Илиада. Сокращённая версия

Минский же, а следом Вересаев и Шуйский ставили перед собой задачу по переводу Гомера именно на современный им язык. Однако в переводе Вересаева, как и у Минского, мы нередко встречаем такие слова как: «молвил», не характерные для ХХ века. В результате нередко встречается смешение стилей, такое, как в следующей строке:

(Одиссея, 2:39)

Прежде всего к старику Телемах обратился и молвил:

Если употреблять существительное «старик» (к старику обратился), то по стилистике лучше использовать для него нейтральный глагол «сказал». А если употреблять глагол «молвил», то по стилистике более подходит к нему существительное «старец».

Нередко Вересаев употребляет слова с просторечными окончаниями на «-вши», «заплативши», «приказавши» «поразивши» и т.п., что делает язык перевода менее литературным и поэтичным. К сожалению, подобными окончаниями Вересаев пользуется даже чаще, чем Жуковский и Минский.

Также у Вересаева порой встречается некоторое смысловое несоответствие. Например, в 206-м стихе 21-й песни «Илиады» Вересаев называет речкой «широкотекущий», «бурный» и «глубокопучинный» Ксанф:

«Сын же Пелея пошел на пеонов, мужей конеборных.

В ужасе все еще прячась близ речки глубокопучинной…»

Это притом, что на протяжении всей поэмы герои относятся к Ксанфу с почтительным, трепетным уважением. Это была священная река. В этой же песне говорится, что трояне при жертвоприношениях бросали в Ксанф «волов без счёта» и «коней звуконогих». И эту могучую священную реку Вересаев вдруг называет «речкой». Да и само словосочетание «глубокопучинная речка» коробит слух. Уж если «глубокопучинная», так река, а если речка, так о пучинах говорить не стоит.

Также в переводе Вересаева попадаются и просто смысловые ошибки. Например, такая:

(Одиссея, 2:104)

Что ж оказалось? В течение дня она ткань свою пряла,

Надо понимать, что прядут пряжу, делая нити, а ткани не прядут, их ткут! Это такая же смысловая ошибка, как если бы сказать, что стрелы для луков выдалбливают, а не вытачивают. Да и то, скорее можно «выдолбить» стрелу, чем спрясть ткань.

Или вот ещё:

(«Одиссея», 15:81)

Спутником сам тебе буду; лишь дай мне запрячь колесницу.

«Запрячь колесницу» – очень неудачное выражение. Запрягают коней, а не сани. Здесь опять Жуковский оказался более грамотен. К сожалению, подобные ошибки у Вересаева не так уж и редки.

И в то же время, в переводе Вересаева встречаются порой строки точнее и даже поэтичнее, чем у Гнедича или Жуковского. Возьмём для примера стихи из 19-й песни «Одиссеи»:

Жуковский:

…Так неправду за чистую правду

Он выдавал им. И слезы из глаз их лилися; так тает

[205] Снег на вершинах высоких, заоблачных гор, теплоносным

Вересаев:

Много в рассказе он лжи громоздил, походившей на правду.

Слушала та, и лились ее слезы, и таяли щеки,

205 Так же, как снег на скалистых вершинах возвышенных тает,

У Жуковского получилось, что Одиссей всё наврал. А с тающим снегом сравниваются текущие слёзы. Но Гомер не говорит о том, что Одиссей всё врёт, он говорит, что в его рассказе много лжи, похожей на правду, то есть Одиссей, смешивал правду с ложью. И тающий снег у Гомера сравнивается не со слезами, а именно с мрачнеющим лицом Пенелопы. Поэтому выражение Вересаева «таяли щёки», то есть, мрачнели, как снег на вершинах, здесь переведено более правильно по смыслу и более поэтично по восприятию. Не менее поэтично звучат слова: «Много в рассказе он лжи громоздил, походившей на правду». В целом данные строки Вересаева гораздо более удачны, чем у Жуковского. И подобных мест в переводах Вересаева «Илиады» и «Одиссеи» встречается довольно много.

Поэтому как бы не относились критики к переводам Вересаева, как бы не нападали на него из-за компиляций, всё же, его переводы можно признать самыми удачными переводами Гомера на русский язык в ХХ веке, не смотря на определённые огрехи, о которых говорилось выше.

В целом перевод Вересаева, безусловно, более современен, чем перевод Гнедича, хотя и менее поэтичен, чем перевод Жуковского (но не везде, как видим из примера). Вересаев исправляет многие ошибки переводов Гнедича и Жуковского, хотя и сам иногда допускает ошибки даже в русском языке, как в примере с «пряжей ткани». В переводе Вересаева также встречаются сбои в ритме стиха, как и у предыдущих переводчиков. И хотя здесь, справедливости ради, можно сказать, что и в древнегреческом тексте оригинала тоже есть эти сбои ритма и размера, но нужно учитывать тот факт, что, переводя произведение на русский язык, необходимо пользоваться правилами не оригинала, а русской культуры стихотворчества, в которой никогда не приветствовались сбои в ритме и размере стиха. К тому же мы знаем, что поэмы Гомера пелись, а песня и сбой ритма в русской традиции также не приветствуется.

6. Язык Шуйского

Перевод Гомера, сделанный Павлом Александровичем Шуйским нужно преподавать на кафедрах переводчиков, как пример наиболее казусного перевода на русский язык. По сути, его перевод служит примером того, как не нужно делать переводы. И это притом, что сам Павел Александрович был учёным филологом, доцентом кафедры классической филологии Уральского университета.

Перевод Шуйского в своё время был замечен многими критиками, хотя и оценен по-разному. Вот, например, как А. Ф. Лосев в своём труде «Гомер» пишет о критике перевода Гомера, сделанного П. А. Шуйским:

«В переводе Жуковского было еще и то, что стали понимать отчетливо только в советское время, а именно идеология и картины старого московского боярства и слабое понимание подлинного гомеровского и чисто языческого героизма. Учитывая все эти особенности перевода Жуковского, П. А.  Шуйский впервые почти через 100 лет решился состязаться с Жуковским, после которого никто не решался перевести «Одиссею» заново…»

Здесь сразу отметим, что данные обвинения в адрес Жуковского не совсем корректны. Во-первых, говорить о «старом московском боярстве» по отношению к Жуковскому и его переводу по меньшей мере странно. Для этого нужны хоть какие-то доказательства, а их нет. Ещё можно было бы понять, если бы речь шла о дворянстве, а не о боярстве. Но уж если сравнивать гомеровских царей с российским колоритом, так лучше всего подошли бы князья, а не бояре.

Во-вторых, обвинить Жуковского в «слабом понимании подлинного гомеровского и чисто языческого героизма», мягко говоря, очень надуманно и совсем не верно. Это обвинение в адрес Жуковского просто высосано из пальца. Нужно сначала определить, что такое «подлинный гомеровский» героизм, и «чисто языческий» героизм, и чем они отличаются от героизма вообще, например, христианского, или героев 1812 года. Героизм он либо есть, либо его нет. Отличаться он может только поводом для геройства.

В-третьих, эти обвинения как-то странно похожи на обвинения самого Шуйского из его комментариев к «Одиссее», где он часто обвиняет Жуковского в использовании «церковных» слов и прямо называет «церковным поэтом». Почему это так задевало Шуйского, не известно, возможно, он вынужден был по каким-то причинам заискивать перед советской властью. Или, критикуя Жуковского, возвышал себя? Судить не берусь. Но казус в том, что Шуйский в своём переводе тоже использовал «церковные» слова, хотя и реже, чем Жуковский.

То, что он взялся почти через 100 лет за перевод «Одиссеи», это, конечно, молодец. Только вот Вересаев взялся за «Одиссею», кажется, раньше его. Здесь опять трудно сказать определённо, кто из них был первым. Лосев указывает первым Шуйского на том основании, что он опубликовал свой перевод раньше. Однако к тому времени прошло уже почти три года как умер Вересаев, следовательно, его перевод был готов ещё до публикации перевода Шуйского года за три, а то и раньше. Возможно, Лосев о нём просто не знал, хотя это было бы странным для его уровня.

Далее Лосев пишет:

«Действительно, Шуйский избежал упомянутых особенностей перевода Жуковского; однако, стремясь к буквальной передаче подлинника, Шуйский постоянно впадает в излишний прозаизм, причем с поэтической точки зрения сильно страдает также и техника его стиха. Перевод Шуйского нашел для себя отрицательную оценку в рецензии Ф. А. Петровского и М. Е. Грабарь-Пассек в «Вестнике древней истории» (…). Несколько менее сурово судит о переводе Шуйского А. А. Тахо-Годи в статье «О новом переводе «Одиссеи» (…). Этот автор указывает на заслуги Шуйского по сравнению с Жуковским. Однако он отмечает также прозаизм, неудачное стихосложение, а главное, ориентировку переводчика на устаревший текст, который теперь до неузнаваемости исправляется новейшими редакторами в связи с прогрессом филологической науки…».

Здесь интересно следующее заявление: «автор указывает на заслуги Шуйского по сравнению с Жуковским». Хочется спросить: какие? То, что он, в отличие от Жуковского, переводил не с немецкого подстрочника, а с древнегреческого оригинала? Так это не заслуга, а обычное условие работы переводчика. В этом плане у Жуковского была задача посложнее: перевести с немецкого подстрочника, но так, чтобы совпадало с греческим оригиналом. И он её выполнил блестяще!

К чести Шуйского можно сказать, что иногда он делает примечания к переводу Жуковского, достойные особого внимания и похвалы. Например, такое примечание к 17-й песне «Одиссеи», к стиху 57:

«Так говорил он, и слово его не промчалося мимо

Слуха царицы…» (Жуковский).  

Здесь Жуковский заменяет гомеровский образ «бескрылой речи» собственным образом мчащегося слова. Нужно сказать, что и немецкие переводчики не сохранили гомеровского образа.

«Also sprach er zu ihr, und redete nieno in die Winde» (Фосс)

«Also sprach er zu ihr, und nicht entfloh ihr die Rede» (Эренталь).

То есть, здесь Шуйский вполне объективен и понимает, что многие неточности Жуковского объясняются не его небрежностью к работе, а неточностью немецкого подстрочника, с которого он переводил. Это одно из немногих примечаний Шуйского, по которому видно, что он осознаёт сложность проблемы, стоявшей перед Жуковским.

Шуйскому в этом плане было легче. Сам он во время работы над переводом хотя и не пользовался немецким подстрочником, как Жуковский, но он, как и Вересаев, пользовался «подстрочником» самого Жуковского, сравнивал его перевод с древнегреческим текстом, видел, как у него переведена та, или иная строка, что в разы облегчало работу.

Я уже говорил о том, что всех переводчиков можно делить на первых и повторных. Первый – это, естественно, тот, кто первым перевёл иностранное произведение на родной язык. А повторные – это все те, кто переводил это же произведение вторым, третьим, четвертым и так далее. В этом плане я, как и Шуйский, и Вересаев, и Минский, отношусь к повторным переводчикам Гомера. Понятно, что каждый переводчик может быть, как первым, так и повторным, в зависимости от того, что он переводит: не переводившееся ранее произведение, или уже переведённое кем-то. Но повторный перевод всегда делать легче, так как у вас есть не только оригинал, с которого нужно переводить, но и перевод другого автора. У Шуйского был перевод Жуковского. А может, и перевод Вересаева. Но это под вопросом.

Единственная заслуга Шуйского перед Жуковским в том, что в своём переводе он исправляет некоторые незначительные неточности, сделанные Жуковским, хотя в своих комментариях он указывает на эти неточности, как на грубейшие ошибки Жуковского, что часто не соответствует действительности. К тому же, упрекая Жуковского в неточности перевода, Шуйский сам наступает на те же грабли, так как точно такие упрёки можно адресовать и ему. Во многих местах его перевод неточен, хотя и переводил он с оригинала, и прекрасно (как утверждают) знал древнегреческий язык.

В целом же, что касается именно перевода с древнегреческого, то есть – дословности перевода, Шуйский мало чем отличается от других переводчиков Гомера. Где-то он более точен, а где-то нет. Нередко более точны Жуковский и Вересаев. Нельзя сказать, что точность перевода Шуйского преобладает. Скорее наоборот.

Заслуга же перевода Шуйского как раз не в точности самого перевода (тут он не оригинален), а в лаконичности стиха. Эта лаконичность в определённой степени созвучна с языком подлинника. В этом ракурсе перевод Шуйского чем-то похож на перевод Минского.

Но проблема Шуйского заключается в том, что на этом заканчиваются заслуги его перевода. Учёному филологу Шуйскому при переводе нужно было больше обращать внимания не на дословность перевода с древнегреческого, а на русский язык. Слабость перевода Шуйского кроется как раз не в точности или не точности самого перевода, а в неточности русского языка, как бы странно это не звучало.

Надо понимать, что литературный перевод в значительной мере отличается от перевода технического или дословного именно литературным, то есть художественным словом. Перевод Жуковского – это, прежде всего, литературно-художественный перевод, и именно поэтому он имеет высокую ценность.

Не говоря уже о том, что в переводе Шуйского также нередки сбои размера и ритма стиха, встречаются устаревшие слова, такие как «молвил» и другие, не говоря уже о «церковных» словах, которые он сам критиковал у Жуковского, и словах с окончаниями на «вши»: «родивши» и пр., не говоря уже обо всём этом, сам русский язык в переводе Шуйского подвергается какой-то извращённой пытке. В некоторых местах его даже литературным назвать трудно. Давайте приведём несколько примеров того, как Шуйский вообще обращается с русским языком.

(Одиссея, 11:508)

αὐτὸς γάρ μιν ἐγὼ κοίλης ἐπὶ νηὸς ἐΐσης

Шуйский:

Ибо я сам отвозил на судне кривом соразмерном

Слово «ἐΐσης» может иметь несколько значений, например, «ровно округлённый» или «соразмерно построенный». Жуковский в этом стихе взял эпитет для корабля «крутобокий». Но более по смыслу подходит эпитет Вересаева «равнобокий». Хотя в оригинале говорится именно о «закруглённом с концов» корабле, что, конечно, трудно перевести на русский язык одним словом, да ещё уместить в размер стиха.

Шуйский же тут решил, видимо, использовать сразу оба значения слова: и «ровно округлённый», и «соразмерно построенный». Из второго значения он взял слово «соразмерный», а первое значение преобразовал в слово «кривой». У него получилось, что корабль был «кривой соразмерный», что в русском языке звучит так же абсурдно как «круглый квадрат». По правилам языка, да и по логике, корабль может быть либо «кривым», либо «соразмерным», либо «соразмерно округлённым», если использовать оба эпитета. Но в любом случае эпитет «кривой» никак не подходит для корабля, потому что в русском языке слово «кривой» почти всегда имеет негативную окраску, если это не геометрический термин.

Приведём ещё один пример:

(Одиссея, 12:90-91) Шуйский:

90. Шесть очень длинных затылков у ней, а над каждым затылком

Страшная есть голова; в три ряда у чудовища зубы

О чём вообще тут пишет Шуйский? Очень длинные затылки? Это как? Да ещё «над каждым затылком есть голова»! Интересно, Шуйский в школе изучал биологию? Ну, или в институте что-либо читал по этой теме? Знал ли он хотя бы значение слова «затылок»? Как может быть голова над затылком? А ведь он учёный филолог! Здесь даже не нужно знать древнегреческого языка, чтобы понять абсурдность перевода.

Или вот ещё пример:

(Одиссея, 12:412-413) Шуйский:

Кормчему по голове угодило, череп разбит был

Весь на его голове; водолазу подобно нырнул он

Во-первых, что значит: «череп разбит был весь на его голове»? Можно подумать, что на его голове сверху был ещё какой-то череп, или можно было разбить его череп на чужой голове. Может, Шуйский не знал, что голова – это и есть череп?

Во-вторых, если писать так: «череп разбит был весь на его голове; водолазу подобно нырнул он», то можно подумать, что нырнул именно череп, а не кормчий.

Другой пример:

(Одиссея, 12:442) Шуйский:

Быстро я бросился сверху ногами на них и руками,

Даже учитель русского языка начальной школы поставил бы двойку ученику за такое повествование. Если это обозначает более точный перевод, то переводчику нужно держаться как можно дальше от такого «точного» перевода.

Ещё пример:

(Одиссея, 13:77) Шуйский:

И отвязали причал от дыры просверленного камня

Пусть словосочетание «отвязать причал» ещё можно как-то с натяжкой отнести к специальным морским терминам, хотя и там говорят: «отдать конец», «отдать швартовы», в крайнем случае новичок скажет: «отвязать причальный канат», но никак не «отвязать» сам «причал». Однако словосочетание «отвязать причал от дыры» не лезет ни в какие ворота! Это надо ещё умудриться привязать к дыре!

Следующий пример:

(Одиссея, 13:197-200) Шуйский:

Встал он, с места поднявшись, взглянул на отцовскую землю,

Громко заплакал, себя по бедру ладонью ударил

Вниз наклоненной рукой и, сетуя, слово сказал он:

200. „Горе мне! В землю какую людей опять я приехал?

Порой непонятно, то ли Шуйский пытается быть в своём переводе как можно точнее до педантичности, что всегда губит литературный перевод, то ли просто хочет быть оригинальней предшественников, но он не редко совершенно игнорирует логику и ясность русского языка, забывая, видимо, что переводить-то нужно на русский язык! Перевод должен быть понятен, прежде всего, русскому читателю.

«Встал он, с места поднявшись» – фраза достойна прямой речи какого-нибудь безграмотного мужика, а не литературного перевода учёного филолога. Ясно же, что встать можно, только поднявшись с места? Или: «себя по бедру ладонью ударил вниз наклоненной рукой». Попробовал бы он себя по бедру ударить вверх поднятой рукой. Про пунктуацию я умалчиваю, возможно, это ошибка переписчиков. Я порой и сам допускаю подобные ошибки. Но стих: «В землю какую людей опять я приехал?» ничего вам не напоминает? Мне язык Шуйского порой удивительно напоминает речь магистра Йоды, персонажа из «Звёздных войн». Стоит только чуть подправить: «В землю какую людей приехал опять я?» и получится чистый магистр Йода. Из той же серии и следующий пассаж Шуйского:

(«Одиссея», 17:316-317) Шуйский:

В чаще леса густого нисколько она не боялась

Всяких зверей, их следы хорошо разыскать понимала.

Как можно так писать: «их следы хорошо разыскать понимала»? И это филолог? Возможно, все эти ошибки были сделаны при оцифровке его текстов, не знаю. Возможно я наткнулся в интернете на неудачную оцифровку его перевода. Но нельзя же так писать.

Или такой пример:

(Одиссея, 13:255) Шуйский:

255. Но, как обычно, в груди напрягал многохитрый свой разум:

«Напрягать в груди разум» – это сильно. Конечно, у Гомера немало выражений наподобие таких, как «размышлял в своём сердце», или «разум в груди, в сердце». Это так. Во времена Гомера существовали представления о том, что человек думает сердцем, а не головой. И это понятно, так как при волнении мы чувствуем, как бьётся сердце, но работы мозга не ощущаем. Отсюда до сих пор сохранились такие выражения, как «думай сердцем», или «выбирай сердцем» и т.п. Но ведь переводим-то мы Гомера для своих современников, а не для современников Гомера. Русский язык всё-таки довольно богат, чтобы можно было перевести понятно и вполне адекватно.

Или вот ещё перл Шуйского:

(«Одиссея», 15:57)

ἀγχίμολον δέ σφ' ἠ̃λθε βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαοσ, 

Шуйский:

Близко к ним подошел Менелай, голосистый в сраженьях,

Эпитет «голосистый в сраженьях» вызывает скорее усмешку, сарказм, юмор, чем уважение к Менелаю. А ведь Гомер даёт этому совершенно другой смысл. У Вересаева эпитет «могучеголосый» более внушителен, чем «голосистый», но и он не совсем точен. У читателя может сложится впечатление, что Менелай всегда гудит как иерихонская труба, то есть, что он постоянно «могучеголосый». А у Гомера указана конкретная ситуация, при которой Менелай проявляет свой могучий голос, а именно – в сражениях, в бою, когда вызывает врага на бой, когда сам устремляется на врага. Конечно, это трудно перевести на русский язык одним словом. Шуйский хотя и указывает на ситуацию «сражений», но употребляет совершенно неуместное слово: «голосистый».

В этой связи Жуковский перевёл по смыслу более точно и понятно для читателя, хотя он лишь намекает на голос Менелая: «вызыватель». Конечно, само слово «вызыватель» как бы просторечное, не совсем литературное, и не точно отражает громкий голос Менелая. Но по смыслу «вызыватель в сраженье» всё-таки более подходит, чем просто «могучеголосый», и уж тем более – «голосистый в сраженьях».

Что же касается самого словосочетания «βοέν ἀγαθὸς», то его можно было бы без ошибки перевести и как «славный в бою, храбрый в бою», но переводчики перевели каждое слово отдельно, а «βοέν» как раз говорит о голосе, поэтому смысл несколько меняется. Более близок к точной передаче смысла здесь, на мой взгляд, все-таки Жуковский. Сам я переводил это словосочетание по-разному.

Вот ещё типичный пример обращения Шуйского с русским языком при переводе:

(«Одиссея», 15:94)

δει̃πνον ἐνὶ μεγάροις τετυκει̃ν ἅλις ἔνδον ἐόντων. 

Шуйский:

В доме обед из всего, что имеется в доме в запасе.

Во-первых, Шуйский в одном стихе два раза использует оборот: «в доме», что не совсем правильно и по переводу, и по стихосложению. Хотя оба слова: «μεγάροις» и «ἔνδον» можно перевести как «дом», но всё-таки они имеют некоторые смысловые нюансы как в значении, так и в контексте данного стиха. Кроме того, русский язык довольно богат, чтобы можно было подобрать синоним к слову «дом».

Во-вторых, не совсем правильно сказать: «обед из всего, что имеется в доме в запасе». Даже если читатель понимает, что под словами «из всего, что имеется в доме» подразумеваются только продукты питания, всё равно этот оборот вряд ли будет правильным. Он почти комичен. И уж тем более это вряд ли возможно, если учесть, что речь идёт о царском доме, о дворце, в котором столько запасов, что «из всего» приготовить обед невозможно. Да и съесть его невозможно.

В оригинальном же стихе имеется ввиду несколько иное: «приготовить обильный обед из домашних запасов», то есть, выбрав из того, что есть, а вовсе не использовать все продукты, которые есть в доме. Вересаев этот стих перевёл более правильно.

Или такой перевод Шуйского:

(Одиссея. 12:420-421) Шуйский:

420.   Я по судну ходил, чтоб ударом волны не сорвало

Киль от бортов, чтобы дно обнаженным не гнало по морю.

Слово «ходил», которое употребил Шуйский, обозначает спокойное хождение. Поэтому странно звучит фраза «Я по судну ходил», когда действие происходит во время бури, шторма. И уж совсем нелепо звучит предложение: «Я по судну ходил, чтоб ударом волны не сорвало киль от бортов». Во-первых, сколько не ходи, волну этим не остановишь и не победишь. Во-вторых, «киль от бортов» сорвать невозможно, надо понимать, что такое киль и что такое борта судна, и что к чему крепится.

Ещё пример:

(Одиссея, 11:300)

Κάστορά θ' ἱππόδαμον καὶ πὺξ ἀγαθὸν Πολυδεύκεα, 

Шуйский:

300.   Кастора-конника и Полидевка, бойца на кулачки;

Слово «πὺξ» переводится как «кулачный боец». Но «боец на кулачки» – это что-то народно-деревенское. К тому же использование неправильного ударения только усугубляет ситуацию.

Подобных примеров «неправильного» русского языка в переводе Шуйского так много, что можно написать об этом отдельную книгу. Поэтому даже неважно, насколько хорошо он владел древнегреческим, если русский язык его перевода зачастую просто безграмотен.

Я могу предложить только одно оправдание такому переводу на русский язык. Вероятно, Шуйский очень торопился закончить свой перевод и издать его. Возможно, именно потому, что знал о готовом переводе Вересаева. Но это всего лишь моё предположение, чтобы оправдать такую небрежность переводчика к языку, на который он делает перевод.

Надо ли читать перевод Шуйского? Для специалистов, занимающихся переводами, безусловно надо, и даже необходимо! Его нужно изучать, чтобы не повторять подобных ошибок. Я бы даже сделал обязательным его преподавание и разбор на кафедрах переводчиков. Только так современные переводчики научатся трепетно и должным образом относиться к своему родному языку. Ну а тем, кто желает просто ознакомиться с Гомером, я бы посоветовал выбрать более литературный перевод.

Итак, язык перевода Шуйского, мягко говоря, весьма своеобразен и разительно отличается от всех переводов Гомера на русский язык. В некоторых местах его перевод более точен, но нередко педантичная точность превращает перевод из литературного в технический. По стилю язык перевода несколько схож с лаконичным языком оригинала. Однако удивительное пренебрежение Шуйского к родному русскому языку сводит на нет весь его труд, что весьма и весьма печально. Его перевод служит скорее примером того, как нельзя переводить литературное произведение.

7. Заключение

О характере переводов каждого переводчика можно писать отдельные большие труды со многими примерами и их обсуждениями, но цель данной статьи заключалась лишь в том, чтобы кратко показать своеобразность каждого перевода и подвести читателя к мысли о ценности всех переводов и о необходимости появления новых переводов хотя бы на том основании, что язык – это живой инструмент общения, он развивается и изменяется. Именно поэтому русский поэт, переводчик, литературный критик и издатель Максим Амелин в журнале «Новый мир» (2013 г. №-2) пишет в предисловии к своему переводу «Одиссеи» следующее:

«“Одиссее” на русской почве не повезло. Как-то не прижилась и не случилась, в отличие от “Илиады”. На сегодняшний день существует только три ее поэтических перевода; для сравнения, например, на английском языке таких переводов – дюжина». 

Здесь справедливости ради скажем, что русских переводов «Одиссеи» если и меньше, чем «Илиады», то ненамного, нельзя сказать, что ей у нас не повезло. Но Амелин прав в том, что переводов должно быть всё-таки больше. Ведь каждый повторный перевод даёт произведению и повторную жизнь; даёт возможность взглянуть на произведение глазами другого человека, другого поколения. Каждое поколение просто обязано иметь перевод, современный языку именно этого поколения. Наши потомки будут говорить на языке, непонятном для нас. Наш язык станет для них устаревшим. И вновь понадобятся новые и новые переводы Гомера, которые будут обогащать русский язык, русскою литературу, русскую культуру, потому что Гомер – это всемирная вершина поэзии и мудрости.