Конрад Морген. Совесть нацистского судьи

1
Введение

Расшифровка Освенцимского процесса

Двадцать пятый день судебного разбирательства, 9 марта 1964 г.

Допрос свидетеля Конрада Моргена

Начало моим расследованиям в концентрационном лагере Освенцим положила посылка, отправленная военной почтой. Совсем небольшая, прямоугольная – обычная коробка, которая, вероятно, привлекла внимание почтовой службы своим весом, а таможенники конфисковали ее из-за содержимого. В ней лежали три куска золота. Оборот золота подлежал контролю, по этой причине оно и было конфисковано. Отправителем оказался фельдшер концентрационного лагеря Освенцим, а предназначалась посылка его жене. Дело подпадало под юрисдикцию суда СС, и потому конфискованная посылка была направлена мне вместе с краткой запиской – кажется, «Для дальнейших действий».

Что касается золота, то это были сплавленные зубные коронки и пломбы. Был очень большой слиток, размером, пожалуй, в два кулака; второй – заметно меньше, третий – совсем маленький. Но вместе они весили несколько килограммов. Прежде чем приступить к дальнейшим разбирательствам, я задумался над этим обстоятельством. Во-первых, изумляло безрассудство тогда еще неизвестного преступника. Все это казалось откровенной глупостью. Но, размышляя дальше, я понял, что считать так значило недооценивать преступника. Ведь вероятность того, что эту частную посылку обнаружат среди сотен тысяч других почтовых отправлений и вскроют, была очень невысока. Однако тогда мне показалось, что преступником двигали варварство и беспринципная наглость, – и это подтвердилось во время моих дальнейших расследований в концентрационном лагере Освенцим. Так там работало все. Однако от дальнейших размышлений у меня по спине прошел холодок, поскольку килограмм золота – это 1000 граммов.

Я знал, что стоматологические отделения концлагерей были обязаны собирать золото, остававшееся после сожжения трупов, и отправлять его в Рейхсбанк. Но золотая пломба или коронка – это всего несколько граммов. Таким образом, тысяча граммов или несколько тысяч граммов – это смерть нескольких тысяч людей. В те времена всеобщей бедности золотые пломбы были далеко не у всех. И в зависимости от того, как подсчитывать, – у каждого ли двадцатого, или у каждого пятидесятого, или у каждого сотого имелось во рту золото, – это число надо было умножить, и тогда получалось, что за конфискованной посылкой стояли 20 000, или 50 000, или 100 000 трупов. [Пауза.] Ошеломляющие цифры. Но еще труднее было осознать, что преступник смог сокрыть такое количество золота, зная, что это останется незамеченным. А раз на его поступок никто не обратил внимания, значит, так же мало внимания привлекло то, что 50 000 или 100 000 человек были уничтожены и обращены в пепел.

О смерти по естественным причинам тут речи идти не могло: эти люди, вероятнее всего, были убиты.

Придя к такому выводу, я впервые подумал, что этот малоизвестный Освенцим, который я с трудом нашел на карте, вероятно, одна из самых крупных фабрик по уничтожению людей, какие когда-либо видел мир. [Пауза.] Дело о конфискованной посылке с золотом я мог бы решить очень легко. Улики были убедительны. Я мог бы арестовать и осудить преступника, и вопрос был бы закрыт. Но после всех моих размышлений, которые я вам кратко изложил, я, конечно, должен был увидеть все это сам. И я немедленно отправился в Освенцим, чтобы провести расследование на месте.

Наступило утро, когда я стоял на станции в Освенциме. Казалось, там, где происходит чудовищное, невыразимое, невообразимое, должны быть какие-то признаки этого, какая-то особенная атмосфера. Находясь там, я рассчитывал что-то такое заметить. Но Освенцим был маленьким городком с очень большой транзитной и сортировочной станцией вроде Бебры. Постоянно проходили поезда: эшелоны с войсками на восток, эшелоны с ранеными в обратном направлении, товарные составы – с углем, рудой, а также пассажирские. Из них выходили люди – как молодые и веселые, так и мрачные, наработавшиеся старики, как будто здесь было самое заурядное место в мире. Видел я и поезда с заключенными в полосатой форме. Но они покидали Освенцим.

Так вот, не заметить концентрационный лагерь вы не смогли бы, но снаружи он выглядел как обычные лагеря для военнопленных или другие концлагеря: высокая ограда, колючая проволока, сторожевые вышки, часовые, которые ходят туда-сюда. Ворота, рабочая суета заключенных, но ничего примечательного. Я отрапортовал о своем прибытии коменданту, штандартенфюреру Хёссу – приземистому немногословному человеку с каменным лицом. Я уже уведомил его о своем визите телеграммой и дал знать, что должен кое-что проверить. Он сказал что-то вроде того, что им поручено чрезвычайно трудное задание, с которым не у всякого хватит духу справиться, а затем спросил, с чего я хочу начать. Я ответил, что прежде всего намерен объехать лагерь. Перед началом расследования в концлагерях я всегда осматривал их, особенно основные объекты. Хёсс заглянул в расписание дежурств, позвонил по телефону, и пришел гауптштурмфюрер. Хёсс приказал этому человеку провезти меня по всему лагерю и показать все, что я захочу увидеть. Я стартовал с начала конца, то есть с железнодорожной платформы в Биркенау.

Она выглядела как любая другая платформа товарной станции. Там не было установлено ничего специального, не было принято никаких особых мер предосторожности. Я спросил своего проводника, как это обычно происходит. Он объяснил, что, как правило, об очередном эшелоне, чаще всего с евреями, сообщают незадолго до его прибытия. Тогда вызывают охрану, и она оцепляет колею и платформу. Затем вагоны открывают, прибывшие должны выйти и выгрузить свои вещи. Мужчины и женщины выстраиваются в две разные линии, затем выясняют, есть ли среди прибывших раввины. Их и других «нерядовых» людей тут же отделяют от остальных и доставляют в лагерь, в предназначенный специально для них барак. Позднее я лично убедился, что так все и происходило. Этих людей содержали в хороших условиях, им не надо было работать, ожидалось, что они разошлют из Освенцима по всему свету как можно больше писем и открыток, чтобы тем самым развеять всякие подозрения в том, что здесь творится что-то ужасное.

Потом отбирались специалисты, нужные лагерю, – Освенцим был связан с крупными промышленными концернами, – которых подыскивали заранее. А после этого работоспособные отделялись от неработоспособных. Первые шли пешком в лагерь, где становились заключенными, там их переодевали и распределяли по баракам. Оставшиеся должны были занять места в грузовиках и немедленно, без установления личностей, отправиться в газовые камеры Биркенау. Мой проводник как о чем-то смешном рассказал, что, когда нет времени или врача либо прибывших оказывается слишком много, для ускорения процесса им вежливо говорят, что лагерь находится в нескольких километрах и, если кому-то нездоровится или трудно идти, они могут воспользоваться возможностью доехать, которую предоставляет лагерь. После этого начинается массовый штурм грузовиков. Соответственно, те, кто не поехал, могут пешком пойти в лагерь, тогда как другие непреднамеренно выбирают смерть. [Пауза.]

От платформы мы отправились по дороге смертников в лагерь Биркенау, который находился в нескольких километрах. Внешне там не было ничего особенного: чуть покосившиеся от ветра высокие ограждения из проволочной сетки, часовые. Внутри располагался барак «Канада», где имущество жертв осматривали, сортировали и находили ему применение. От последнего эшелона там еще оставалась груда распахнутых чемоданов, белья, портфелей, а также оборудования для стоматологических кабинетов, сапожных мастерских, аптек. Несомненно, так называемые эвакуированные думали, что их повезут на восток, где они начнут новую жизнь, и поэтому брали с собой все необходимое. [Пауза.]

А дальше находились крематории. Это были одноэтажные здания с двускатными крышами, которые могли бы быть и заводскими складами или небольшими цехами. Даже дымовые трубы, широкие и массивные, не должны были броситься постороннему человеку в глаза, потому что они были очень низкими и лишь немного возвышались над крышей. Там, куда подъезжали грузовики, была наклонная площадка размером со школьный двор, засыпанная золой [неразборчиво]. Они заезжали таким образом, что наблюдатель, который видел колонну грузовиков, мог бы заметить, что они исчезали в яме, но не мог видеть, куда деваются привезенные – снова те же изощренные, но, в сущности, примитивные меры предосторожности, которые применялись во всей лагерной системе. [Пауза.] Во дворе была группа еврейских заключенных, носивших желтую звезду, с их капо^[6], который держал длинную палку, и они тут же окружили нас. Они бегали по кругу, готовые выполнить любую его команду и ловя каждый его взгляд. В голове у меня мелькнуло: они ведут себя как свора пастушьих собак. Я сказал об этом проводнику. Тот рассмеялся и ответил, что так и надо. Вновь прибывшие должны успокаиваться, увидев своих единоверцев. Этой группе было приказано не бить прибывших. Им нужно было избегать всего, что может вызвать панику. Скорее, они должны были внушать некоторый страх и уважение, но в целом просто находиться здесь и сопровождать прибывших.

Позади двора были большие ворота, ведущие в так называемую раздевалку, похожую на раздевалку в гимнастическом зале. Там были простые деревянные скамейки, крючки для одежды, и каждое место было пронумеровано и снабжено жетоном с номером. Жертвам говорили, что они должны позаботиться о своей одежде и не терять жетоны, чтобы не возбуждать в них ни малейших подозрений буквально до последней секунды и завести обреченных в ловушку так, чтобы они ни о чем не догадались.

 

На стене была нарисована стрелка в направлении коридора, а под ней написано – кратко и убедительно: «В душевые», и эта надпись повторялась на шести или семи языках. Им также говорили: вы разденетесь, вас отведут в душ и продезинфицируют. И в этом коридоре были помещения без всякого оборудования, с холодным, голым цементным полом. Что было неожиданным, так это бросавшаяся в глаза решетчатая труба, стоявшая в центре и доходившая до потолка. Я не мог понять ее предназначение, пока мне не сказали, что вещество – «Циклон Б» в виде кристаллов – всыпают в эту трубу газовой камеры через отверстие в потолке. До того момента заключенные ничего не понимали, а затем, конечно, было уже слишком поздно. Напротив газовых камер были подъемники для тел, и они вели на второй этаж или, если взглянуть с другой стороны здания, на первый. [Пауза.] Собственно крематорий был огромным залом с ровным полом, где на одной стороне располагался длинный ряд кремационных печей – здесь царила деловая, рутинная обстановка. Все блестело, как зеркало, все было вылизано, и несколько заключенных в рабочей одежде заученными движениями драили свое оборудование. Было совсем тихо и пусто.

После того как я осмотрел эти сооружения и ни один эсэсовец так и не появился, меня, естественно, заинтересовало, можно ли теперь увидеть представителей СС и познакомиться с теми, кто управлял всем аппаратом и приводил его в действие. Тогда мне дали возможность заглянуть в так называемое караульное помещение лагеря Биркенау, и там я впервые испытал настоящее потрясение. Как вам известно, помещение для охраны во всех армиях мира отличается спартанской простотой. Там можно увидеть обеденный стол, несколько инструкций на стене, несколько лежанок для отдыхающей смены, письменный стол и телефон. Но здесь все было по-другому. Это была комната с низким потолком, несколько ярких диванов там были сдвинуты вместе. На них разлеглись несколько сонных эсэсовцев, в основном младшие командиры, глядевшие перед собой остекленевшими глазами. Мне показалось, что предыдущей ночью они, должно быть, слишком много выпили.

Вместо письменного стола стояла огромная гостиничная плита, на которой четыре или пять юных девушек пекли картофельные оладьи. Это явно были еврейки – очень красивые восточной красотой, пышногрудые, с блестящими глазами. Они были одеты не в форму заключенных, а в нормальную, весьма кокетливую гражданскую одежду. Они подносили оладьи своим возлегавшим пашам, озабоченно спрашивая, достаточно ли в оладьях сахара, и кормили их. [Пауза.] Никто не обратил на меня и моего спутника внимания, хотя тот был офицером. Никто не отдал честь, никто даже не пошевелился. И я не мог поверить своим ушам: эти девушки-заключенные и эсэсовцы обращались друг к другу на «ты». Мне оставалось лишь молча взглянуть на своего проводника. Он только пожал плечами и сказал: «У людей тяжелая ночь позади. Они обработали несколько эшелонов». Кажется, он именно так выразился. Это означало, что минувшей ночью, во время которой я ехал в Освенцим, несколько тысяч человек, несколько поездов с людьми были удушены здесь газом и обращены в пепел. И от этих тысяч людей не осталось и пылинки на печном оборудовании. [Пауза.]

Увидев все, что можно, в Биркенау, я совершил обход лагеря. Одно за другим мне продемонстрировали помещения или бараки для заключенных, культурные учреждения лагеря, которые тоже имелись [пауза], лазарет. Потом, естественно, меня провели в так называемый «бункер» и при этом совершенно открыто и с величайшей готовностью показали так называемую «черную стенку», где происходили расстрелы. [Пауза.]

Осмотрев лагерь – дело уже шло к вечеру, – я наконец приступил к работе: приказал всей эсэсовской команде крематория встать каждому у своего шкафчика и произвел обыск. Как я и предполагал, обнаруживалось одно и то же: золотые кольца, монеты, цепочки, жемчуг, почти все валюты мира. У одного немного «сувениров», как он их назвал, у другого небольшое состояние. Но чего я никак не ожидал, так это увидеть бычьи гениталии, которые выпали из одного или двух шкафчиков. Я был изумлен и не мог понять, зачем они здесь, пока хозяин одного из шкафчиков не объяснил, краснея – хотите верьте, хотите нет, – что приобрел их для восстановления мужской силы. [Пауза.] Итак, я произвел обыск, «прижал к стенке» и кратко допросил всю команду крематория, и на этом день закончился. Я отправился к себе на квартиру. [Пауза.]

Понятно, что той ночью я не смог уснуть. Я уже видел кое-что в концентрационных лагерях, но ничего подобного этому. И думал о том, что тут можно сделать.

Говорящий – Георг Конрад Морген, бывший эсэсовский судья и следователь по уголовным делам, дающий показания 9 марта 1964 г., в 25-й день Освенцимского процесса во Франкфурте-на-Майне, на котором 22 подсудимых обвинялись в преступлениях, совершенных в объединенных лагерях Освенцим и Биркенау. Многие из старших офицеров Освенцима, включая бывшего коменданта Рудольфа Хёсса, были осуждены и казнены в Польше вскоре после войны – процесс над ними иногда называют Первым Освенцимским. На Втором Освенцимском процессе подсудимыми были преступники нижних чинов. К окончанию процесса пятеро из них были освобождены, шесть человек приговорены к пожизненному лишению свободы, а остальные – к коротким тюремным срокам от трех с половиной до 14 лет.

Во Франкфурте Морген был «звездным» свидетелем – в Освенциме-Биркенау он увидел все, что было возможно. Говорил он медленно и тягуче, временами прочищая горло и делая драматические паузы. Судья позволил ему давать показания безостановочно более часа, несмотря на то что порой его рассказ был мало связан с темой вины или невиновности подсудимых. Поскольку Морген не являлся ни преступником, ни жертвой Освенцима, его считали незаинтересованным свидетелем, могущим рассказать о роли лагеря в реализации «окончательного решения».

Под этим подразумевалось устранение воображаемой проблемы – «еврейского вопроса», или Judenfrage^[7], в котором «окончательное решение» должно было поставить точку. Сам Judenfrage возник после эпохи Просвещения и Французской революции, когда евреи получили гражданские права, то есть были «эмансипированы». Вопрос звучал так: насколько предоставленный им статус сограждан христиан согласуется с их религиозной «избранностью» и с будущим их воссоединением в возрожденном Израильском царстве? Сформулированный таким образом, этот вопрос задавался самими евреями, которые порой спрашивали себя, хотят ли они ассимилироваться с французами, немцами или австрийцами. Но этот вопрос также привлек внимание антисемитов всех мастей, и в их интерпретации он превратился в вопрос «что делать» с евреями или как сдержать то, что воспринималось как их вторжение. По трагической иронии слова «решение еврейского вопроса» (eine Lösung der Judenfrage), появившиеся в качестве подзаголовка к сионистскому манифесту Теодора Герцля «Der Judenstaat», впоследствии перекочевали в корреспонденцию и докладные записки руководителей нацистского государства^[8].

Поначалу нацистская власть решала «еврейский вопрос», исключая евреев из общественной и экономической жизни: бойкотируя и конфискуя их предприятия, постепенно изгоняя их из профессий и значительно ограничивая личные контакты между ними и неевреями. Затем нацисты приступили к «расовой» реорганизации государственного аппарата. Закон «О восстановлении профессиональной гражданской службы», изгнавший евреев с государственной службы, был принят 7 апреля 1933 г., через два с небольшим месяца после прихода Гитлера к власти^[9]. Кульминацией этого процесса стало появление «нюрнбергских законов» 1935 г., которые лишили германских евреев гражданства Рейха.

«Нюрнбергские законы» юридически закрепили расовое деление на арийцев и неарийцев. Известные теоретики права, симпатизировавшие нацистскому режиму, подчеркивали конституционный статус «нюрнбергских законов», благодаря чему те стали правовой основой национал-социалистической Германии^[10]. Государство, таким образом, воплощало в жизнь расовую идеологию, которая пронизывала его на всех уровнях, вплоть до полиции. Эти инструменты государственного насилия были движимы идеологическими постулатами, которые в 1936 г. Вернер Бест изложил в эссе, посвященном «закону о гестапо»^[11]:

[Политическая полиция есть] учреждение, которое внимательно наблюдает за политическим санитарным состоянием тела германского народа, учреждение, которое своевременно распознает каждый симптом болезни и зародыши деструктивности – развились ли они из-за внутренней коррозии, или были занесены извне – и уничтожает их любыми подходящими средствами. Таковы идея и характер политической полиции в современном расовом фюрерском государстве.

Каким образом должны были выполняться эти идеологические задачи, выяснилось после аннексии Австрии, произошедшей в марте 1938 г., когда нацисты под руководством Адольфа Эйхмана начали проводить в жизнь программу по принуждению венских евреев к эмиграции. В ноябре того же года по всей стране прокатились погромы, получившие название «Хрустальная ночь», после чего поток эмигрантов резко возрос. В мае 1939 г. Эйхман заявил, что он «законным» путем вынудил эмигрировать из Австрии 100 000 евреев^[12].

Новое звучание «еврейский вопрос» приобрел с вторжением нацистов в Польшу, произошедшим в сентябре 1939 г. С началом войны возможности для вынужденной эмиграции сократились, а потом исчезли вовсе, и в то же время с присоединением бывших польских территорий миллионы евреев вошли в состав населения Рейха. За частями вермахта следовали полицейские силы и оперативные группы СС (SS Einsatzgruppen), официальной задачей которых считалось поддержание общественного порядка. Они казнили местных чиновников, интеллигенцию, уголовников, предполагаемых партизан и других граждан, представлявших потенциальную угрозу безопасности. Евреи подвергались казням под предлогом их принадлежности ко всем этим подозрительным группам, как преступники и носители нездоровой или подрывной идеологии. Эти действия быстро переросли в стихийные массовые расстрелы евреев и поляков в первые недели войны^[13].

Тем не менее в то время официально конечной целью нацистской политики в отношении евреев оставалось их изгнание^[14]. Евреев собирали в гетто для «контроля и последующей депортации»^[15]. Этнических немцев, живших за пределами расширившегося Рейха, репатриировали и расселяли на землях, конфискованных у поляков и евреев, причем последних предполагалось изгнать в «еврейскую резервацию» на присоединенной польской территории^[16]. Восточный вал (Ostwall) отделил бы эту территорию от Германии, и передвижение демаркационной линии дальше на восток, как полагал Гитлер, возможно было лишь «спустя десятилетия»^[17]. Однако очень скоро стало ясно, что столь массовое перемещение населения – задача проблематичная, и вопрос, что делать с евреями, встал с новой силой.

Попытки преодолеть возникающие помехи приводили к конфликтам между нацистским руководством и местными чиновниками, и в результате высылка застопорилась^[18]. Споры шли также о том, должны ли вывозимые евреи использоваться на работах в военной промышленности, или же они должны быть просто высланы^[19], и должны ли гетто быть местами без каких-либо условий для выживания или же изолированными территориями на полном самообеспечении^[20].

Наконец, еще одну трансформацию «еврейский вопрос» перенес после германского вторжения в Западную Европу в мае 1940 г. С этим вторжением под власть Германии попали еще сотни тысяч евреев, и, кроме того, у нее появилась перспектива доступа к морю и к заморским колониям Западной Европы^[21]. Поэтому представление о месте назначения для евреев изменилось.

В мае 1940 г. Гиммлер написал аналитическую записку, в которой выразил «надежду на полную ликвидацию самого понятия "евреи" посредством интенсивного переселения всех евреев в колонию в Африке или где-нибудь еще»^[22]. Одновременно население на востоке следовало проверить с целью «извлечения из него как можно более ценного с расовой точки зрения, чтобы доставить его в Германию для ассимиляции»^[23]. Эти планы пока не заходили дальше перемещения людей. «Сколь бы грубым и трагическим ни был каждый индивидуальный случай, – писал Гиммлер, – такой метод все же мягче и лучше, чем большевистский метод физического истребления, вызывающий отторжение [как] не германский и невозможный»^[24]. Позже, осенью, Рейнхард Гейдрих, начальник Главного управления имперской безопасности (Reichssicherheitshauptamt), все еще писал, что «урегулирование еврейского вопроса» может произойти посредством «эвакуации морем»^[25]. Но перспектива победы над Британией оставалась туманной, и по мере того, как надежда на владычество над морями таяла, идея вывоза евреев за границу на кораблях представлялась все менее реалистичной. Однако даже тогда концепция высылки евреев куда-либо все еще существовала^[26]. В феврале 1941 г. Гейдрих писал о «полном решении еврейского вопроса» путем «отправки в страну, которая будет выбрана позже»^[27]. Идею переселения как способа решения «еврейского вопроса» руководители нацистского государства разделяли по крайней мере до июня 1941 г.^[28]

Подход начал меняться с началом «войны на уничтожение» против Советского Союза, когда под власть нацистов попало еще больше евреев и одновременно с этим границы, за которые их следовало изгнать, сместились еще дальше на восток^[29]. Как и в Польше, в Советском Союзе после вторжения происходила ликвидация потенциально опасных элементов, и евреев расстреливали под предлогом того, что они были большевиками (комиссарами) и Weltanschauungsträger – носителями враждебного Рейху мировоззрения^[30].

Когда наступление оказалось не столь стремительным, как планировалось, казнить начали и еврейских женщин и детей, которые изначально уничтожению не подвергались^[31]. Так, в августе 1941 г. произошло первое массовое убийство, совершенное ради того, чтобы сделать захваченные территории полностью «юденрайн» (judenrein)^[32]. Однако к концу лета стало понятно, что для масштабных казней есть одно препятствие: члены фронтовых расстрельных команд, которым приходилось убивать своих жертв поодиночке, получали в результате этой страшной работы психологические травмы^[33]. Требовались более «гуманные» методы уничтожения нежелательного населения, возможно, более гуманные для жертв, но имевшие своей подлинной целью избавление германских военных от тяжкой необходимости стрелять в каждую жертву. Идея такого метода уже носилась в воздухе. В июле Рольф Хайнц Хёпнер написал Эйхману по поводу возможности переселения евреев региона Варта следующее:

Есть опасения, что этой зимой всех евреев уже нельзя будет прокормить. Следовало бы всерьез подумать, не будет ли более гуманным решением ликвидация евреев, по крайней мере непригодных для работы, с помощью быстродействующего средства. В любом случае это было бы лучше, чем позволить им голодать^[34].

Такое «быстродействующее средство» уже имелось – своего рода готовый молоток, для которого евреи оказались поставленным под удар гвоздем. Газовые камеры, которые предстояло использовать для уничтожения евреев в лагерях смерти, впервые были применены зимой 1939/40 г. с целью «эвтаназии» огромного количества умственно и физически больных взрослых людей^[35] – по программе, задуманной Гитлером, вероятно, еще в 1935 г.^[36] Шесть возглавляемых местными врачами центров для убийств по медицинским показаниям принимали машины с пациентами-инвалидами со всего Рейха.

Первые удушения газом евреев – просто потому, что они были евреями, – провели на территории Германии в 1940 г. в ходе реализации относительно небольшой части этой программы «эвтаназии»^[37]. В то время как нееврейские пациенты отбирались для «эвтаназии» после беглого медицинского осмотра, пациентов-евреев отправляли в центры убийств по медицинским показаниям в особых эшелонах без какого бы то ни было медицинского предлога. Эти евреи вместе с приблизительно 70 000 больных и инвалидов^[38] были умерщвлены в газовых камерах, замаскированных под душевые. Летом 1941 г. Гитлер распорядился остановить программу «эвтаназии», но при этом изменился только состав жертв. Врачи, ранее привлеченные к «эвтаназии», теперь периодически посещали концентрационные лагеря, где отбирали заключенных для доставки в центры убийств по медицинским показаниям, чтобы сократить количество потенциальных нарушителей режима и заключенных, не способных к труду^[39]. И в этом случае евреи подлежали селекции^[40], но только как одна из групп в составе многих других, отбиравшихся для этого «особого лечения».

Историки продолжают спорить о том, когда именно было принято решение применить эту технологию для того, чтобы раз и навсегда закрыть «еврейский вопрос». Так или иначе, летом или осенью 1941 г. методы, разработанные для масштабной «эвтаназии», и политика массового уничтожения, которая проводилась на территории Советского Союза, были объединены, и в результате возникло то, что теперь известно как «окончательное решение».

Консультанты из «T-4» – так называлась программа «эвтаназии» – прибыли в Люблин для создания центров уничтожения^[41], которым предстояло реализовать государственную программу, позднее получившую название «Операция Рейнхард» (в честь организатора «окончательного решения еврейского вопроса» Рейнхарда Гейдриха, убитого диверсантами)^[42]. Почти весь персонал центров уничтожения был набран из числа сотрудников программы «T-4»^[43]. Вместе с ними на вооружение были взяты их методы и процедуры^[44]: газовые камеры, замаскированные под душевые, шкафчики, в которых жертвы оставляли свои ценности на «хранение», и т. п.

Освенцим был построен в 1940 г. как концентрационный, то есть тюремный, лагерь – лагерей смерти тогда еще не существовало. Тюремные лагеря, называемые концентрационными (аббревиатура KZ), в целом еще не были задействованы в реализации «окончательного решения»: в них не было газовых камер, а крематории были рассчитаны на гораздо меньшее количество трупов. Сегодня эта разница понятна не всем как раз потому, что Освенцим обзавелся центром уничтожения после сооружения Освенцима-Биркенау, где газовые камеры заработали в начале 1942 г.^[45] Когда Морген посетил Освенцим в ноябре 1943 г., эти газовые камеры еще действовали, но центры уничтожения «Операции Рейнхард» были закрыты.

Морген сказал, что, столкнувшись с фабрикой массовых убийств в Освенциме-Биркенау, он начал «думать, что можно с этим сделать». Его должность позволяла ему сделать хоть что-то – в конечном итоге малоэффективное, но тем не менее требующее смелости. И его выбор не был так очевиден, как может показаться после знакомства с его же показаниями на процессе во Франкфурте. В конце концов, он был прежде всего эсэсовцем и пришел к этому выбору, руководствуясь вовсе не теми предпосылками, которые представлялись бы естественными людям, слушавшим его в суде в 1964 г. Понять, как и почему был сделан этот выбор, можно только в свете его примечательной карьеры эсэсовского судьи.