Какого года любовь

Глава 8
Октябрь 1948 года

Летти застыла на кухне как вкопанная. В доме стоит тишина. Она никак не может решить, что сделать: выйти в сад, чтобы нарвать цветов, или подняться наверх, чтобы… чтобы что?

Замерла, завороженная тишиной. Только на деле это не тишина: этажом выше слышны шаги горничной Клары, та прибирает в спальне или библиотеке.

Как с ней разговаривать, с горничной, Летти понятия не имеет. В гостях, в Фарли-холле или в Мерривезере у Тоби, этот вопрос никогда ее не заботил – но тогда гостевание там казалось каким‐то улетом вдаль от реальной жизни. Теперь же рядом незнакомка, ровесница, которая тут в доме, ходит меж них, но все ж таки никогда по‐настоящему не общается. Она не ровня.

По сути, это жизнь Летти крутится вокруг Клары. Большую часть дня она проводит, прислушиваясь к ее шагам, чтобы вовремя смыться в другую комнату. И одно то, что она прислушивается, само по себе заставляет ее ощущать себя застылой, скованной, неуверенной.

В холле снова затеяли перезвон напольные “дедушкины” часы. Ей не нравится, как безжалостно расправляются они со временем, деля день не на часы, а на половины и даже четверти часа. Но дедушкины часы в буквальном смысле принадлежали дедушке Берти, так что тот ни слова в укор им не дозволяет сказать.

Шаги на лестнице, и Летти спешит к задней двери и торопливо выходит. Их городской дом, высокий и узкий, примыкает к столь же узкому саду. Косой осенний свет придает всему медовый оттенок, словно смотришь сквозь бокал сладкого вина: газон, аккуратные грядки, огородик, разбитый арендаторами во время войны и все еще нужный. Летти нравится плодовитость и изобилие капуст, скромняг цветной и белокочанной: толстенькие, лохматенькие кругляши, как на корточках, посиживают в ее саду.

Еще довольно тепло, еще можно выйти на улицу без пальто – возникает иллюзия, что в Лондоне мягкий климат. Но шепоток холодка вокруг ног напоминает, что предстоит смена времен года. Сливовое дерево, сбросив свои плоды, покачивает последними ржавыми листками. Летти срезает запоздалые цветы, распустившиеся между голых уже стеблей. Две бравые розочки, персиково-желтые с малиновым краем, как небо в самом конце заката. Сад, который она так любила все лето, увядая, сделался бурым.

И все‐таки лето было блаженное – начавшись их свадьбой, которая прошла на удивление гладко, в ответ на ее молитву. Благовоспитанные друзья Берти пустили в ход все свои лучшие манеры, чтобы ласково приветить ее семью; хотя, в этом она не сомневалась, обе стороны вволю поупражнялись и в молчаливой оценке, и в щекочущем шепотке. А когда в йоркском отеле дошло до долгожданной брачной ночи – Летти счастливая, но совсем без сил после долгого спектакля, в котором у нее была главная роль; Берти возбужденный, суетливый и неуклюжий, – само свершение не могло не разочаровать. Короткая острая боль, небывалое ощущение наполненности, в завершение влажные стоны Берти. Для нее это было так, как если бы по зудящему месту, которое хочется почесать, вместо этого лишь легонько пошлепали.

На следующий день они отправились на остров Бург, провести там, как говорится, “медовый месяц”. Выражение оказалось удивительно подходящим: было сладко, хмельно и таинственно. Ночами и днями в роскошном гостиничном номере, в липкой жаре на редкость знойного июля они обрели друг друга. Близость захлестнула Летти, переродила, перевернула ее, оставив с ощущением осязаемого, экстатического блаженства. Худая, проворная, чувственности она прежде в себе не находила, но теперь наслаждалась тем, что могло выделывать ее тело, давала и получала.

Головокружительное это чувство притихло, когда, загадочно улыбаясь, они, как сами сказали, “вернулись на сушу”. Однако же то волшебное, что они меж собой открыли – то, чего никто другой, конечно же, никогда по‐настоящему так, как они, не ощущал, потому что, если бы ощущал, зачем бы людям тратить время на что‐то еще? – отодвинуло все остальное на задний план. Летти бродила по Лондону с тем же одурманенным выражением, какое видела на лице Берти.

Он хотел, чтобы им позволили обосноваться в лондонском доме на Матильда-стрит, который семье принадлежал много лет, но сдавался внаем с тех пор, как Ислингтон стал районом уж слишком “немодным”. Гарольд, когда бывал в городе, как и его отец до него, предпочитал Найтсбридж; Берти этой причины хватало, чтобы на Найтсбридж не претендовать. А кроме того, Матильда-стрит, застроенная светлыми и статными в георгианском стиле домами, считалась одной из немногих относительно приличных улиц в ныне перенаселенном районе, и “нам это вполне подходит”, говорил Берти, стараясь убедить себя, что действует как истый социалист.

А Летти все равно было, в какой части города жить, – она так и так пребывала в восторге от того, что вернулась в Лондон. К тому же иметь в своем распоряжении целый четырехэтажный дом, который можно обставить с иголочки – указывая на любой товар в магазине и не глядя даже на ценник! – казалось почти баснословным. Воспоминание о том, как она штопала занавеску, отделявшую ее часть комнаты от той, где ютились братья, всплыло вдруг, когда она обсуждала с продавщицей достоинства бархата перед парчой, и у Летти перехватило дыхание.

Летом, до того как Берти нашел работу, по утрам они подолгу роскошествовали в своей новой кровати, а потом, восстав с нее, наконец рука об руку исследовали Лондон. Гуляли по Хэмпстед-Хит и Риджентс-парку, в Гайд-парке катались на лодке по озеру Серпантин, яростно споря об увиденном накануне вечером в опере, в театре или на “Промс”^[11]. Летти отдавала себе отчет в том, что хорошо бы за это время сойтись поближе с друзьями Берти, многие из которых теперь тоже жили в городе, но ни ее, ни Берти это почему‐то не занимало. Впервые они могли быть вместе весь день и всю ночь, и им попросту не хотелось ни с кем делиться.

Но потом вдруг, совершенно нежданно, наступила осень, и все изменилось. Берти получил работу в “Ньюби и Болл”, небольшом, но весьма уважаемом издательстве. Один из печатающихся там авторов, поэт, оказался отцом одного из оксфордских приятелей Берти и замолвил за него словечко.

– Получается, ты можешь весь день читать?! – спросила Летти, когда он ей об этом поведал, не веря тому, как легко Берти досталась такая удача.

– Похоже на то! – воскликнул он, подхватил ее на руки и закружил по гостиной.

Теперь дом казался просторным и пустым без того, чтобы он, подойдя сзади, не засовывал рук ей под блузку или, топая, не поднимался и спускался по лестнице, то и дело позабывая, зачем его понесло наверх. Летти бродила по отделанным комнатам; могла сесть в зеленое бархатное кресло или за обеденный красного дерева стол, но все ей казалось, что она в чьем‐то чужом доме. Дитя, привезенное навестить малознакомого родственника, не уверенное в том, к чему ему разрешено прикасаться.

Принеся цветы в дом, Летти поставила свой урожай в желтую фарфоровую вазу. Тут дедушкины часы взялись бить снова, и били подольше: половина двенадцатого.

Разве не глупо, что всего половина двенадцатого, а она уже выполнила свое единственное насущное за день дело. Разве не глупо, что выбрать блюда, которые кто‐то другой должен вам приготовить, может быть единственным из насущных сегодняшних дел…

Летти подошла к телефону. Нужно позвонить жене одного из друзей Берти, договориться пойти куда‐нибудь после обеда. Все эти жены друзей всегда так подчеркнуто дружелюбны, когда Летти сталкивается с ними в антракте или на вечеринке. Но стоит Берти отвернуться, чтобы потолковать о политике с их мужьями, Летти словно теряет дар слова. Потом она сурово бранит себя – как же так, ведь ей не составляло труда болтать с соседками в Абергавенни, которые весь день то и дело забегают к ним на кухню, и разве не общается она, не делая над собой никаких усилий, с Роуз и Берти? И все ж было не избавиться от ощущения, что между ней и другими женщинами, лондонскими знакомыми, встала стеклянная стена, барьер, который все делают вид, что не видят, и который именно ей преодолеть почему‐то никак не дается.

Она могла бы позвонить Роуз. Но после свадьбы между ними тоже не все так, как раньше.

Ей казалось неправильным посвящать Роуз в свои мелкие, шепотом, жалобы на скуку жизни в доме, за который платят родители Роуз, или на внешний мир – привычный для Роуз мир, – который Летти следует освоить во всей его полноте. Она боялась, что, если даст подруге понять, что не того ждала от супружеской жизни, та сочтет это неблагодарностью. Неумением по достоинству оценить то, чего Роуз сама страстно желала, но пока этого не имела.

Иногда Летти думала, что, обретя мужа, лучшую подругу она потеряла.

Резко отвернувшись от телефона, она поднялась в библиотеку, совмещенную с кабинетом, свою любимую комнату. Иметь особую комнату только для книг и работы ума – разве не счастье, напоминала она себе. На каминной полке, на почетном месте, стоял экземпляр “Сыновей и любовников”, подаренный ей Берти, книга, которую они обсуждали в тот счастливый день, когда катались на ялике в Оксфорде. Большую часть этого лета они провели, читая на пару прочие книги Д. Г. Лоуренса, в долгих прогулках споря о том, кто из персонажей заслуживает сочувствия, а кто далековато зашел, перегнул палку.

Теперь у нее была новая затея. В качестве свадебного подарка Роуз преподнесла им в красивых переплетах собрание книг, проверенных временем, которые Летти решила прочесть в алфавитном порядке, от Аддисона до Золя, но взялась‐таки сначала за Остен. Впрочем, Берти больше не мог найти времени делать это с ней вместе. У него чтения и по работе хватало. Но ей это, по крайней мере, даст возможность чем‐то себя занять.

Летти позвала Клару и все с той же стеснительностью распорядилась подать чай, а затем свернулась калачиком в кресле (нет в мире бархата ценного до того, что на него нельзя усесться с ногами) и потрудилась вникнуть в “Нортенгерское аббатство”, уговаривая себя, что это восхитительно, возможность провести утро за чтением.

Клара, открывши дверь, заставила стопки бумаг на столе Берти вздохнуть и затрепетать. Он уже опубликовал несколько статей в “Нью стейтсмен”, часто запирался в библиотеке после ужина и строчил допоздна. При виде его трудов на газетной странице Летти испытывала жгучую гордость за мужа, гнездившуюся где‐то между ребрами и животом.

Однако после ночных писаний Берти с трудом вставал по утрам, и ей приходилось отцеплять его длинные, безвольные конечности от своего тела. Хотя самой‐то хотелось прижаться к его там и сям поросшей волосами груди и не отлепляться весь день. Хотелось, чтобы он прикасался к ней так, как он это умел, пристально на нее глядя, пристально и настойчиво, но также и с бесконечной мягкостью, от которой она таяла и расплавлялась.

– Отвали от меня, ленивец. Снова ведь опоздаешь, – в конце концов говорила она, когда бой часов напоминал, что время уходит, и знала, что в голосе ее слышится, кроме всего, раздражение – потому что ему предстояло идти на работу, которую он получил так легко и к которой относился так легкомысленно, в то время как у нее не было выбора, кроме как отказаться от своей работы, и – навсегда.

Летти попросила, чтобы Берти приносил домой из издательства рукописи, и побольше, и особенно уговаривать его не пришлось. Читала она быстро, и Берти, опираясь на ее чутье, страховался им, докладывая начальству, на что обратить внимание (“это очень неплохо”), а от чего отказаться (“чушь собачья”): там, где Берти мог колебаться, Летти в своем вкусе не сомневалась.

Возможность так ему помогать весьма льстила; приятно было видеть, сколь значимо ее мнение в глазах мужа. И возможность влиять на то, какие именно слова будут напечатаны и выйдут в свет, воспринималась как большая ответственность, и она брала ее на себя, ей казалось, с большим усердием, чем Берти, который, похоже, немного уже заелся.

Конечно, ничего такого она ему не говорила. Ее дело поддерживать мужа, а не донимать. Особенно настаивала на этом Ангарад.

– Такая теперь у тебя роль, – сказала она как‐то вечером незадолго до свадьбы, когда после чаепития они вдвоем мыли посуду. – Сдается мне, он станет важной персоной, Летти, милая, и ты должна хорошенько за ним ухаживать. Содержать дом в порядке ради него.

– Да, мам.

– Я это всерьез, Летти.

– Конечно, мам! Разве я сказала, что не всерьез?

Мать помолчала. Она старательно оттирала тарелку, хотя Летти была уверена, что весь прилипший желток уже смыт.

– Просто я знаю, что у тебя по‐другому все, дорогуша. Я‐то вижу… Что ж, я чаю, мы тебя не слишком избаловали. С этой школой твоей, и Лондоном, и работой, и всем прочим.

Летти постаралась сдержать усмешку. Имея в виду, сколько всего доступно женщинам в мире Берти, мысль о том, что можно “избаловаться” скудным образованием, полученным от движимой лучшими побуждениями, но по сути мало что знающей миссис Кеттерик, или бессмысленной работой, которую Летти всю взрослую жизнь выполняла, казалась абсурдной.

– Нет, мам. Мне ли не знать, что положено делать жене! Я на тебя смотрела, у лучшей училась, чего уж там. – Сосредоточившись на блюде, которое вытирала, она легонько ткнулась своим бедром в материно, чтобы ее разуверить.

Но теперь Летти задавала себе вопрос, не права ли была, в конце концов, Ангарад. Что если ожидания ее оказались завышены?

Потому что в жизни своей она прежде так не скучала.

Глава 9
Декабрь 1948 года

Дверной колокольчик звенел и звенел, звучал празднично сам по себе. Огонь в камине ревел так рьяно, что Летти пугало, как бы не занялись ветви падуба и плюща, свисающие над ним.

Рождество Фарли-холлу было к лицу: при свете свечей все это дерево и темная тяжелая мебель не подавляли, а воплощали собой уют, защищая от дувших с долин ветров. И то напряжение, которое она всегда чувствовала, входя в дом – будто невидимая проволока натянута между всеми Бринкхерстами и с чуть слышным гулом вибрирует, нагнетая тревогу, – пусть и не вполне, но все‐таки гасло в праздничной суете и присутствии посторонних.

Летти наблюдала за тем, как Берти укладывает чемодан (причем так неумело, что Кларе пришлось включиться и все переложить заново), и диву давалась, до чего рад он поездке домой: обычно визиты в Фарли-холл энтузиазма не вызывали.

– Это традиция. Вечеринка в канун Рождества всегда самая лучшая, но не могу обещать, дорогая, что столь же весел буду рождественским утром, когда впереди замаячит лишь выпивон с мамой и папой.

– Все‐таки надеюсь, что будешь.

Он обернулся, обеспокоенный холодком в ее голосе. Тем особым тоном, оскорбленным и одновременно надменным, который она в последние дни все чаще употребляла, обращаясь к нему.

– Ну, это ведь наше первое настоящее Рождество, верно?

– Конечно! Ну, конечно, я счастлив, что мы встретим его вместе, – это бесконечно, в сто раз лучше, чем когда‐либо раньше. И ты представить себе не можешь, как рада Рози, что и ты с нами.

Это она как раз могла, потому что Роуз в ожидании их прибытия засыпала ее пространными письмами. Но и в этих письмах, отмечала про себя Летти, ничуть не ставилось под вопрос, приедут ли они в Фарли-холл.

Летти очень любила Рождество дома. Если шел снег, они с братьями выскакивали тихонько из дому, хватали его горстями и будили родителей, подсовывая им под одеяло снежки, – шутка, которая могла сойти с рук только в такой день. На Летти при том был все тот же кардиган с колченогим оленем на спине, который она носила с тех пор, как покойная бабушка вывязала его ей на четырнадцать лет; отец год за годом привычно шутил, что олешек, похоже, под хмельком, видно, добрался до бабушкина джина. Дети стучались в окна и пели рождественские гимны, собирая пожертвования для местной церкви, которая на Рождество открывала свои двери для бедных. В сборе принимала участие вся семья, Эван оглушал басом, слезы набухали у него на глазах, и половину подаренных им на праздник денег дети Льюисов отдавали в церковь.

Заметив, как притихла Летти, услышав, что он уже забронировал билеты на поезд до Нарсборо, Берти торопливо и сбивчиво заговорил:

– Но, Летти, дорогая, ты же не думала, что…? Ты же не думала, что мы поедем в…? Это ведь Рождество… И потом, ты же знаешь, мои родители, они…

Да, это правда. Они с Берти в долгу перед его родителями. Они им обязаны. Они должны испытывать благодарность, и они испытывают ее, но в особенной мере этой благодарности всегда будут ожидать именно от нее, Летти.

Ее же родители не могли не предвидеть, что так оно будет, думала она, известив их письмом, где они с мужем проведут Рождество, – и вложив в конверт три фунтовые банкноты, чтобы они от ее имени пополнили церковный сбор пожертвованием, которое своим весом затмит все, что Льюисам когда‐либо удавалось внести раньше. Но молчание их вслед письму наводило на мысль, что нет, этого они не предвидели. Или, даже если предвидели, не одобряют и хотят ее наказать. Выйди она замуж за кого‐то из местных, Рождество стало бы больше, жирней и слаще, а не таким перекошенным, однобоким.

Так что вот она здесь, сидит в пропахшей корицей гостиной Фарли-холла, беседует со “взвинченной” бабушкой Берти, которая гнусаво настаивает на том, что, как ни непопулярны сейчас подобные взгляды, но все лучшие святочные традиции привнесены сюда из Германии.

– Я должна украсть ее у тебя на минутку, извини, бабушка. – Это пришла спасательная миссия в лице Роуз, оттянувшей Летти за локоть.

– Прости, что пришлось застрять с ней, вот же старая грымза.

– Вообще‐то она поведала мне кое‐что интересное про германский фольклор…

– О боже. Ну, неважно: мне нужно, чтобы ты кое с кем познакомилась. Его зовут Джереми, он только что из Америки, несколько лет там работал. – И Роуз взбила прическу жестом, который, на взгляд Летти, совершенно был ей не свойственен. – Я хочу знать, что ты о нем скажешь.

Они пересекли гостиную, причем Роуз приветственно вскрикивала при виде каждого, мимо кого проходила, хотя уже несколько часов провела в их компании, и наконец добрались до высокого, широкоплечего джентльмена, чья челюсть будто бы подхватила что‐то в Америке, настолько она была квадратна не по‐английски.

– Рада знакомству, – сказала Летти и сверкнула самой обаятельной из своих улыбок, ради Роуз стараясь произвести на Джереми впечатление.

– Взаимно. – Джереми, опиравшийся на каминную полку, всем широким своим телом, казалось, отстранялся от Летти.

– Говорят, вы были в Америке, – проговорила она.

– Да, вот только что из Большого Яблока, на Рождество.

– О, так вы вернулись не насовсем?

Летти передернуло от того, как быстро вклинилась Роуз с этим вопросом.

– Нет, если б это зависело от меня…

А потом от того, как дробный смешок Роуз затянулся чуть дольше положенного.

– Нет, ну все‐таки я, похоже, вернулся – хотя предпочел бы не возвращаться. Там все как‐то больше и лучше, – тягуче вымолвил Джереми.

– Что, даже люди? – уточнила Летти.

– Конечно.

– Ну, тогда, я полагаю, вы вписываетесь отлично. – Летти нахмурилась и вздернула подбородок, а он ухмыльнулся.

– О, не кусайтесь же, вы двое! – Роуз снова хохотнула как‐то неестественно звонко. – Так вы что, в самом деле не рады, хотя бы немного, побыть дома, тут, среди… нас?

Джереми пожал плечами. Внутри Летти вскипела ярость на то, что он отказывается подыграть их женским уловкам, увиливает от того, чтобы сказать подруге доброе слово. О, если уж этот тип – лучший из тех, кто есть… Жгуче охватило желанием схватить Роуз за руку и высказаться напрямую: послушай, уж лучше тебе совсем без мужчины, чем с таким, как он. И пойми, замужество не обязательно станет тем ответом, на который ты так явно рассчитываешь.

Не то чтобы она могла ляпнуть такое. Сделать это значило бы признать, что брак – пусть даже с братом Роуз – разочаровывает… порой. Нет, это выставит Летти неблагодарной дрянью, при всей‐то ее удаче.

Мимо прошел официант в красно-зеленой жилетке, и Летти, схватив сладкий рождественский пирожок с пропитанной ромом начинкой, набила хмельной смесью рот, чтобы больше ничего не сказать по адресу Джереми. Показалось, он поморщился брезгливо на такую демонстрацию аппетита, но она одернула себя тем, что, не исключено, сейчас склонна видеть в них всех только самое худшее.

Это война превратила оставшихся мужчин в бесчувственных скотин или просто острая их нехватка? Осознание того, что им не нужно больше стараться? Она огляделась в поисках своего, и вон он, Берти, беседует с каким‐то джентльменом, на вид смутно знакомым.

А Берти, почувствовав на себе взгляд Летти, обрадовался, повернув голову и обнаружив, что она в самом деле на него смотрит. На него нахлынула благодарность – светлая, чистая, – что они нашли друг друга, вступили в бой, победили и поженились. И то, что у них сейчас есть, оно так хорошо, так прямо, открыто. Ибо вон бедняжка Роуз разбивается о напыщенного зануду, к которому сама же себя привязала. Но тут Берти вернулся мыслями к своему собеседнику: думать о том, что, может быть, предстоит Роуз, ему не хотелось.

Джереми меж тем попросил разрешения их покинуть, и Летти не смогла сдержать осуждения, прозвучавшего в голосе, пока они провожали его взглядом.

– Ну и ну.

Роуз, застонав, уткнулась лбом в каминную полку, но продолжала сопротивляться.

– Он умеет быть интересным, я тебя уверяю…

– Но, Роуз! Он…

Впрочем, сказать было нечего. Что ни скажешь, все смутит еще больше, будучи произнесено вслух. Ясней ясного, что Джереми ни чуточки в Роуз не заинтересован. Хотелось найти способ, этого факта не оглашая, оспорить его, заверив подругу, что интересней ее женщины меж собравшихся нет, что не видеть этого может только сущий болван, идиот…

– Потрясающе пресный тип. Понять не могу, зачем ты хотела, чтобы я с ним познакомилась. Скажи, тебе не придется ведь провести с ним все Рождество? – “Это не то, не могу я найти правильные слова”, – Летти поняла это сразу, только закрыв рот.

– О нет, у него родня тут, под Галифаксом, но они будут на всех вечеринках, ты понимаешь ведь, Новый год.

– Ну, я тоже на них буду. Так что не трать свое время на… на таких, как он.

Роуз уставилась в пол, и Летти ощутила, что ту бьет дрожь, как будто стойкая женщина, которая прежде была опорой ей, Летти, рассыпается под действием подземных толчков. “Держись, не падай, – подумала Летти, – только не ты”. И речь не только о браке или мужчинах – немыслимо, чтобы Роуз, самостоятельную, независимую Роуз подкосил такой вздор!

– Скажи лучше, милая, как ты здесь? С мамой и папой. Все в порядке? Иногда твои письма меня тревожат…

Летти в самом деле искренне волновало, как Роуз живется. Но спросила она об этом еще и затем, что хотела сменить тему. Признание в том, что проблема имеется, легче вынести, когда та сформулирована и произнесена вслух, тогда, возможно, она сможет чем‐то помочь.

– Ну, ты же знаешь. Здесь довольно странно без Берти. – Роуз взглянула на нее с неестественной, нарочитой улыбкой, противоречившей влажному блеску глаз. – Мы, мама, папа и я, мы, в основном, жизнерадостно делаем вид, что друг друга не видим. Это если честно, моя дорогая. Но я много и подолгу гуляю. И занимаюсь садом. Пока что просто планирую – но это планы с размахом!

– Правда? С этим… как его там… садовником?

– Да, он занимается этим столько лет, что у него нет ни одной свежей мысли, и он даже рад, похоже, что я проявляю участие. Я хочу многие клумбы переделать к весне и даже, знаешь ли, вмешаться в пейзаж. Поправить бордюр из кустарника, чтобы лучше обрамить вид. Высадить небольшую рощицу у беседки. Это держит меня на плаву. Есть о чем думать… прилагать руки…

– Делать что‐то свое?

– Да, именно так. Это моя сфера влияния!

– У тебя всегда должна быть сфера влияния. Ты хороша на командных должностях, помнишь? Я вот думаю, неплохо было бы поручить тебе всю эту чертову страну. Или Йоркшир хотя бы.

– О, Летти, дорогая, я думаю, это скорее твоя задача. А теперь скажи мне: ты примкнула к лейбористкам в Лондоне, ты ведь обещала, что сделаешь это при первой возможности, или к фабианцам, или к кому‐то еще из тех, кто всерьез участвует в агитации?

Но тут раздался визг, и две самые давние из подруг Роуз обрушились на них вихрем мехов, поцелуев и подарков, перевязанных бантом. Обе дамы были отъявленные снобки, и при каждой встрече с ними Летти сталкивалась с тонко выверенной комбинацией притворной любезности (“Какая брошечка! Где вы ее купили?”) и снисходительного пощелкивания по носу, неизменно оставаясь с чувством, что ее вежливо выбросили за борт.

Но на этот раз их прибытие спасло ее от нежеланных расспросов. Потому что не хотелось Летти признаться Роуз в том, что ни в какие группы в Лондоне она не вступила. Со всей искренностью она намеревалась посвятить себя социализму и так же рьяно, как Берти, ходить на митинги и дебаты, но в те несколько раз, когда он брал ее с собой, она была выбита из колеи тем, как мужчины, обсуждая что‐то при ней, говорили через ее голову, откровенно считая ее хорошеньким, но бессловесным приложением к мужу. А уж воспоминание о единственном собрании дам-лейбористок, которое она посетила, по‐прежнему вызывало у нее дрожь неприятия.

Члены закрытой группы общались между собой, налегая на устрашающие, непонятные пришлым аббревиатуры и интеллектуальный жаргон – как раз то, что Летти всегда норовила в статьях Берти искоренить. И когда она им представилась, было видно, что они в растерянности, куда ее отнести: изъяснялась она как представительница рабочего класса, одевалась же как светская дама (Амелия в подарок на свадьбу полностью обновила Летти гардероб, профессионально подобранный в Лондоне). И хотя она знала, что присутствующие дамы исповедуют – по крайней мере на словах – веру в равенство и возможности для всех, Летти охватил тот же страх, который она испытывала, пытаясь вести беседы с друзьями Берти и Роуз из верхов общества.

Под пристальными взглядами лейбористок она потерялась, ей сделалось жарко и неуютно, как будто шелковая блузка и приталенный жакетик сидят на ней кое‐как. Снова явилась та же назойливая мысль, что никуда она больше не вписывается, места ей нигде нет.

Летти молча оставила Роуз и ее ужасных подруг, одна из которых до бестактности гордо оглаживала свой округлый животик. Теряясь, к кому бы тут подойти, так все шумели, она поняла, что ей хочется куда‐то ретироваться. Лучше всего бы наверх, в спальню, полежать между прохладными простынями, одной…

Не странно ли: проводя в Лондоне одинокие, не занятые ничем дни, она тосковала по компании, и вот теперь, когда компания вокруг есть, жаждет остаться одна. Но, впрочем, мечтала она не о компании, а о деле. О том, чтобы заняться чем‐то достойным, а не вести эту праздную болтовню, в которой не дай бог коснуться политики, религии или войны – ни одной по‐настоящему важной темы нельзя задеть, даже с лучшей подругой, иначе проявишь свои дурные манеры, испортишь всем Рождество.

Летти устроилась в уголке у окна, рядом с высокой елью, увешанной шарами, колокольчиками и бантами, все красное с золотом, в тон. Ничего похожего на маленькую пушистую елку, которую они дома втискивали в угол гостиной и наряжали мандаринами и гирляндами из сушеных яблок.

Она сидела там, наблюдая за Берти и Роуз: как охотно общаются те с друзьями, родней и людьми, которых внутри себя презирают, как высокие их фигуры, которым от природы грации не хватало, умудряются перемещаться текуче и плавно, излучая при этом теплоту, чем Летти восхищалась все больше, потому что знала, что ей этого никогда не достичь. Откуда этот навык общения, удивлялась она. Определенно не от отца, который сама холодная сдержанность. Так, может, Амелия в молодости была примерно такой? Но во внешнем шарме свекрови Летти прозревала лишь видимость, иней, сверкающий ледяной налет, делающий нечто холодное внешне красивым.

– Это тебе.

Амелия подошла, будто ее безмолвно призвали, протягивая коньяк в хрупком хрустальном бокале. Вдруг возникло странное желание щелкнуть по нему, как он, зазвенит или вдребезги разобьется.

– Благодарю вас.

На низкий бархатный диван рядом с Летти Амелия опустилась томным движением человека уже хорошо выпившего, но контроля над собой не утратившего. Ей требовалось много, очень много, чтобы самообладание потерять, и куда меньше, чтоб обнажить клыки. Летти в обычных обстоятельствах вниманием она не удостаивала, так что ту встревожила даже такая близость.

– Нравится тебе тут? – В вопросе было что‐то от яда, и Летти не знала, как его нейтрализовать.

– Да, спасибо. Все очень… очень красиво.

Амелия издала свой низкий смешок.

– Ну, моей заслуги тут нет. Декорации давно меня не интересуют. – Летти на это промолчала, и двусмысленность повисла в воздухе, как посверкивающий на свету елочный шар.

Наконец Амелия вздохнула.

– Ну и каково тебе это все? Супружеская жизнь с моим сыном? В этом убогом доме?

Не помогая делу, перед Летти возникло видение: голый Берти в постели. Мерцающий летний монтаж: вот они хихикают то тут, то там в доме, в их доме, вот она ужинает, сидя у него на коленях, отчего ж нет, вот они болтают до двух ночи в саду, под огромной полной луной.

Но сейчас! Зима. Серый лондонский свет еле‐еле сочится в комнаты, где роскошная тяжесть бархата – и тишина. Контраст между богатством, обитающим в их стенах, и жалкой нищетой через одну или две улицы. Туман и вата в голове, не дающие ей хоть с кем‐то войти в контакт.

– О да, все очень хорошо, благодарю вас.

Амелия снова хмыкнула.

– Ты серьезно?

Неужели это открывшаяся дверь? Приглашение? Или вся штука в том, что Амелия просто пьяна?

– Да. Лондон… он потрясающий. И на самом деле я очень люблю наш дом. Только, знаете ли, мне… – Летти запнулась, сомневаясь, стоит ли говорить откровенно.

Полузакрыв глаза, Амелия откинулась на спинку с видом элегантно скучающим. В этот момент Летти ненавидела себя не за то, что здесь не на месте, а за то, что ничего, кроме вежливых банальностей, не может сказать. Тупая она, скучная.

– Мне там скучно.

Сначала глаз Амелии вспыхнул, а затем все тело ее отозвалось, расчетливо медленно: так змея, высмотрев свою жертву, бесшумно скользит к ней. Она поднесла свой бокал к губам, одновременно вскинув и брови.

– И разве это не справедливо? – протянула она, прежде чем не скупясь отхлебнуть.

Летти зарделась.

– Не хочу показаться неблагодарной, я знаю, как мне повезло…

– Чушь. Все женщины рождаются невезучими, но женам, тем не везет каждой по‐своему.

В воздухе звенел смех, но Летти казалось, что они снаружи, глядят внутрь через холодное стекло.

– Я просто не знаю, что мне делать весь день, – вырвалось у нее. – И когда по вечерам я провожу время с Берти и его друзьями, с ним они разговаривают, а ко мне обращаются, только если нужно выпивку передать.