Не вчера родился. Наука о том, кому мы доверяем и во что верим

Промывание мозгов ничего не промывает

Как же быть со свидетельствами, подтверждающими связь примитивного мышления с легковерностью и, косвенным образом, ход эволюции бдительности как гонки вооружений? Как же промывание мозгов и влияние на подсознание, если уж на то пошло? Полагаю, что если бы, создав помехи для наших когнитивных способностей или полностью их обойдя, можно было эффективно влиять на человека, тогда бы и промывание мозгов, и подсознательные побуждения к чему-либо делали нас беспомощными, заставляя, в частности, доверчиво проникаться ценностями коммунизма и жаждать Coca-Cola. В действительности оба эти метода убеждения поразительно неэффективны.

Напомню, что страх перед промыванием мозгов возник, когда 23 американских военнопленных после войны в Корее перешли на сторону Китая. Это весьма сомнительный успех: 23 завербованных из 4400 взятых в плен солдат, или 0,5 %. На самом деле солдаты, перешедшие на сторону противника, боялись того, что ожидало их в Соединенных Штатах. В лагере они, чтобы получить там некоторые преимущества, сотрудничали с захватившими их китайцами или, по крайней мере, не оказали неповиновения, как другие заключенные. В результате эти военнопленные могли опасаться, что по возвращении их будут судить. И правда, одного из вернувшихся в США бывших военнопленных приговорили к десяти годам тюрьмы, а для другого обвинение требовало смертного приговора. По сравнению с этим, казалось бы, не так уж плохо прослыть обращенным в систему ценностей КНР, даже если для этого нужно было присягнуть на верность коммунистическому учению, которое завербованные американцы в любом случае едва ли усвоили^[123]. Позднее, повторю, способы, основанные на промывании мозгов, такие как «усовершенствованные методы допроса» с применением физических ограничений, лишения сна и других попыток отупления подозреваемых, использовались вооруженными силами США в «войне с террором»^[124]. Как и промывание мозгов, эти приемы оказались намного менее эффективными, чем более мягкие средства воздействия, в полной мере использующие высшую когнитивную деятельность подозреваемых: например, когда человек, ведущий допрос, устанавливает с подозреваемым доверительные отношения и вовлекает его в диалог^[125].

Точно так же совершенно ни на чем не был основан страх скрытого влияния на подсознание и контроля над разумом. Первые эксперименты, демонстрирующие силу скрытых стимулов, были попросту вымышлены: никто не использовал в кинотеатрах скрытую рекламу «Пейте Coca-Cola!»^[126]. Множество последующих (реальных) экспериментов не смогли подтвердить, что подсознательные стимулы оказывают сколько-нибудь существенное влияние на наше поведение^[127]. Увидев промелькнувшее на экране сообщение «Пейте Coca-Cola!», мы не становимся более склонными пить Coca-Cola. Прослушивание во сне аудиозаписей для повышения самооценки не повышает нашу самооценку. Если даже какие-то эксперименты допускают, что стимулы могут влиять на нас помимо нашего сознания, это влияние малозначительно: например, человек, уже испытывающий жажду, захочет выпить чуть больше воды^[128].

Ну а как же эксперименты, поставленные Гилбертом и его коллегами? Они-то действительно показали, что некоторые утверждения (например, что «гхорен – это кувшин») спонтанно принимаются и, чтобы отвергнуть их, испытуемому требуются определенные усилия. Однако значит ли это, что Система 1 принимает «все, что мы читаем», как сформулировал Гилберт? Ничуть. Если у испытуемых уже есть какое-то знание, связанное с приводимым утверждением, это предшествующее знание управляет их первоначальной реакцией. Так, первая реакция людей на утверждения вроде «Жидкое мыло съедобно» – несогласие^[129]. Утверждения не должны даже быть явно ложными, чтобы вызвать интуитивное недоверие. Достаточно, чтобы их ошибочность для нас что-то значила. Нет никакого прока для вас в том, чтобы знать, что слово «гхорен» означает «кувшин». Другое дело, если вы узнаете, что ложно утверждение типа «Джон – либерал». Это полезная для вас информация, она содержит нечто важное. При ознакомлении с такими утверждениями, как «Джон – либерал», интуитивная реакция людей – позиция сомнения, а не принятия^[130]. Система 1 далеко не легковерна. Если у нее и есть какая-то предрасположенность, то это предрасположенность отвергать не только любые сообщения, не соответствующие нашим убеждениям, но и неоднозначные по смыслу или такие, что исходят из не заслуживающих доверия источников^[131]. В результате может быть отвергнута и какая-то правдивая информация. Например, если вы, как большинство людей, дали на задачу о бейсбольной бите и мяче ответ «10 центов», а кто-то скажет вам, что правильный ответ «5 центов», то первой вашей реакцией будет отвергнуть это утверждение. В данном случае вашей Системе 2 придется проделать определенную работу, чтобы заставить вас принять верное суждение. И такая ситуация намного более типична, чем случаи, когда Система 2 прикладывает дополнительные усилия, чтобы заставить нас отвергнуть голословное утверждение.

Никакие экспериментальные данные не свидетельствуют о прямой связи между меньшей склонностью к аналитическому мышлению, то есть к меньшему использованию Системы 2, и большей вероятностью принимать на веру эмпирически сомнительные представления. Наблюдается другая, сложная зависимость – между склонностью людей пользоваться разными когнитивными механизмами и разными типами эмпирически сомнительных представлений, с которыми люди соглашаются. Представления, резонирующие с уже сложившимися взглядами, охотнее принимаются людьми, склонными меньше использовать Систему 2, независимо от того, истинны или ложны эти представления. Однако чрезмерная опора на Систему 2 может приводить и к согласию с сомнительными представлениями, проистекающими из принятия, казалось бы, убедительных, но в действительности неверных аргументов.

Таким образом, выявляемая связь между аналитическим мышлением и принятием эмпирически сомнительных представлений какая угодно, но не простая. Аналитическое мышление коррелирует с атеизмом, но лишь в некоторых странах^[132]. В Японии бóльшая склонность к аналитическому мышлению коррелирует с бóльшим принятием веры в сверхъестественное^[133]. Если методы промывания мозгов не смогли склонить ни одного военнопленного на путь коммунизма, то замысловатая аргументация Маркса и Энгельса убедила немалое количество западных интеллектуалов. Действительно, интеллектуалы обычно первыми приветствуют новые и, казалось бы, невероятные идеи. Многие из этих идей оказались верными (от тектонических сдвигов до квантовой физики), но значительная часть их вводила людей в заблуждение (от холодного термоядерного синтеза до гуморальной теории возникновения болезней).

Несмотря на впечатление, что недостаток утонченности соседствует в людях с легковерием, нет доказательств того, что второе вызвано первым. В некоторых отношениях маленьких детей можно назвать более доверчивыми, чем дети постарше или чем взрослые^[134]. Например, трехлетнему ребенку трудно понять, что кто-то ему говорит неправду, и перестать доверять этому человеку^[135]. (В других ситуациях трехлетки как раз крайне несговорчивы, в чем моментально убеждается любой родитель, попытавшись накормить свое чадо капустой брокколи или уложить спать.) Однако эта кажущаяся (и частичная) доверчивость вызвана не когнитивной незрелостью. Она отражает реалии среды, в которой живет ребенок двух-трех лет: по сравнению со взрослыми дети этого возраста знают очень мало и обычно могут доверять тому, что говорят окружающие их старшие^[136]. В среде, в которой мы эволюционировали, маленькие дети почти всегда находились возле матерей, имевших мало стимулов обманывать их и по большей части пресекавших неподобающее обращение с детьми. Глубоко усвоенное маленькими детьми допущение, что взрослым можно доверять, в чем-то напоминает доверие пчел, имеющих еще меньше причин не доверять другим пчелам, чем малыши – своим попечителям. Ни в том ни в другом случае отсутствие высокоуровневого мышления никак не объясняет, почему одни люди доверяют другим или не доверяют.

Логика эволюции сделала, в сущности, невозможным закрепление доверчивости как устойчивой черты. Легковерие одних индивидов другие использовали бы в своих целях до тех пор, пока «простаки» не перестали бы вообще реагировать на сообщения. Напротив, люди вынуждены быть бдительными. Да, взгляд на эволюцию бдительности как на гонку вооружений интуитивно кажется неоспоримым: отправители сообщений эволюционировали в сторону манипулирования получателями, а получатели – в сторону предупреждения этих попыток. Хотя это представление весьма созвучно популярной привычке ассоциировать несовершенство мыслительных процессов с легковерием, оно ошибочно. Открытость и бдительность развивались, как уже отмечалось, рука об руку по мере того, как человеческая коммуникация становилась все более широкой и действенной. Теперь мы можем более подробно рассмотреть когнитивные механизмы, позволяющие нам быть одновременно открытыми и бдительными по отношению к коммуникации. Как мы решаем, во что верить, кто знает лучше, кому доверять и что чувствовать?

Глава 4
Во что верить?

Представьте себе, что вы гурман. Вы любите разные кухни мира. Есть тем не менее одно исключение – швейцарская кухня. Несколько раз попробовав ее блюда, вы пришли к мысли, что она в лучшем случае посредственная. И вот ваш друг Жак говорит, что поблизости открылся швейцарский ресторан – очень хороший. Как вы поступите?

Даже этот житейский пример демонстрирует разнообразие признаков, которые вы можете учесть, оценивая любое сообщение. Жак сам был в ресторане или просто слышал о нем? Он любитель именно швейцарской кухни или вообще знаток кулинарии? Нет ли у него особого интереса к рекламированию нового заведения? Следующие две главы посвящены выявлению и пониманию сигналов, связанных с источником сообщения, а в этой я сосредоточусь на содержании сообщения.

Допустим, что Жак разбирается в теме так же, как и вы, и у него нет причин перехваливать новый ресторан. Как вы соедините его мнение – что швейцарский ресторан великолепен – с собственным скепсисом по поводу швейцарской кухни? «Котировка» сообщений в свете уже имеющихся у нас представлений является задачей базового механизма открытой бдительности – проверки достоверности.

С одной стороны, вполне очевидно, что когда мы оцениваем что-либо, о чем нам говорят, то должны использовать сложившиеся у нас взгляды и знания. Если кто-то сообщает вам, что Луна сделана из сыра, напрашивается определенный скепсис. Если вы много лет прекрасно общались с Хуанитой, а кто-то вдруг скажет вам, что она повела себя с ним как полная идиотка, вы отнесетесь к этой информации с подозрением.

С другой стороны, разве, полагаясь на свои уже сформировавшиеся взгляды, мы не открываем дверь предубежденности? Если мы отвергаем все, что противоречит имеющимся у нас мнениям, не становимся ли мы безнадежно глухими и предвзятыми?

Как быть с противоположными мнениями

Результаты экспериментов дают основание предположить, что риск иррационального упрямства реален. В некоторых обстоятельствах люди, как представляется, становятся еще более приверженными своим взглядам, если им предлагают свидетельства в пользу противоположной точки зрения; то есть если обратиться к предыдущему примеру, вы бы еще сильнее укрепились в своем невысоком мнении о швейцарской кухне, услышав, что швейцарский ресторан очень хорош. Психологи называют это явление эффектом обратного результата. Он наблюдался многократно. Например, в «эксперименте», поставленном после второй войны в Ираке. Президент США Джордж Буш – младший и его правительство называли в качестве причины вторжения в Ирак предполагаемую разработку иракским лидером Саддамом Хусейном оружия массового уничтожения. Несмотря на то что это оружие так и не было найдено, вера в его существование сохранилась на многие годы, особенно среди консерваторов, у которых вероятность поддержки Буша и войны в Ираке была выше, чем у других групп. В этом контексте политологи Брендан Найхан и Джейсон Райфлер предоставили американским консерваторам данные из авторитетного источника об отсутствии в Ираке оружия массового уничтожения^[137]. Вместо того чтобы в свете новой информации хотя бы немного изменить свою точку зрения, сторонники этой позиции прониклись еще большим убеждением, что оружие массового уничтожения существовало. Несколько лет спустя те же исследователи наблюдали бы аналогичный феномен среди непрошибаемых противников вакцинации. Ознакомление антипрививочников с информацией о безопасности и пользе вакцины еще сильнее снизило количество тех из них, кто готов сделать прививку от гриппа^[138][139].

Конечно, эффект обратного результата должен быть исключением, а не правилом. Представьте, что вам предлагают прикинуть длину Нила. Вы считаете, что его протяженность около 7000 км. Кто-то говорит, что длина этой реки ближе к 5000 км. Если бы эффект обратного результата был правилом, то после нескольких повторений этого аргумента вы бы уже заявляли, что длины Нила достаточно, чтобы несколько раз обогнуть земной шар. К счастью, этого не происходит. В такого рода ситуациях – когда вы считаете, что длина Нила 7000 км, а кто-то оценивает ее в 5000 км, – люди в итоге сдвигают свое представление примерно на треть в направлении другого мнения и очень редко – от него^[140].

Даже в таких вопросах, как политика или здравоохранение, которые многих волнуют, эффект обратного результата большая редкость. Найхан и Райфлер показали, что консерваторы, которым рассказали об отсутствии в Ираке оружия массового уничтожения, стали еще более убежденными в его существовании. Политологи Томас Вуд и Итан Портер недавно попытались повторить этот результат. Они достигли успеха, но обнаружили, что это единственный случай эффекта обратного результата из 30 попыток убеждения. В остальных 29 случаях, когда участникам эксперимента предъявляли подкрепленные фактами утверждения о политике США (например, что число случаев насилия с применением огнестрельного оружия уменьшилось или что сейчас делается меньше абортов, чем когда-либо), их мнения менялись в соответствии с новой достоверной информацией. Так происходило, даже если новые данные шли вразрез с их предшествующими мнениями и политическими взглядами^[141]. Как правило, когда людям предлагают информацию из заслуживающих доверия источников, которая не согласуется с их взглядами, они в какой-то мере склоняются к тому, чтобы включить эти сведения в свою картину мира^[142].

В рассмотренных примерах речь шла о непосредственном столкновении убеждений людей (скажем, в наличии в Ираке оружия массового уничтожения) и того, что им сообщалось (такого оружия не существовало). Ситуация со швейцарским рестораном несколько иная. У вас нет мнения о конкретном ресторане, который рекомендует Жак, есть только предубеждение против швейцарской кухни в целом. В этом случае лучшее, что можно сделать, несколько контринтуитивно. С одной стороны, у вас есть основания усомниться в мнении Жака и решить, что новый швейцарский ресторан, скорее всего, никуда не годится. С другой стороны, вы не проникнетесь вследствие этого еще большей убежденностью, что вся швейцарская кухня плоха, – это был бы эффект обратного результата. Вместо этого ваши представления о швейцарской кухне станут чуть менее негативными, и, если довольно много людей (компетентных и заслуживающих доверия) скажут вам, что швейцарские рестораны прекрасны, вы в конце концов поменяете свое мнение^[143].

Идем дальше проверки достоверности: Аргументация

Проверка достоверности – это постоянно действующий фильтр, определяющий, принять или отвергнуть сообщения. В целом эта деятельность по «просеиванию» поступающего информационного потока в основном негативна. Если проверка достоверности позволяет пройти только сообщениям, соответствующим уже имеющимся у нас представлениям, то в сознании у нас почти ничего не может измениться, поскольку мы, в сущности, и так согласны с воспринимаемыми сообщениями. Поэтому часто необходимо оценить качества источника информации (его надежность и добрые побуждения), чтобы изменить свою точку зрения. Есть, однако, исключение, когда оценка достоверности сама по себе, в отсутствие каких-либо сведений об источнике сообщения, дает нам основание принять новую для нас информацию: так бывает, когда информация дополняет наши представления^[144].

КЬЯРА И СИРША

Вопросы на интуицию – хороший пример того, как новая информация может быть принята исключительно на основании своего содержания. Рассмотрим одну такую задачу.

Кьяра и Сирша родились в один день одного месяца одного года от общей матери и общего отца, тем не менее они не близнецы и не двойняшки.

Как это возможно?

Если вы еще не знаете ответа, подумайте над загадкой минуту-другую.

Теперь представим, что кто-то догадывается: «Они – двое из тройняшек!» Даже если вы до сих пор не доверяли человеку, который это говорит, и несмотря на то, что эта информация для вас новая, вы согласитесь с ответом. Он просто разумен: устраняя противоречие между сообщениями о том, что две девочки родились одновременно у одних и тех же родителей и при этом не являются двойняшками, ответ делает ваши представления более последовательными.

В некоторых случаях недостаточно просто услышать что-то, чтобы передумать, даже если принятие новой информации расширит наши убеждения. Рассмотрим еще одну задачу.

КТО НА КОГО СМОТРИТ?

Пол смотрит на Линду.

Линда смотрит на Джона.

Пол женат, а Джон не женат.

Смотрит ли человек, состоящий в браке, на человека, не состоящего в браке?

Да / Нет / Невозможно определить

Это одна из моих любимых логических головоломок, которую мы с коллегами использовали во многих экспериментах^[145]. Подумайте над ней не спеша.

Теперь, когда вы определились с ответом, представьте, что ваша приятельница Четана подсказывает вам: «Правильный ответ “да”». Если вы пока не пришли к тому же выводу сами, то, скорее всего, подумаете, что Четана решила задачу неверно. Вероятно, вы пришли к заключению, что правильный ответ «невозможно определить»^[146].

Тем не менее Четана будет права, а вам лучше согласиться, что именно «да» – верный ответ. Почему? Насчет Линды неизвестно, замужем она или нет. Если замужем, то верно, что человек, состоящий в браке (Линда), смотрит на человека, не состоящего в браке (Джон). Если же она не замужем, тогда все равно человек, состоящий в браке (Пол), смотрит на человека, не состоящего в браке (Линда). Поскольку по условиям задачи всегда получается, что некто связанный супружескими узами смотрит на свободного, правильный ответ – «да».

Если вы согласились с ответом «да», прекрасно. Тем не менее из людей, первоначально давших неправильный ответ (а таких абсолютное большинство), практически никто не соглашается с ответом «да», когда им просто сообщают его без сопроводительных объяснений^[147]. Чтобы связать все факты воедино, скептикам нужно логическое обоснование.

Аргументация полезна не только в случае логических задач, она повсеместно нужна в повседневной жизни. Собираясь вместе с коллегой посетить клиента, вы планируете поехать по знакомой ветке метро, а коллега вместо этого предлагает сесть в автобус. Вы ссылаетесь на то, что на метро быстрее, но она напоминает о забастовке кондукторов метрополитена, убеждая добираться автобусом. Если вы не согласитесь с ее доводами, то пойдете в метро, увидите, что станция закрыта, и потеряете ценное время.

Когнитивные механизмы, с помощью которых люди оценивают аргументы, можно назвать рациональным мышлением. Именно рациональное мышление дает вам представление о качестве аргументов. Когда вы слышите рассуждения в пользу ответа «да» или, в другом случае, в пользу поездки на автобусе, рациональное мышление говорит вам, что это веские резоны, побуждающие вас изменить свою точку зрения. Тот же механизм используется, когда мы пытаемся в чем-то убедить других и взвешиваем разнообразные доводы, с помощью которых надеемся достичь своей цели^[148].

По способу действия рациональное мышление сходно с проверкой достоверности. Последняя использует для оценки сказанного кем-либо наши предшествующие представления. Рациональное мышление использует уже имеющиеся у нас механизмы логики. Аргумент, что вам не следует ехать на метро, потому что объявлена забастовка, убеждает вас, потому что вы без труда устанавливаете логические связи от утверждений «Кондукторы бастуют» и «Метро будет закрыто» к заключению «Мы не можем доехать на метро»^[149]. Если бы вы сами вспомнили о забастовке, то сделали бы такой же вывод и приняли такое же решение: коллега всего лишь помогла вам свести факты воедино.

В примере с метро произвести такую логическую операцию очень легко, и вы могли бы сделать это самостоятельно. В других случаях, однако, разобраться намного сложнее, как, например, в задаче про Линду, Пола и Джона. Новое математическое доказательство собирает все факты воедино неизвестным и трудным для понимания способом, однако людям, принимающим это доказательство, нужны лишь уже имевшиеся у них интуитивные представления о достоверности каждого шага рассуждений, чтобы его оценить.

Этот взгляд на рациональное мышление помогает объяснить дебаты вокруг метода Сократа. В диалоге Платона «Менон» Сократ шаг за шагом излагает юному рабу теорему Пифагора. Сократу не приходится навязывать рабу вывод: как только каждая предпосылка была представлена в правильном контексте, раб сумел сделать верный вывод сам. Сократу нужно было лишь наметить шаги, чтобы раб мог самостоятельно прийти по ним к ответу. В некотором смысле ответ был «получен [рабом] в его собственной голове»^[150], хотя мальчик, скорее всего, ни за что не пришел бы к решению без помощи наставника.

Это иллюстрация эффективности рационального мышления как механизма открытой бдительности. Рациональное мышление бдительно, поскольку побуждает нас принять неожиданные выводы лишь в том случае, если аргументы резонируют с уже имеющимися у нас механизмами логики. Подобно проверке достоверности, рациональное мышление – это, по сути, «защита от дурака». Обычно вы слышите доказательства, когда кто-либо пытается убедить вас в чем-то, с чем вы в ином случае не согласились бы^[151]. Если вы слишком отвлекаетесь, не удосуживаясь вникнуть в аргументы, то попросту не измените свою точку зрения. Если, несмотря на уделенное внимание доказательствам, вы их не поймете, то также не измените свою точку зрения. Убедить вас, возможно, удастся лишь при условии, что вы поняли аргументацию, постигая ее по ходу дела.

Рациональное мышление делает нас не только бдительными, но и незашоренными, поскольку помогает соглашаться с выводами, в которые мы бы ни за что не поверили, если бы не вдумались в предъявленные аргументы. Я упоминал об исследованиях, показывающих, что люди склонны придавать больший вес собственным взглядам, чем мнению других людей, сдвигаясь в среднем лишь приблизительно на треть в направлении точки зрения другого (пример с длиной Нила). Если людям предоставляется возможность сообща обсудить вопрос, обменяться аргументами в поддержку своих взглядов, они начинают намного лучше различать мнения, которые отвергнут, и мнения, которые примут, – в том числе такие, с которыми ни за что бы не согласились без аргументов^[152].

Огромное большинство наших интуитивных догадок обоснованны – иначе мы не могли бы ориентироваться в своем окружении и естественный отбор нас давным-давно бы отбраковал. Поскольку мы прибегаем к этим интуитивным догадкам для оценки того, что предлагают нам другие люди, рациональные доводы, которые мы считаем достаточно вескими, чтобы побудить нас передумать, должны по большей части вести к более точным представлениям и более эффективным решениям. Таким образом, обмен аргументами в малых дискуссионных группах должен повышать нашу результативность при решении самых разных задач, поскольку при этом люди выясняют, когда следует пересмотреть свою точку зрения и какие новые идеи усвоить. Именно это и наблюдается, поскольку обмен рациональными доводами позволяет футурологам делать более точные прогнозы, врачам ставить более верные диагнозы, юристам принимать более взвешенные решения в сфере права, ученым выдвигать более качественные гипотезы, ученикам лучше понимать то, чему их обучают, и т. д.^[153]