, торговлю и прочие виды коммерческих услуг; во‐вторых, оптимизация кадровой политики и деятельности коммерческих фирм посредством профотбора, организационного консультирования, различных видов тренинга и т.п.; в‐третьих, хотя и в меньшей степени, изучение (а иногда и оправдание) общего характера современного российского бизнеса как нового для нас явления.

Существенные различия можно проследить не только в относительной востребованности социогумантарных и естественных наук в современной России, но и в тех способах, которыми они проявляют себя на практике, в распределении основных точек взаимодействия с ней и, соответственно, в выдвижении на первый план тех или иных прикладных функций науки. Главную прикладную функцию естественной науки можно назвать «технологической». Она состоит в построении знания, на основе которого создаются новые технологии, быстро внедряемые в производство, позволяющие выпускать новые товары и постоянно обновлять наш быт. Социогуманитарная наука тоже выполняет «технологическую» функцию, что выражается в создании ее представителями политических и других социальных технологий, а также прочих видов применимых на практике стандартных процедур. (Всевозможные ноу‐хау, широко практикуемые социогуманитариями, тоже можно отнести к технологиям, но индивидуализированным, построенным на основе не объективированного, а «личностного» знания.) И все же основная функция, выполняемая социогуманитариями в нашем, да и вообще в современном обществе, не «технологическая», а «экспертная».

Хотя экспертная функция социоуманитарной науки наиболее зримо проявляется в тех ситуациях, когда решаются или обсуждаются важные общегосударственные вопросы, например, переносить сибирские реки в Среднюю Азию или не переносить¹¹, она не менее важна и в тех «малых делах», из которых складывается жизнь современного общества. Экономисты, политологи, психологи, социологи и др. не только и не столько дают советы по поводу государственного устройства, сколько активно участвуют в качестве экспертов во всевозможных «малых делах». Незаметность этих «малых дел» несколько камуфлирует востребованность социоуманитарной науки в ее экспертной функции, которая в действительности служит одним из главных, если не самым главным, способом потребления услуг социогуманитариев в современном мире. В романе А. Кестлера «Девушки по вызову» (под которыми имеются в виду ученые – участники научных конференций) один из высоколобых формулирует соответствующее кредо таким образом: «Если шишкам нужен наш совет, пусть пользуются… Все остальное – вздор» (Кестлер, 2003, с. 135). Аналогичная мысль высказывается и в научных текстах: «Естественной функцией ученых обществоведов является научное консультирование тех, кто облечен правом так или иначе экспериментировать над обществом» (Заславская, 2002, с. 556). Весьма лестной для представителей нашей социогуманитартной науки является и такая ее характеристика: «Социальная наука относится к сферам социальной жизни относительно некоррупционного типа (то есть коэффициент коррупционности в них ниже, чем в других)» (Рапопорт, 2005, с. 173), хотя как можно по этому параметру сопоставлять науку, скажем, с пожарной инспекцией или ГАИ, не вполне понятно.

На рынке экспертных услуг существует острая конкуренция. И здесь тоже сказались веяния времени. Если раньше конкуренция в нашей социогуманитарной науке велась в основном между научными школами, которые Т. Кун назвал «боевыми единицами» допарадигмальной науки (Кун, 1975), и парадигмами, а ее предметом и, соответственно, яблоком раздора служил «единственно правильный» способ развития соответствующей науки (в домодернистской науке считалось, что таковой всегда имеется), то теперь в ней в основном узаконен парадигмальный плюрализм, а конкуренция ведется главным образом за расширение ареалов экспертной деятельности (и соответствующие источники финансирования). Но это, если воспользоваться дарвиновской терминологией, «борьба видов» (в данном случае видов науки), в то время как конкуренция на рынке экспертных услуг чаще напоминает «войну всех против всех», не исключающую, впрочем, создания коалиций, заключения союзов и конвенций. А наиболее типовые стратегии ведения боевых действий в «войне экспертов»: «он – не эксперт (ибо он – тупой, ангажированный, недостаточно образованный и т.п.), а я – эксперт (ибо обладаю прямо противоположными качествами), либо «он, конечно, эксперт, но я как эксперт лучше».

«Войны экспертов» стали неизбежным следствием и характерного для современного общества «культа экспертов», расчлененности экспертного сообщества на «клики экспертов», постоянной борьбы претендующих на этот статус за потенциальных клиентов, наиболее высокие места в экспертной иерархии. Подобно тому как, например, за политиками и политическими кланами всегда стоят их эксперты, за теми или иными «компетентными», т.е. выработанными с участием экспертов вариантами решения социально‐экономических и политических проблем всегда угадывается противостояние экспертных группировок. Противостояние политиков и выдвигаемых ими идей – это всегда надводная часть носящей менее зримые формы «войны экспертов».

Посредническая наука

Активная коммерциализация нашей социогуманитарной науки совпадает с либерализацией ее когнитивного контекста, что заставляет вспомнить тесную связь идейно‐политической либерализации и распространения рыночных отношений в истории цивилизации. Постмодернистская методология уверенными шагами распространяется по всем без исключения социогуманитарным дисциплинам, принося с собой легализацию плюрализма парадигм и концепций, освобождение от каких‐либо строгих правил и традиций и т.п. (см.: Юревич, 2001; и др.) Здесь, конечно, можно усмотреть простое совпадение параллельно разворачивающихся процессов: с одной стороны, распространение постмодернизма в современной, постнеклассической, в терминах В.С. Степина (Степин, 2000), науке, с другой – распространение рыночных отношений в нашем обществе, в сеть которых вплелась и наука. Но можно разглядеть и взаимосвязь соответствующих процессов: с одной стороны, создание лучших условий для коммерциализации научного знания в условиях постмодернистской методологии, с другой – облегчение распространения этой методологии, снимающей многие методологические запреты, на фоне снятия социальных запретов в окружающем науку обществе.

Пример можно взять из области психологии (как научной дисциплины). Основная часть психологической практики строится на модифицированных (в той или иной мере) принципах фрейдизма, а также тесно связанных с ними принципах гуманистической психологии и т.п. (Введение в практическую социальную психологию, 1994). Вместе с тем официальной методологией нашей психологической науки долгие годы был позитивизм, обросший марксисткой фразеологией. И если бы легализация методологического плюрализма не произошла в сфере психологических исследований и в системе подготовки психологов, то возможности практического применения полученного ими образования были бы сведены почти к минимуму¹². И наоборот, плюрализм психологической практики, в общем и целом развивающейся в соответствии с принципом «пусть прорастают все цветы», не мог не отразиться на методологических стандартах академической психологии, которая в качестве одного из своих основных методологических ориентиров тоже выдвинула принцип взаимной толерантности научных школ и концепций (См.: Юревич, 2001).

Коммерциализация социогуманитарной науки создает весьма специфический спрос на академическое знание, т.е. на знание, выработанное той частью соответствующих научных дисциплин, которую принято называть фундаментальной наукой. Пожалуй, наиболее показательна в этом плане специфика спроса на научные теории. С одной стороны, они представляют собой вид научного знания¹³, наиболее далекий от практики и связанный с нею длинной цепочкой дедуктивных выведений и операционализаций. С другой стороны, такие теории, как фрейдизм, не просто оказались очень востребованными на практике, но и породили эту практику, да и вообще сформировали нечто вроде «прикладной религии» западного общества (Беккер, Босков, 1961), несмотря на то, что ни одно из ключевых положений фрейдизма не получило нормативного в науке эмпирического подтверждения. Кроме того, интенсивное развитие психологической, социологической, политологической и т.п. практики, ее проникновение во многие области социальной жизни, не охваченные научными теориями, породило потребность в новых теориях, которые позволили бы упорядочить и саму эту практику, и соответствующие области социальных феноменов. Однако данная потребность оформилась в основном как спрос на теории «среднего ранга», выполняющие функции упорядочения и систематизации соответствующего локуса реальности и не претендующие на большее. (По какой‐то мало понятной причине большинство подобных теорий выглядит как «триады», выделяющие в классифицируемой реальности какие‐либо три аспекта). Что же касается так называемых «больших» теорий, то они, за редким исключением (фрейдизма и др.), в этой ситуации явно остались не у дел, о чем можно судить по тематике докладов на научных конференциях, где «большие» теории вспоминают очень редко.

Подобная конъюнктура порождает весьма своеобразную систему отношений между отечественной социогуманитарной наукой, зарубежной наукой и нашей социальной практикой. У отечественных социогуманитариев, вынужденных подрабатывать и поглощенных коммерциализацией научного знания, остается мало времени на его производство, и основная часть научных исследований, особенно наиболее трудоемких – эмпирических, выполняется их студентами и аспирантами. «Большие» теории и другие виды обобщений глобального уровня тоже мало востребованы и обсуждаются лишь в узких кругах «методологов», сохранивших пристрастие к этому виду интеллектуальной деятельности. Практика же, хотя иногда и взывает к теоретическим обобщениям, все же в основном требует применения стандартных, но адаптированных к той или иной специфической ситуации методов и подходов. В данной ситуации происходит то, что, наверное, не могло не произойти: отечественная социогуманитарная наука постепенно превращается в механизм трансляции знания (а также гипотез, интерпретаций, заблуждений и т.д.), созданного зарубежной наукой, в нашу социальную практику. Об этом, в частности, свидетельствует более чем скромный вклад отечественных ученых‐гуманитариев в мировую науку, оцениваемый, например, по такому параметру, как удельный вес российских публикаций, согласно базе данных NSIOD (National Science Indicators on Diskette). Российские публикации в социальных и гуманитарных науках составляют менее 1% мирового потока публикаций, и эта ситуация намного хуже, чем в естественных науках, где доля России тоже невелика и постоянно снижается с начала 1990‐х годов (Маршакова‐Шайкевич, 2002). (Только в области техники и математики наша страна удерживается на средних мировых позициях.)

Отмечается, что «одним из маркеров альтернативной интеллектуально‐культурной элитности» в 1990‐е годы являлась «признанность на Западе», и сама позиция репрезентанта «западных» ценностей позволяла создать новое измерение социального статуса в российском интеллектуальном сообществе» (Батыгин, 2005а, с. 13). Характерным стал и значительный рост переводных изданий в области социогуманитарных наук (там же). «Характер переводческой работы во всех областях гуманитарного знания свидетельствует о подавлении самостоятельного интеллектуального процесса. Идет скорее адаптация чужого опыта к массовым запросам (что само по себе представляет очень важный цивилизационный процесс, аккультурацию культурной провинции), нежели инновационное и критическое осмысление современности»,– пишут Л.Д. Гудков и В.В. Дубин (Гудков, Дубин, с. 158–159). Они подчеркивают, что «Запад» в России становится интеллектуальным маркером, метафорой «публичности» и интеллектуальной универсальности (там же). А С.С. Рапопорт отмечает, что «особым ритуалом учреждения социальной науки является чтение новой профессиональной литературы – прежде всего, англоязычной. Этот ритуал, во‐первых, замещает содержательную сторону исполнения науки, перекладывая ответственность за нее на зарубежный авторитет, во‐вторых, играет терапевтическую роль по отношению к переживанию профессиональной неполноценности» (Рапопорт, 2005, с. 176–178). Впрочем, выделяемые С.С. Рапопортом функции этого, безусловно, существующего в нашей социогуманитарной науке ритуала выглядят явно зауженными, а его связывание с «комплексом неполноценности» отечественных гуманитариев – не вполне адекватным.

В одном из отечественных учебников социологии содержится программный для нынешнего способа существования отечественной социогуманитарной науки призыв – «внедрить западные рецепты на родную почву» (Кравченко, 1999, с. 12). В условиях глобализации современного мира, а значит, и современной науки, с одной стороны, оскудения руки кормящего отечественную науку (которым традиционно было государство), утраты ею претензий на «самобытность», выполнения специфических идеологических заказов и т.п., с другой, подобная метаморфоза ее функций не должна особенно огорчать. Это ни в коей мере не лишает наших социогуманитариев статуса ученых, ведь, например, в «Толковом словаре русского языка» слово «ученый» определяется как «выученный, наученный чему‐нибудь» (Ожегов, Шведова, 1998, с. 846), т.е. обладающий неким знанием, но вовсе не обязательно его производящий. Да и выполнение посреднической функции (в передаче знания) оставляет изрядный простор для творчества, ибо знание, произведенное на Западе, всегда нуждается в «адаптации» к нашему вечно специфическому контексту¹⁴, да и сама невозможность прямой проекции этого знания на «загадочную русскую душу», а также на ее не менее загадочные внешние проявления служат предметом творческих объяснений и обобщений. К тому же абсолютно стандартных социогуманитарных техник и строго объективированных видов социогуманитарного знания вообще не существует. Это знание всегда в значительной мере субъективировано, дополнено «личностным знанием» (Полани, 1984), а стандартные техники всегда обрастают уникальным личным опытом и применяются в виде индивидуализированных ноу‐хау. Так что наши социогуманитарии как «интеллектуальные посредники» тоже играют очень важную и вполне творческую роль, однако свое традиционное предназначение в качестве производителей нового знания они начинают утрачивать.