IX
Для пана Володыевского настало время тяжелого труда. На следующей же неделе он переехал в Упиту и принялся за дело. Шляхта съезжалась к нему со всех сторон, как к знаменитому полковнику, но среди нее было больше всего ляуданцев, поэтому нужно было позаботиться о лошадях. Володыевский суетился, и благодаря его энергии дело подвигалось очень быстро. В то же время он навестил и пана Кмицица, который значительно поправился, хотя еще не вставал с постели.
По-видимому, поскольку у Володыевского была тяжелая сабля, постольку легка была рука. Кмициц тотчас же узнал Володыевского и при его появлении сильно побледнел; но, видя его улыбающимся, успокоился и протянул ему свою исхудалую руку.
– Благодарю за посещение. Ваш поступок достоин такого кавалера, как вы!
– Я приехал спросить, не сердитесь ли вы на меня? – спросил пан Михал.
– Нет, не сержусь, потому что меня победил мастер, каких мало! Чуть богу душу не отдал…
– Ну а как ваше здоровье?
– Вы, вероятно, удивляетесь, что я вышел из ваших рук живым? Я и сам считаю это чудом. – Кмициц улыбнулся. – Но не отчаивайтесь, еще успеете покончить со мной.
– Я вовсе не затем приехал.
– Вам, верно, дьявол помогает! – прервал Кмициц. – Я далек от хвастовства, но до сих пор я считал себя если не первым, то, по крайней мере, одним из лучших рубак во всей Речи Посполитой; между тем – неслыханная вещь! – вы могли бы покончить со мной с первого же удара, если бы захотели. Скажите, где вы так выучились?
– Отчасти природные способности, – ответил маленький рыцарь, – затем отец, твердивший мне с детства: «Бог не одарил тебя ростом, и если люди не будут тебя бояться, то будешь посмешищем». Наконец, служа у русского воеводы, я завершил свои знания. У него было несколько человек, которые с успехом могли состязаться со мной.
– Разве могли быть такие?
– Не только могли, но и были. Был пан Подбипента, литовец, которого убили под Збаражем, – упокой, Господи, его душу! Это был человек такой необычайной силы, что его удары невозможно было отражать; был еще Скшетуский, мой друг и приятель, о котором вы, без сомнения, слышали.
– Как же! Ведь это он из Збаража пробрался к королю сквозь неприятельские войска. Кто о нем не слышал! Так вы из их числа? Челом, челом! Постойте, я слышал о вас от воеводы виленского. Вас зовут Михалом?
– Собственно, я Юрий-Михал; но так как святой Михаил предводительствует всеми небесными силами и одержал столько побед над нечистыми духами, то я его и выбрал своим патроном.
– Конечно, Юрию не сравняться с Михаилом. Так вы тот Володыевский, который зарубил Богуна.
– Я!
– Ну от такого необидно и в лоб получить. Дай Бог, чтобы мы остались друзьями. Вы меня назвали изменником, но в этом вы ошиблись.
При этом Кмициц поморщился, точно снова почувствовал боль в ране.
– Признаюсь – ошибся, – ответил Володыевский, – об этом я узнал от ваших людей. Иначе я бы не приехал сюда, знайте, ваць-пане!
– Уж и точили на меня здесь зубы, – сказал с горечью Кмициц. – Но будь что будет! Не одно пятно лежит на моей душе, это правда, но и здешняя шляхта приняла меня далеко не любезно.
– Вы больше всего повредили себе сожжением Волмонтовичей и похищением девушки.
– Потому-то они меня и душат судом. Уже пришли повестки. Не дадут больному и выздороветь! Перед сожжением Волмонтовичей я дал обет жить со всеми в дружбе и любви, и что же я нашел, когда вернулся в Любич: все мои товарищи были зарезаны, как быки на бойне. Когда я узнал, что это сделали Бутрымы, в меня бес вселился, и я отомстил жестоко. А знаете ли вы, за что их зарезали?.. Я сам это узнал от одного из Бутрымов: за то, что они хотели потанцевать в корчме со шляхтянками. Кто бы тут не стал мстить?!
– Мосци-пане, – ответил Володыевский, – они поступили с вашими товарищами дурно, но виной всему их репутация: если бы на их месте были учтивые солдаты, то, наверно, шляхта не тронула бы их.
– Бедняги! – продолжал Кмициц. – Когда я теперь лежал в горячке, каждый вечер видел я их, они входили вот из той двери. Подходили к кровати синие, израненные и молили: «Ендрек, вели отслужить панихиду, ибо муки терпим». У меня просто волосы становились дыбом. Я уже заказал панихиду. Дай Бог, чтобы это облегчило их страдания.
Несколько мгновений длилось молчание.
– А что касается похищения, – продолжал Кмициц, – то вы не знаете, и вам никто не мог сказать, что она спасла мне жизнь, когда шляхта гналась за мной, а затем выгнала меня и запретила показываться на глаза. Что же мне оставалось делать?
– Все-таки это татарский способ.
– Вы, вероятно, не знаете, что такое любовь и до какого отчаяния она может довести человека, когда он теряет то, что для него дороже всего на свете.
– Я не знаю, что такое любовь?! – воскликнул Володыевский. – С тех пор как я саблю ношу, я всегда был влюблен… Правда, предметы я менял часто, но это потому, что никогда еще не пользовался взаимностью.
– Ну какая это любовь, когда предметы менялись!
– Ну так я вам расскажу другое, что видел собственными глазами. В начале восстания Хмельницкого тот самый Богун, который теперь пользуется среди казаков необычайным уважением, похитил возлюбленную моего друга Скшетуского, княжну Курцевич. Вот это была любовь! Все войско плакало, видя его отчаяние: на двадцать пятом году жизни у него борода побелела, как у старика; и угадайте, что он сделал?
– Почем я знаю.
– Видя, что отчизна в опасности, что Хмельницкий торжествует, он так и не пошел разыскивать невесту. Принес свои муки в жертву Господу. Он бился во всех сражениях под командой князя Еремии и стяжал себе великую славу под Збаражем… Сравните теперь этот поступок со своим – и вы поймете разницу.
Кмициц молчал, закусив губу, а Володыевский продолжал:
– Господь наградил за это Скшетуского и возвратил ему невесту. По окончании войны они поженились, и в настоящее время у него уже трое детей; но он и до сих пор служит. А вы, бесчинствуя, этим самым служили неприятелю, не говоря о том, что могли навсегда потерять и невесту.
– Каким же образом? – спросил Кмициц, садясь на постели. – Что с нею было?
– Ничего с ней не случилось, только нашелся человек, который просил ее руки и хотел взять ее в жены.
Кмициц побледнел, глаза его начали метать молнии. Он захотел приподняться, что ему удалось на минуту, и крикнул:
– Кто этот вражий сын?! Скажите, ради бога!
– Я, – ответил Володыевский.
– Вы? Вы?! – спрашивал изумленный Кмициц. – Как так?
– Да, я! – ответил Володыевский.
– Изменник! Это тебе не пройдет даром. А она? Говори уж все. Она приняла предложение?
– Отказала наотрез, не задумываясь.
Наступило молчание. Кмициц впился глазами в Володыевского и тяжело дышал. А тот сказал:
– За что вы меня называете изменником? Разве я вам брат или сват? Разве я вам давал слово и не сдержал его? Ведь я победил вас в равном бою и мог делать с вами, что мне угодно.
– По старинному обычаю, один из нас должен был бы поплатиться кровью. Если я не убил бы вас саблей, то застрелил бы, и пусть бы меня потом черти взяли!
– Разве что застрелили бы, а то, если бы она приняла мое предложение, я не согласился бы на второй поединок. Зачем мне было бы драться? А знаете ли, почему она мне отказала?
– Почему? – повторил, как эхо, Кмициц.
– Потому, что любит вас!
Это было выше сил больного. Голова Кмииица упала на подушки, на лбу у него выступили крупные капли пота. Некоторое время он лежал молча.
– Я чувствую себя очень слабым. Откуда же вы знаете… что она меня любит?..
– Потому что у меня есть глаза и ум. Я все понял, когда она мне отказала. Прежде всего, когда я после поединка пришел ей сказать, что она свободна и что вы ранены, с ней сделалось дурно, и, вместо того чтобы благодарить, она как будто меня и не видела; во-вторых, когда Домашевичи вас несли, она поддерживала вашу голову, как мать; а в-третьих, когда я ей сделал предложение, то она меня приняла так, точно пощечину дала. Если этого для вас мало, то, вероятно, у вас голова еще плохо работает.
– Если бы это была правда… – ответил слабым голосом Кмициц, – тогда бы мне не нужны были никакие мази, ваши слова для меня как бальзам.
– И этот бальзам принес вам изменник?
– Простите меня, ваць-пане! Я не могу поверить, что она все еще хочет быть моей.
– Я говорил, что она вас любит, и не говорил, что хочет быть вашей. Это не одно и то же.
– Если она не согласится, то я разобью себе о стену голову. Иначе быть не может!
– Могло бы быть иначе, если бы только вы искренне желали искупить свою вину. Теперь война, вы можете оказать отчизне большие услуги, прославиться мужеством, исправить репутацию. Кто же не грешен? У кого совесть совсем чиста? У каждого есть что-нибудь… Но для покаяния и исправления всякому дорога открыта. Вы грешили против отчизны, спасайте ее; вы причиняли обиды людям, вознаградите их… Вот вам верный путь для достижения цели, а головой о стену биться нечего.
Кмициц пристально смотрел на Володыевского и сказал:
– Вы говорите, как искренний друг.
– Я не друг вам, но, во всяком случае, и не враг, и мне более всего жаль этой панны, хотя она мне и отказала. Из-за ее отказа я не повешусь: для меня это не новость – обид я долго помнить не умею; если же мне удастся навести вас на путь истины, то это будет до некоторой степени благодеянием для отчизны, ибо вы опытный и храбрый солдат.
– Неужели мне еще не поздно возвратиться на этот путь? Меня ждет правосудие. Ведь прямо с постели мне нужно идти в суд… Разве бежать? Нет, я этого не хочу. Столько процессов. И что ни процесс, то верное осуждение!
– У меня есть и против этого лекарство! – сказал пан Володыевский, вынимая из кармана приказ гетмана.
– Приказ гетмана?! – воскликнул Кмициц. – Для кого?
– Для вас. И знайте, что вы свободны ото всяких судов, ибо принадлежите лишь гетманской инквизиции. Слушайте же, что пишет мне князь-воевода.
И Володыевский прочел частное письмо Радзивилла, передохнул, шевельнул усиками и сказал:
– Как видите, от меня зависит, отдать вам письмо или нет. Неуверенность, тревога и надежда отразились на лице Кмицица.
– А что вы сделаете? – спросил он тихо.
– А я отдам его вам, – ответил Володыевский.
Кмициц опустил голову на подушки и некоторое время молчал. Вдруг глаза его сделались влажны… и незнакомые ему доселе слезы повисли на его ресницах.
– Пусть меня четвертуют, – воскликнул он наконец, – пусть с меня кожу сдерут, если я когда-нибудь встречал человека благороднее, чем вы. Если вы из-за меня получили отказ, если Оленька любит меня еще, как вы говорите, то вы должны бы были тем более мне мстить; а вы протягиваете мне руку и точно из могилы меня спасаете!
– Ибо я личной обиде не хочу приносить в жертву отчизну, а ей большие услуги может оказать такой опытный солдат, как вы; но знайте, что если бы вы казаков взяли от Трубецкого или Хованского, то я ни за что не отдал бы этого письма. Ваше счастье, что вы этого не сделали.
– С вас надо брать пример другим! – ответил Кмициц. – Дайте же мне вашу руку. Буду молить Бога, чтобы он послал мне случай отплатить вам добром, потому что вам я обязан жизнью.
– Об этом поговорим потом. А теперь слушайте. Не являйтесь ни в какие суды, а принимайтесь за дело. Если вы услужите отчизне, то и шляхта простит вас, она очень отзывчива к людям, любящим отчизну. Вы можете не только искупить ваши грехи, восстановить репутацию, но и прославиться, и я знаю одну панну, которая придумает для вас награду.
– Да разве буду я в постели гнить, когда неприятель отчизну топчет! – воскликнул Кмициц с воодушевлением. – Эй! Кто там? Подать мне сапоги! Не хочу я больше валяться в постели, разрази меня гром!
Володыевский весело улыбнулся и сказал:
– Видно, ваш дух сильнее тела.
С этими словами он стал прощаться, а Кмициц удерживал его и предлагал выпить вина.
И было уже к вечеру, когда маленький рыцарь выехал из Любича и направился в Водокты.
– Нельзя лучше вознаградить ее за резкие слова, как сказать, что Кмициц встал не только с постели, но и из мрака бесславия. Он еще не совсем испорченный человек, только страшно горяч. Я ее очень обрадую и думаю, что теперь она меня лучше примет, чем тогда, когда я ей предлагал свою особу…
Тут пан Михал вздохнул и пробормотал:
– Интересно, есть ли на свете женщина, предназначенная и для меня?..
Среди подобных размышлений Володыевский приехал в Водокты. Лохматый жмудин выбежал к воротам, но не торопился их открывать и сказал:
– Панны нет дома.
– Уехала?
– Уехала.
– Куда?
– Кто ее знает.
– А когда вернется?
– Кто ее знает.
– Да говори же по-человечески! Не сказала, когда вернется?
– Вернее, что совсем не вернется: с возами уехала и с тюками. Видно, уехала далеко и надолго.
– Так! – пробормотал пан Михал. – Вот что я наделал!
X
Всегда бывает так, что лишь только теплые лучи солнца начинают выглядывать из-за зимних туч, лишь только на деревьях начинают появляться первые почки и зеленая травка покрывает поля, – в сердцах людей возрождается надежда на лучшее. Но весна 1655 года не принесла с собой обычного утешения для угнетенной Речи Посполитой. Вся ее восточная граница, до самых Диких Полей, была опоясана как бы огненной лентой, и весенние дожди не могли погасить этого пожара, – напротив, лента становилась все шире и занимала все большие и большие пространства. На небе появились зловещие знамения, предвещающие еще большие несчастья и бедствия. Тучи по временам принимали форму то бойниц, то высоких башен, которые проваливались с грохотом. Гром гремел уже тогда, когда поля были еще покрыты снегом; сосновые леса пожелтели, а ветви сосен свертывались в какие-то странные, болезненные формы; животные и птицы падали от какой-то неизвестной болезни. Наконец, и на солнце заметили какие-то необыкновенные пятна, в виде руки, держащей яблоко, в виде пронзенного сердца и креста. Умы волновались все больше – ученые монахи тщетно пытались разгадать, что означали эти небесные явления. Всеми овладела какая-то странная тревога.
Предсказывали новые войны, и вдруг, неизвестно откуда, разнеслась зловещая весть, что несчастья идут со стороны шведов. На вид ничто не подтверждало этих слухов, потому что срок перемирия истекал через шесть лет, а все же об опасности этой войны говорил и сам король на сейме, бывшем в Варшаве 19 мая.
Больше всего беспокоились люди за Великую Польшу, на которую прежде всего могла налететь буря. Лещинский, воевода ленчицкий, и Нарушевич, полевой писарь литовский, выехали в качестве послов в Швецию; но их отъезд, вместо того чтобы успокоить, еще более встревожил умы.
«Это посольство пахнет войной!» – писал Януш Радзивилл.
«Если бы опасность не грозила с этой стороны, то зачем бы и послов посылать? – говорили другие. – Давно ли вернулся из Стокгольма прежний посол Каназиль; но, видно, он ничего не мог сделать, если послали туда новых сенаторов».
Но более благоразумные люди еще не верили в возможность войны.
«Ведь Речь Посполитая не подала никакого повода к этому, – говорили они, – следовательно, перемирие должно оставаться в силе. Не может быть, чтобы шведы нарушили клятву и, как разбойники, напали на соседа. Кроме того, Швеция, верно, еще помнит раны, нанесенные ей польской саблей под Кирхгольмом. Ведь и Густав-Адольф, который во всей Европе не находил себе достойного соперника, был несколько раз побежден Конецпольским. Шведы не решатся рисковать своей славой, добытой с таким трудом в войне с противником, который их всегда побеждал. Правда, что Речь Посполитая теперь обессилена войнами, но одной Пруссии и Великопольши хватит, чтобы прогнать этот голодный народ за моря, до бесплодных скал. Не будет войны».
На это более опасливые люди отвечали, что в Гродне, еще перед варшавским сеймом, советовали укрепить великопольские границы, что после этого налагались новые подати, вербовались солдаты, а этого бы, конечно, не Делали, если бы никакой опасности не было…
Так колебались умы между опасением и надеждой, пока всему этому не положило конец воззвание Богуслава Лещинского, генерала великопольского, призывающее всеобщее ополчение шляхты Калишского и Познанского воеводств для защиты границ от шведского нашествия.
Всякое сомнение исчезло. Слово «война» раздавалось по всей Великопольше и во всех землях Речи Посполитой.
Это была не только война, это была новая война. Хмельницкий, поддерживаемый Бутурлиным, свирепствовал на юге и востоке; Хованский и Трубецкой – на севере и востоке, а шведы приближались с запада. Огненная лента превращалась в огненное кольцо.
Страна была похожа на осажденный лагерь.
В самом лагере было тоже неблагополучно. Один изменник, Радзейовский, уже бежал из этого лагеря к неприятелю, указал врагам на слабые стороны польских войск и склонял пограничные отряды к измене. Кроме того, не было недостатка и в магнатах, которые из-за личной вражды и честолюбия, из недовольства королем готовы были принести в жертву даже отчизну; немало было диссидентов, готовых праздновать свою победу хоть на могиле отчизны, но больше всего было лентяев, бездельников, заботившихся только о своих удовольствиях и богатствах. Но все же богатая и не изнуренная войнами Великопольша не жалела денег на защиту. Города и деревни доставили необходимое количество пехоты; за нею двинулась шляхта, за которой тянулись полки полевых войск во главе с полковниками, назначенными сеймиками, из числа людей опытных в военном деле.
Познанскую пехоту вел пан Станислав Дембинский, костянскую – Владислав Влостовский, а валецкой предводительствовал Гольц, славный солдат и инженер; калишскими крестьянами командовал ротмистр – пан Станислав Скшетуский, двоюродный брат Яна Скшетуского, збаражского героя. Пан Каспер Жихлинский вел конинских мельников и сотских. Из-под Пыздров шел пан Станислав Ярачевский, из Кцыни – пан Петр Скорашевский и Кослецкий – из Накла. Но опытнее всех в военном деле был Владислав Скорашевский; его советов слушали даже генералы и воеводы.
Заняв позицию в трех местах под Пилой, Устьем и Велюнем, ротмистры начали поджидать шляхту – ополченцев. В ожидании конницы пехота с утра до вечера возводила окопы и шанцы.
Между тем приехал первый из сановников, пан Андрей Грудзинский, воевода калишский, и остановился в доме бургомистра, с многочисленной свитой, одетой в голубые и белые цвета. Он рассчитывал, что его сейчас же окружит калишская шляхта, но так как никто не являлся, то он послал за ротмистром Станиславом Скшетуским, занятым устройством шанцев над рекой.
– А где же мои люди? – спросил он после первых же приветствий у ротмистра, которого знал еще с детства.
– Какие люди? – спросил пан Скшетуский.
– А всеобщее ополчение калишское?
Полупрезрительная-полускорбная улыбка показалась на смуглом лице ротмистра.
– Ясновельможный воевода, – ответил он, – ведь теперь идет стрижка овец, а плохо вымытую шерсть в Гданьске не покупают. Все они теперь на прудах за промывкой руна, справедливо полагая, что шведы не убегут.
– Как же это? – воскликнул смущенный воевода. – Неужели никого еще нет?
– Ни единой души, кроме полевой пехоты. А там и жатва близка… Хороший хозяин не уезжает из дому в такую пору.
– Что вы мне говорите?
– Шведы не убегут, а подойдут к нам еще ближе, – повторил ротмистр.
Рябое лицо воеводы побагровело.
– Что мне шведы? Мне будет стыдно перед другими, если я останусь один как перст!
Скшетуский снова улыбнулся.
– Позвольте сказать вашей милости, – возразил он, – что главное все же – шведы, а стыд – это уж не так важно. Впрочем, стыдиться вам не придется, нет не только калишской, но и никакой другой шляхты.
– Да они с ума сошли! – воскликнул Грудзинский.
– Нет, они только уверены, что если сами не пойдут на шведов, то шведы пойдут на них.
– Погодите, – сказал воевода.
И, позвав слугу, он велел принести перо и бумагу, а затем сел и стал что-то писать.
Спустя полчаса он посыпал письмо песком и, хлопнув по бумаге рукой, сказал:
– Посылаю второе воззвание – собраться не позднее двадцать седьмого, и надеюсь, что на этот раз они явятся к сроку на помощь отчизне. А теперь скажите, есть какие-нибудь известия о неприятеле.
– Есть. Виттенберг обучает свои войска под Дамой.
– Много их?
– Одни говорят, что семнадцать тысяч, другие – что больше.
– Гм! Нас столько не будет. Как вы думаете, справимся мы с ними?
– Если шляхта не явится, то не о чем и говорить.
– Конечно, явится. Ополченцы всегда мешкают! А со шляхтой мы, без сомнения, справимся.
– Нет, – ответил Скшетуский, – ясновельможный пан воевода, у нас совсем нет солдат.
– Как нет солдат?
– Вашей милости, как и мне, известно, что все наши войска на Украине. Нам оттуда не прислали ни одного полка, хотя неизвестно, какая сила грознее.
– Но… пехота… всеобщее ополчение…
– Из двадцати мужиков едва ли один видел войну, а из десяти вряд ли один умеет держать ружье в руках. Что же касается ополченцев, то спросите, ваша милость, всякого, кто понимает военное дело, можно ли ополчение сравнивать с регулярными войсками, да еще такими, как шведские, – с ветеранами, привыкшими к победам.
– Вот вы как превозносите шведские войска!
– Нисколько не превозношу, если бы у нас было хоть пятнадцать тысяч таких солдат, какие были под Збаражем, тогда бы я шведов не боялся, но с этими мы вряд ли что-нибудь сделаем.
Воевода опустил руки на колени и пытливо посмотрел Скшетускому в глаза, точно желал прочесть в них какую-то скрытую мысль.
– Так зачем же мы сюда пришли? Уж не думаете ли вы, что лучше просто сдаться?
На это Скшетуский, вспыхнув, ответил:
– Если бы у меня в голове зародилась такая мысль, я просил бы вас посадить меня на кол. На вопрос, верю ли я в победу, я отвечаю как солдат: «Не верю!» А зачем мы сюда пришли – это другой вопрос, на который я отвечаю как гражданин: «Мы пришли сюда затем, чтобы хоть на время задержать неприятеля и дать время народу опомниться; мы пришли затем, чтобы удержать неприятеля, пока не падем все до последнего».
– Похвальное намерение, – ответил холодно воевода, – но вам, солдатам, легче говорить о смерти, нежели тем, на которых падет ответственность за напрасно пролитую шляхетскую кровь.
– На то и кровь у шляхты, чтобы ее проливать!
– Так-то так! Все мы готовы головы сложить, но это, впрочем, и легче всего. Но, во всяком случае, на нас, начальниках, лежит долг не только искать славы, но и приносить пользу. Война почти что начата, но ведь Карл-Густав родственник нашего государя, и я должен об этом помнить. А потому нам надо начать переговоры! Иногда словом можно сделать больше, чем оружием.
– Это меня не касается, – ответил сухо пан Скшетуский.
Воевода, очевидно, с этим согласился, потому что в знак прощания кивнул ротмистру.
Но Скшетуский был прав лишь наполовину, говоря о медлительности шляхты, призванной в ополчение. Действительно, до окончания стрижки овец их явилось очень мало, но к сроку, назначенному во вторичном воззвании, ополченцы стали шумно съезжаться в большом количестве, со съестными припасами, с оружием, начиная с копий, ружей и сабель и кончая вышедшими из употребления молотками для разбивания доспехов.
Странное войско представляли собой эти люди – и начальники ладили с ними не легко. Приезжал, например, шляхтич с копьем в девятнадцать футов, с панцирем на груди и в соломенной шляпе «от жары». Одни из них во время учения жаловались на жару, зевали, другие звали слуг, третьи ели и пили и все считали возможным говорить в строю так громко, что не слышно было команды. И трудно было ввести в таком войске дисциплину: дисциплина оскорбляла шляхетское самолюбие. Правда, объявлены были правила, но их никто не соблюдал. Войско это до невероятности было обременено целым табором возов, запасных лошадей, скота, а главное, слуг, присматривавших за хозяйским добром и вечно поднимавших ссоры и драки.
И против такого войска со стороны Штеттина шел Арвид Виттенберг, старый вождь, проведший свою молодость в Тридцатилетней войне, и вел с собой семнадцать тысяч ветеранов, привыкших к железной дисциплине.
С одной стороны отряд стоял беспорядочный, шумный, похожий на ярмарочное скопише – польский лагерь, где все ссорились, спорили, критиковали распоряжения начальников, выражали неудовольствие; лагерь, состоявший из простых крестьян, наскоро превращенных в пехоту, и из панов шляхты, оторванной прямо от стрижки овец; с другой – грозные, молчаливые каре, превращавшиеся по мановению вождей в линии и полукруги; войско, состоявшее из солдат, вооруженных ружьями и копьями, настоящих мужей войны, холодных, спокойных, достигших в своем ремесле совершенства. Кто же из сведущих людей мог сомневаться относительно того, на чьей стороне будет победа?
Между тем шляхты прибывало все больше, но еще раньше съехались сановники из Великопольши и других провинций, с отрядами войска и слуг. Вскоре после Грудзинского прибыл в Пилу могущественный познанский воевода, пан Криштоф Опалинский. Впереди его кареты шло триста гайдуков, одетых в желтые с красным наряды; толпа придворных и шляхты окружала его высокую особу; за ними в боевом порядке тянулись рейтары, одетые в мундиры тех же цветов, как и гайдуки; сам воевода ехал в карете со своим шутом Стахом Острожкой, на обязанности которого лежало развлекать в дороге своего мрачного пана.
Въезд такого знаменитого сановника ободрил всех; и всем, кто с благоговением смотрел на его почти монаршее величие, на его величественное лицо, на его высокий лоб, из-под которого светились умные и суровые глаза, на его властную осанку, даже в голову не могло прийти, чтобы кто-нибудь устоял перед его могуществом.
Людям, привыкшим к почитанию чинов и местничеству, казалось, что шведы даже не осмелятся поднять руку на особу такого магната. Трусы чувствовали себя под его крыльями в безопасности. И все приветствовали его с пламенной радостью; крики раздавались по всей улице, по которой шествие подвигалось к дому бургомистра. Все склоняли головы перед воеводой, видневшимся в окнах кареты; на эти поклоны вместе с ним отвечал Острожка с таким достоинством, как будто они предназначались исключительно ему.
Едва улеглась пыль после приезда воеводы познанского, как прибежали гонцы с известием, что едет его двоюродный брат, воевода полесский – Петр Опалинский со своим зятем, Яковом Роздражевским, воеводой иновроцлавским. Каждый из них привел с собой по сто пятьдесят вооруженных солдат кроме придворных и челяди. А потом дня не проходило, чтобы не приезжали новые сановники: Сендзивой Чарнковский, зять Опалинского, каштелян калишский, Максимилиан Мясковский и Павел Гембицкий. Город был так переполнен людьми, что не хватило домов для одних только придворных. Соседние луга пестрели палатками ополченцев.
Всюду мелькали красный, зеленый, голубой, синий и белый цвета, ибо кроме шляхты и ополченцев, из которых все одевались по-разному, кроме слуг и сановников пехота каждого повета имела свои отдельные цвета.
Приехали, наконец, и торговцы, построили шалаши поблизости от города и начали продавать оружие, одежду и напитки. Полевые кухни дымились днем и ночью. Перед шалашами толпилась шляхта, вооруженная не только саблями, но и ложками, ела, пила, рассуждала то о неприятеле, которого еще не было видно, то о приезжих магнатах.
Между этими группами важно прохаживался Острожка, одетый в наряд из пестрых лоскутков, с жезлом в руке, увешанным колокольчиками. Где он ни появлялся, его тотчас же окружала толпа шляхты, а он подливал масла в огонь, острил насчет сановников и задавал такие язвительные загадки, от которых все покатывались со смеху.
Однажды в полдень по базару проходил сам воевода познанский и, смешавшись со шляхтой, заговаривал милостиво то с тем, то с другим, жалуясь на короля, что, несмотря на нашествие такого многочисленного неприятеля, он не прислал им ни одного регулярного полка.
– Видно, о нас там не думают, мосци-панове, и без помощи оставляют! В Варшаве говорят, что на Украине и так войска мало и что гетманы не могут справиться с Хмельницким. Ничего не поделаешь! Видно, Украина милее Великопольши. Мы в немилости, мосци-панове! Нас прислали сюда на убой.
– А кто виноват? – спросил пан Шлихтинг, веховский судья.
– Кто виноват во всех несчастьях Речи Посполитой? – спросил воевода. – Конечно, не мы, шляхта, защищающая ее грудью!
Шляхте было очень лестно то, что «граф на Бнине и Опаленице» сравнивает себя с нею, поэтому пан Кошутский тотчас же ответил:
– Ясновельможный воевода! Если бы у короля было больше таких советников, как ваша милость, то, наверно, нас бы не пригнали сюда на убой… Но там, по-видимому, правят те, кто низко кланяется…
– Спасибо вам, Панове братья, за доброе слово! Виноват и тот, кто слушает таких советников. Им наша свобода костью в горле стала. Чем больше погибнет шляхты, тем легче им будет провести свое «absolutum dominium»[9].
– Так неужели мы должны гибнуть только затем, чтобы наши дети были рабами?
Воевода ничего не ответил, а шляхта стала с недоумением поглядывать друг на друга.
– Так вот как! – кричали многочисленные голоса. – Вот зачем нас сюда призвали! Уж давно говорят об этом «absolutum dominium». Но если на то пошло, то и мы сумеем постоять за себя…
– И за наших детей!
– И за наше достояние, которое неприятель будет уничтожать огнем и мечом!
Воевода молчал. Странное средство избрал он для подбодрения солдат!
– Король во всем виноват! – кричала шляхта.
– А помните ли вы, Панове, деяния Яна Ольбрахта? – спросил воевода.
– При короле Ольбрахте погибла шляхта! Измена, Панове, измена!
– Король, король изменник! – раздался чей-то голос. Воевода молчал.
Вдруг Острожка, стоявший близ воеводы, захлопал в ладоши и закричал петухом так пронзительно, что глаза всех обратились на него.
– Панове, – крикнул он, – братцы родные, послушайте мою загадку!
С истинной изменчивостью весенней погоды возмущение ополченцев сменилось любопытством и желанием услышать от шута какую-нибудь новую остроту.
– Слушаем, слушаем, – отозвалось несколько голосов.
Шут заморгал глазами, как обезьяна, и продекламировал пискливо:
Подканцлера прогнав, известен тем стране,
Что сам подканцлер он – лишь при чужой жене.
– Король, король! Как есть Ян Казимир! – раздалось со всех сторон.
И смех, как гром, прокатился в толпе.
– Черт его возьми, как он это ловко сочинил! – кричала шляхта.
Воевода смеялся вместе с другими, а когда все стихли, сказал серьезно:
– И за это мы должны отвечать своей кровью! Вот до чего дошло… А ты, шут, получай червонец за хорошую загадку, – обратился он к шуту.
И оба удалились.
Воевода отправился на военный совет и занял на нем председательское место. Это был совсем особенный совет. В нем принимали участие только те сановники, которые не имели никакого понятия о войне. Великопольские магнаты и не могли следовать примеру литовских и украинских «королевичей», которые всю жизнь проводили в постоянных войнах. Там – канцлер ли, воевода ли, – все были рыцари, у которых на груди не сходили рубцы от погнутого панциря, вся молодость которых проходила в степи, в лесах, среди засад, стычек, битв… Здесь собрались сановники, знавшие войну только в теории, и хотя они, в случае нужды, становились в ряды всеобщего ополчения, но никогда во время войны не занимали ответственных должностей. Глубокое спокойствие в стране усыпило воинственный дух этих потомков рыцарей, перед железной силой которых не могли устоять некогда ряды крестоносцев: они превратились в дипломатов, ученых и литераторов. И только суровая шведская школа научила их потом тому, что они забыли.