Великое просветительское и преобразовательное движение мало отразилось на литературной деятельности Островского. В этом отношении он стоит рядом с другим современным первостепенным художником – с Писемским. Автор “Горькой судьбины” и многочисленных произведений из народной жизни, занимающих первые места в русской народнической литературе, не обнаружил горячей отзывчивости на самый жгучий вопрос времени – освобождение крестьян. Правда, смысл драмы красноречиво доказывал всю тлетворность векового недуга, но такой вывод получался, так сказать, без ведома автора. Писемский не помышлял исцелить недуг решительным средством – отменой крепостного права, он удовлетворился бы добрыми помещиками и благоразумной властью господ над подданными.

Островский, более доступный новым идейным веяниям, несомненно, был более восприимчив по отношению к величайшей правительственной реформе. Но и в его художественных созданиях она нашла сравнительно слабое отражение. Только в одной пьесе – Воспитанница – поставлен вопрос о помещиках-крепостниках, и то в неопределенной и крайне сдержанной форме. Героиня-крепостница – с нерусской внешностью и с полуазиатской фамилией – могла произвести на публику впечатление исключительного явления. А потом – ее власть создает несчастных только среди “воспитанниц”, в ее особом придворном штате, – о положении ее крестьян мы ничего не слышим. Любопытнейшим порождением крепостных порядков является Потапыч, прирожденный раб, усвоивший чисто религиозный взгляд на господскую волю: “Я должен потрафлять во всем, потому я должен раболепствовать” – этот долг оправдывает в его глазах все его действия и все отношения с людьми. Даже на вопрос Нади-воспитанницы, не убил ли бы он ее, если бы ему приказали, Потапыч отвечает: “Уж это не наше дело, мы этого рассуждать не можем”.

Вполне жизненный исторический тип – двойник героя Писемского из рассказа “Старая барыня” и одной породы с бурмистром из “Горькой судьбины”.

Разумеется, подобные “нравственные” явления рядом с бессмысленным страданием “воспитанниц” рисовали в должном свете крепостнический мир, но не вообще, а в частности – под властью Уланбековых. Делая эту оговорку, мы должны вспомнить о судьбе даже такой скромной пьесы: Воспитанница встретила цензурный гнев, и, может быть, это обстоятельство и помешало Островскому пристальнее заняться темным царством отечественного крепостничества.

После реформ народились новые деятели, открылись новые пути для практических талантов. Судьба помещиков круто изменилась. С одной стороны, в их среде обозначились благородные бездельники, успевшие прожить наследственное, неспособные нажить своего и совершенно беспомощные без чужого дарового труда. С другой стороны, вырос новый тип дельца – темного, во всяком случае скромного происхождения, но с большим запасом житейского опыта, энергии и сметливости.

При совместном развитии этих новых пород людей естественно возникали новые драматические и комические столкновения, отчасти похожие на дореформенные истории темного царства.

И теперь также на одной стороне было “благородство”, а на другой – “капитал”; но с одной весьма существенной разницей. Благородство разорившихся дворян только и ограничивалось “породой”, родословным древом. О принципах, идеальных задачах не могло быть и речи перед лицом страшной дилеммы: или отказаться от прирожденных “благородных вкусов” и взяться за черную работу, или войти в сделку с обладателями капитала, покориться им как мужьям, зятьям, вообще родственникам и в то же время – как победоносным представителям новых воззрений на личное благородство, личный труд и ум.

Первая пьеса, написанная Островским на этот мотив, Бешеные деньги (1870). В ней противоборствуют два лагеря. Один состоит из господ с громкими фамилиями и “титулованной родней” – Телятев, Кучумов, Чебоксарова с дочерью. Все они с самыми внушительными “традициями” и самым жалким настоящим. Кавалеры открыто паразитируют на купцах, дамы только и мечтают свой дворянский герб пристроить к хорошей коммерческой фирме. На противоположной стороне – человек ума, таланта и дела. Он даже по-русски объясняется не вполне литературно, но исполнен силы и энергии, что особенно явно рядом с выродившимся и обедневшим дворянством; как сторонник активной личной деятельности и демократического труда, он является представителем будущего общественного и экономического строя.

Не может быть и вопроса, кто должен остаться победителем: господам с тонкими вкусами и духовной немощью приходится окончательно отойти в сторону или примкнуть к “деловым людям”.

В течение семидесятых годов Островский все пристальнее сосредоточивает свое писательское внимание на представителях просвещенного русского общества всех слоев.

Разнообразие типов, воспроизведенных драматургом в течение десяти лет, поразительно: целая историческая и до сих пор не полинявшая галерея!

На следующий год после Бешеных денег появляется одна из популярнейших пьес Островского – Лес. Два главных героя – комик и трагик – навсегда останутся классическими фигурами в русском репертуаре. Вообще, глубокое знание актерской жизни и психологии – такое же блестящее достоинство таланта Островского, как и открытие темного царства. И драматург, видимо, с любовью обращался к этой области, посвятил исключительно ей две пьесы – Без вины виноватые и Таланты и поклонники. Он сумел и здесь сохранить полное беспристрастие и полноту художественного воссоздания жизни. На двадцатипятилетнем юбилее Островский говорил о своей неизменной любви к русским артистам наравне с любовью к русскому театру, и приветствие и венок с их стороны он считал для себя высокой честью. И речь писателя была искренней, – но уважение к истинным художникам сцены не помешало ему разглядеть и ярко отобразить многочисленные тени закулисного мира.

В его пьесах благородство, и рыцарственность характеров проявляются по-особенному – непременно на манер шиллеровского Карла Моора или испанского витязя печального образа. Несчастливцев, несомненно, благороден, – но было бы несравненно целесообразнее и для самого героя, и для покровительствуемых им лиц, если бы его искренние чувства поменьше украшались лицедейством и всякими другими театральными жестами. Также хороший, вероятно, и как человек трагик в пьесе Таланты и поклонники, – но весь героизм его заключается в непомерном истреблении крепких напитков за чужой счет.

Рядом с такими “благородными” личностями Счастливцев, Робинзон, Шмага – откровенные прихлебатели и плуты. Что касается женских артистических персонажей – среди них драматургу, к сожалению, удалось найти еще меньше героинь. Самая доблестная, несомненно, Кручинина, – но зато она и вызывает против себя повальную ненависть среди сподвижников по сцене, которые даже дают друг другу “благородное, самое благородное” слово, замышляя подлую интригу против “институтки” и “отшельницы”. В другой пьесе артистка Негина – тоже из добродетельных, но падких на соблазны, – очень определенно объясняет этот порок. Она оправдывает свою слабость тем, что не может оставаться добродетельной, то есть честной женщиной: на сцене это значило бы явиться “героиней”, то есть – поясняет Негина – “укором для других”.

Рядом с миром актеров – длинный ряд более простых интеллигентных лиц. Их удобно разделить на две группы: вполне меткие наименования дает одна из пьес Островского – Волки и овцы (1875). Взаимным нравственным и житейским отношениям этих двух человеческих пород посвящены почти все пьесы семидесятых годов: Поздняя любовь (1874), Трудовой хлеб (1874), Богатые невесты (1876), Бесприданница (1879), отчасти – Последняя жертва (1878). Самая талантливая из этих пьес, несомненно, – Волки и овцы, и именно она – наравне с Лесом и Грозой – появляется чаще всего на русских столичных и провинциальных сценах.

Действующие лица здесь особенно любопытны: они показывают, какие разнообразные натуры породило наше крепостное право – с волчьей и овечьей психологией. В первом ряду “волков” красуется Миропа Мурзавецкая – ханжа и деспотка. Ее плоть и кровь пропитаны крепостническими инстинктами. Она ни во что не ценит чужую личность, особенно мужицкую, свободный чужой труд продолжает считать чуть ли не барщиной, к суду и властям относится по-старому, то есть всецело полагаясь на взятку, мошенничество – тайное и явное насилие над “овцами”. Но Мурзавецкая – русский “волк” – дворянка, то есть с большой примесью малодушия и даже простодушия. У этого “волка” невыдержанная политика и тщедушная душа. Он смел и самоуверен до первого столкновения с человеком более ловким и сильным. Он все время дрожит при мысли быть пойманным с поличным, и когда это несчастье обрушивается на него – волк мгновенно превращается в зайца.

Эта психология очень тонко воссоздана автором. Сцена Мурзавецкой с Беркутовым – умницей и законником– одна из самых блестящих по художественному и реальному слиянию трагизма с комизмом. Мурзавецкая при первом же намеке на незаконность ее действий начинает проговариваться, минуту спустя во всем сознается и умоляет Беркутова спасти ее: “Батюшка, не погуби!”

И дальше: “ничем, батюшка”, “уж не упомню, батюшка” – все это подлинные страдания заячьей души. А фраза насчет окружного суда – верх совершенства: “Боюсь я, голубчик, окружного суда; страсть как боюсь!..” Правдивее не могла высказаться дореформенная оторопь русской помещицы.

Среди “овец” самая привлекательная и породистая – богатый барин Лыняев. В его природе таится нечто Обломовское, но он не байбак, он даже деятель и с благородным направлением. Но в нем много пассивности, безотчетного добродушия, отчасти барской лени и неохоты всегда и во всем проявлять свою личность. И, разумеется, он целиком попадает в лапы красивого “волка” – девицы, берущей на себя обязанность думать и решать за свою жертву.

Развязка пьесы вполне благополучна. Но это не общий закон: “овцы” далеко не всегда находят таких искусных и в то же время благородных защитников, как Беркутов. Человеческая наивность и склонность к искренним бескорыстным чувствам – удобный материал для эгоистов и стяжателей. Требуются большие усилия, чтобы “овце” спастись от волчьих зубов – все равно мужчина или женщина обладает этими зубами.

ГЛАВА XV ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ОСТРОВСКОГО В СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ

“Волки” мужской породы разнообразнее и опаснее. Даже “волчата” весьма часто являются истинной карой для девушек-“овец”. Еще в Бедной невесте Островский изобразил совсем ничтожного “волчонка”. Мерич – и пошл, и неумен, и, по-видимому, совсем без зубов и когтей, – но для Маши Незабудкиной и он герой – просто потому, что знает чувствительные слова, чисто одевается, обладает симпатичной внешностью, главное – уверен в своей неотразимости и ловко умеет представить себя в самом выгодном свете.

Это – самый распространенный тип “волка”, долговечное наследие московского чайльд-гарольдства и негарольдства. В пьесе Трудовой хлеб геройствует второе издание Мерича – Копров: “молодой человек, очень приличен и красив, одет безукоризненно, манеры изящны”.

Только некоторые отдельные черты этого типа “героев” подчеркнуты резче: больше нахальства, сильнее жажда дешевых удовольствий с примесью сильных ощущений, – а в основе то же духовное тщедушие и безличие. Но и здесь дело не обходится без страдающей “овцы” – красивой девушки, трогательной по своей искренности и поистине несчастной в своем заблуждении.

В Последней жертве – однородное явление: Дульчин ближе к Копрову, чем к Меричу, в нем больше хищности и отваги – но только потому, что жертва его уж слишком безобидна и считает за счастье отдаться ему в руки. А на самом деле он жалок и смешон, так именно и обходится с ним простая, но умная старуха в самый трагический для него момент, когда у него “сорвалось” и он желает застрелиться, у Копрова в таком же положении хватает духу действительно покончить с собой, – Дульчин изменяет решение, справедливо удостаиваясь насмешек Глафиры Фирсовны.

Более породистые “волки” – в пьесах Богатые невесты и Бесприданница. Собственно, породу их следует отнести на счет их блестящего материального положения гораздо больше, чем на счет личных нравственных достоинств. Генерал Гневышев, развратитель молодой девицы, внушителен вовсе не своим умом или какими-либо талантами, а именно генеральством и богатством. Если Копров и Дульчин сами ищут, как бы пристроиться к богатым женщинам, – Гневышев имеет средства купить женщину: в этом, собственно, основа его превосходства. Он может дать большое приданое за своей любовницей, кроме того, он действительный статский советник; очевидно, – он сила и “демон” даже для тех же Копровых, Меричей и Дульчиных – титулярных советников и пролетариев.

Наконец, самый пышный представитель волчьей расы – герой Бесприданницы Паратов. Он именуется “блестящим барином из судохозяев”, следовательно, опять налицо наследственные основы демонизма, а благоприобретенные – изумительная мелкота овечьего стада. К началу пьесы демонический дух Паратова на исходе: герою грозит бедность, и он намерен кончить богатой женитьбой – единственное средство спасти блеск и барство. У Паратова эта карьера выходит чем-то вроде героического самопожертвования, – Писемский в таких случаях откровенно называет вещи своими именами: его Паратов – monsieur Батманов – пристраивается ко вдове-купчихе, живет у нее в доме, ходит в бриллиантах и спаивает шампанским целое общество. Таков и удел Паратова, что не мешает ему жестоко измываться над “овцами” – глупым чиновником, нищей средствами и честью благородной вдовой и ее психопатической дочерью.

В результате мы приходим к вполне очевидной истине: “волки” развиваются и процветают благодаря забитой и безличной среде. Ничтожные сами по себе, они производят впечатление великанов с помощью самых заурядных доблестей – начиная с модного костюма и кончая артистической любовью к кутежам и цыганским песням. Но овечье стадо до такой степени мелкотравчато, что даже бутылки шампанского и ухарские вопли нагоняют на него оторопь и внушают благоговение.

На том же основании зиждется благополучие и “волков” женского пола. Тип демонической женщины очень распространен в русской литературе, тургеневская Полозова – его классическая представительница, так же как лермонтовский Печорин – глава русских демонов.

У Островского тип этот встречается неоднократно. Глафира в пьесе Волки и овцы – самая породистая особь, со всеми естественными признаками демонизма: с холодным сердцем, с неотразимой способностью очаровывать и подчинять слабые души и беспощадно пользоваться своей властью над ними.

Более бледный образ с теми же чертами – Лебедкина в Поздней любви. У нее нет ни ума, ни воли Глафиры, но зато она богата и свободна, имеет возможность быть эксцентричной и привередливой; этого достаточно, чтобы нашлись “овцы” в лице симпатичного, но тряпичного молодого человека и его мамаши, готовой по своей бедности и мещанской кротости молиться на богатую и веселую победительницу предрассудков.

Новая тема в творчестве Островского обогатила русскую литературу: писатель запечатлевал типические общественные явления, причем не менее поучительные, нежели зафиксированные ранее явления почвенной московской жизни. И замечательно, драматург перешел к миру интеллигенции после того, как, по-видимому, окончательно исчерпал сокровища темного царства. В пьесах семидесятых годов беспрестанно слышатся отголоски прежнего: появляются купцы-самодуры, приказные-стрекулисты и “кровопийцы”,– но все они или повторение уже прежде созданных образов, или сравнительно тусклые их отблески. Если же автор целиком посвящает пьесу старой теме, то такая пьеса ему гораздо меньше удается, чем “интеллигентная”. Он видимо затрудняется в чисто художественном материале, будто боится, что не удержится на уровне должного комизма, – и беспрестанно впадает в шарж.

Таковы пьесы Горячее сердце (1869), Не все коту масленица (1871), Правда хорошо, а счастье лучше (1877), Сердце не камень (1880) и отчасти Не было ни гроша, да вдруг алтын (1872).