Топор-Грылевский перекрестился, приложил флягу ко рту и побежал. Король все стоял и смотрел на облака дыма, которые застилали форт, поднимаясь над ним все выше, подобно мосту, до самых стен. Так как форт лежал ближе к Висле и городские стены возвышались над ним, то огонь был убийственный.
Между тем грохот орудий стал слабеть, хотя гранаты все еще продолжали летать и раздавались залпы ружейного огня, точно целые тысячи мужиков молотили на гумне.
– Видно, опять в атаку идут! – сказал Тизенгауз. – Если бы было меньше дыму, мы могли бы видеть пехоту…
– Подъедем ближе! – сказал король, пришпоривая лошадь.
За ними тронулись другие, и, подвигаясь по берегу Вислы, они подъехали почти к самому Сольцу. Так как шведы зимою вырубили дворцовые и монастырские сады, то они легко убедились даже без подзорных труб, что шведы снова бросились в атаку.
– Я предпочел бы лучше потерять эту позицию, – сказал король, – чем чтобы Бабинич там погиб!
– Бог сохранит его, – ответил ксендз Цецишовский.
– И пан Гродзицкий пошлет подкрепление, – прибавил Тизенгауз.
Дальнейший разговор прервало появление какого-то всадника, который во весь опор мчался со стороны-города. Тизенгауз, обладавший таким превосходным зрением, что невооруженным глазом видел лучше, чем другие в подзорную трубу, тотчас узнал его и, схватившись за голову, воскликнул:
– Грылевский возвращается. Вероятно, Бабинич убит и форт взят!
Король закрыл глаза руками, между тем Грылевский подскакал, осадил коня и, еле переводя дух, сказал:
– Ваше величество.
– Что? Убит? – спросил король.
– Пан Бабинич говорит, что ему там хорошо, и не желает смены, просит только прислать им есть, так как они с утра ничего не ели.
– Значит, жив? – крикнул король.
– Говорит, что ему хорошо! – повторил Грылевский.
– Вот молодец!
– Вот солдат! – раздались голоса. Король сказал Грылевскому:
– Нужно было во всяком случае остаться и сменить его. Не стыдно ли вам возвращаться? Струсили, что ли? Лучше было не браться!
– Ваше величество, – ответил Грылевский, – со всяким, кто меня назовет трусом, я могу сосчитаться с саблей в руках, но перед вашим величеством я должен оправдаться. Я был в самой «норе», на что отважился бы не всякий, но Бабинич еще разозлился на меня за мое предложение. «Убирайтесь вы к черту, говорит. Я здесь работаю, из кожи лезу вон, и мне некогда болтовней заниматься, а славой я ни с кем делиться не хочу. Мне здесь хорошо, говорит, и я останусь, а вас велю вывести за вал! Чтоб вас черти взяли, говорит, есть нам хочется, а тут вместо пищи командира присылают!» Что мне оставалось делать, ваше величество, как не вернуться? Я и злости его не удивляюсь, у них руки устали от работы.
– Ну как? – спросил король. – Удержится он?
– Такой головорез? Да где же он не удержится? Я забыл сказать, что, когда я уходил, он мне крикнул вдогонку: «Целую неделю просижу, только присылайте нам есть!»
– Да можно ли там усидеть?
– Там, ваше величество, настоящий Судный день. Гранаты летят за гранатами, осколки, как ведьмы, свистят в уши, вся земля изрыта, от дыма говорить нельзя. Ядра взрывают землю, каждую минуту приходится отряхиваться. Много убитых, но те, что оставались в живых, лежат в траншеях и сделали над головой небольшие навесы из кольев, укрепив их землей. Шведы очень старательно укрепили редут, а теперь он служит против них же. При мне подоспела пехота Гродзицкого, и они снова дерутся.
– Если нам нельзя взять стены, пока не пробита брешь, – сказал король, – то мы сегодня еще ударим по краковским дворцам, это отвлечет внимание!
– Но и дворцы укреплены почти как крепости, – заметил Тизенгауз.
– Но им не пришлют помощи из города, так как все внимание обращено на Бабинича, – ответил король. – И так это и будет, увидите! Сейчас прикажу начать штурм, только перекрещу Бабинича.
С этими словами король взял из рук ксендза Цецишовского золотой крест, с частицами древ честного креста, высоко поднял его над головой и осенил крестным знамением далекий форт, покрытый дымом и огнем, и сказал:
– Боже Авраама, Исаака и Иакова, сжалься над народом твоим и пошли помощь погибающим! Аминь! Аминь! Аминь!
XIII
Начался кровавый штурм со стороны Нового Света к Краковскому предместью, не особенно удачный, но все-таки отвлекший внимание шведов от форта, который защищал Кмициц, и давший его людям возможность отдохнуть. Поляки подвинулись ко дворцу Казимира, но не могли удержать этой позиции.
С другой стороны штурмовали дворцы Даниловича и дом гданьского посольства, но также безуспешно. В этом штурме пало несколько сот человек. Одно лишь утешало короля: он видел, что даже ополченцы с великим мужеством и самопожертвованием рвутся на стены и что после нескольких неудачных попыток взять город войско не только не пало духом, но было уверено в победе.
Самым счастливым событием этих дней было прибытие Яна Замойского и Чарнецкого. Первый из них привел с собой прекрасную пехоту и тяжелые орудия из Замостья, каких не было у шведов. Другой, окружив частью литовских войск и полесского ополчения армию Дугласа, прибыл в Варшаву, чтобы принять участие в генеральном штурме.
На форту, взятом Кмицицем, были поставлены большие орудия, из которых сейчас же стали обстреливать стены и ворота и заставили замолчать пушки шведов. Тогда генерал Гродзицкий занял форт, а Кмициц вернулся к своим татарам.
Но не успел он доехать до своей квартиры, как его вызвали в Уяздов. Король в присутствии всего штаба осыпал похвалами молодого рыцаря, не жалели похвал ни Чарнецкий, ни Сапега, ни Любомирский, ни коронные гетманы, а он стоял перед ними в изорванной и испачканной землею одежде, с лицом, покрытым пороховым дымом, усталый и изнуренный, но довольный тем, что удержал форт, заслужил столько похвал и стяжал великую славу.
Поздравляли его среди других Володыевский и пан Заглоба.
– Вы представить себе не можете, пан Андрей, как король вас любит, – сказал маленький рыцарь. – Вчера я был на военном совете – пан Чарнецкий взял меня с собой. Речь шла о штурме, об известиях с Литвы и о том, как там свирепствовал Понтус. Решили поддержать там восстание. Сапега предложил послать туда несколько полков под начальством человека, который сумел бы быть там тем, чем Чарнецкий был в Короне. Король ответил: «Такой человек только один: Бабинич!» Все с этим согласились.
– На Литву, особенно на Жмудь, я охотно поеду, – ответил Кмициц, – я сам хотел просить короля об этом, только жду взятия Варшавы!
– Завтра генеральный штурм, – сказал, приближаясь, Заглоба.
– Я знаю, а как чувствует себя Кетлинг?
– Кто такой? Может быть, Гасслинг?
– Все равно, у него две фамилии, как это часто бывает у англичан и шотландцев.
– Правда, – сказал Заглоба, – а у испанцев особое имя на каждый день недели. Ваш человек сказал мне, что Гасслинг, или Кетлинг, уже здоров; ходит, говорит, лихорадка у него прошла, и только каждый час требует есть.
– А вы были у него? – спросил Кмициц у маленького рыцаря.
– Не был, времени нет. Да кто будет думать об этом перед штурмом.
– Так идемте сейчас!
– Идите лучше спать, – сказал Заглоба.
– Правда! Правда! Я еле стою на ногах!
Вернувшись к себе, пан Андрей последовал совету Заглобы, тем более что и Гасслинга он застал спяшим. Зато вечером его пришли проведать Заглоба и Володыевский и уселись в просторном бараке, который татары построили для своего «багадыря». Кемличи наливали им старый столетний мед, который король прислал Кмицицу в подарок, и они пили его с наслаждением, так как день был жаркий. Гасслинг, еще бледный и изнуренный, казалось, черпал в этом драгоценном напитке новые жизненные силы. Заглоба чмокал языком и вытирал пот со лба.
– Ишь как там орудия гремят, – сказал, прислушиваясь, молодой шотландец. – Завтра вы пойдете на штурм… Хорошо здоровым! Бог вас благослови! Я чужеземец и служил, как обязался, но вам желаю всего лучшего. Ах, что это за мед! Жизнь, жизнь в меня вступает.
Сказав это, он откинул назад свои золотистые волосы и поднял к небу голубые глаза. Лицо было прекрасно, с его почти детским выражением. Заглоба поглядывал на него с некоторой нежностью.
– Вы говорите по-польски, пан кавалер, не хуже любого из нас. Станьте поляком, полюбите нашу отчизну, хорошее дело сделаете, в меде недостатка у вас не будет! Права гражданства у нас даются легко.
– Тем более что я дворянин, – сказал Гасслинг. – Полная моя фамилия Гасслинг-Кетлинг оф Эльгин. Род наш из Англии, хотя поселился в Шотландии.
– Это далекие заморские страны, тут человеку лучше живется! – сказал Заглоба.
– Мне тут хорошо!
– Но нам плохо, – сказал Кмициц, который с самого начала нетерпеливо ерзал на скамье. – Нам хочется слышать о том, что было в Таурогах, а вы, панове, перечисляете родословные!
– Спрашивайте, я буду отвечать!
– Вы часто видывали панну Биллевич?
На бледном лице Гасслинга выступил румянец.
– Ежедневно, – ответил он.
Кмициц стал смотреть на него пристально.
– Откуда у нее такое доверие к вам? Отчего вы покраснели? Ежедневно? Как ежедневно?
– Она знала, что я желаю ей добра, так как оказал ей несколько услуг. Но это вы увидите из моего рассказа, а пока я начну с начала. Вы, быть может, не знаете, что меня не было в Кейданах, когда князь-конюший приехал и увез в Тауроги эту панну. Почему так случилось, я говорить не буду, ибо это толковали по-разному, скажу лишь, что, как только они приехали, все заметили, что он безумно влюблен.
– Чтоб его Бог наказал за это! – крикнул Кмициц.
– Начались пиры и забавы, каких раньше никогда не бывало, охоты и турниры. Со стороны можно было бы подумать, что никакой войны нет, а тут каждый день приходили письма, приезжали послы от курфюрста и князя Януша. Мы знали, что князь Януш окружен Сапегой и конфедератами, что он умоляет брата о спасении, так как ему грозит гибель. А мы ни с места! На прусской границе стояли готовые войска, а мы не шли на помощь князю, так как Богуслав не мог оторваться от панны.
– И потому Богуслав не пошел на помощь брату? – спросил Заглоба.
– Потому и не пошел. То же самое говорил и Петерсон, и все его приближенные. Многие роптали на это, но многие были довольны, что Радзивиллы погибнут. Сакович занимался делами вместо князя, отвечал на письма, разговаривал с послами. А князь если и думал о чем-нибудь, то только о забавах, кавалькадах или охотах. Он, скупец, стал швыряться деньгами, велел на милю вырубить лес, чтобы из окон панны был вид красивей. Словом, он сыпал ей под ноги цветы и принимал ее так, точно она была королевой шведской. Многие жалели ее, именно поэтому и говорили: «Все это на ее погибель: жениться князь не женится, и только лишь добьется взаимности, сейчас же доведет до греха!» Но оказалось, что эту панну не легко довести…
– А что?! – воскликнул, вскакивая, Кмициц. – Я это лучше всех знаю! Как же панна Биллевич принимала эти королевские почести? – спросил Кмициц.
– Сначала с любезной улыбкой, хотя по ней было заметно, что ее снедает какая-то печаль. Она бывала на охотах, на маскарадах, участвовала в кавалькадах и турнирах и думала, вероятно, что князь ведет всегда такую жизнь. Но вскоре она заметила, что все это ради нее. Однажды случилось, что князь, старавшийся разнообразить зрелища, захотел показать панне войну: неподалеку от Таурог зажгли деревню, пехота ее защищала, князь штурмовал. Конечно, он одержал блестящую победу и потом, насытившись похвал, упал к ногам и стал просить ее о взаимности. Неизвестно, что он ей предлагал, но с тех пор их дружба кончилась. Она стала держаться за полу своего дяди, мечника россиенского, а князь…
– Стал ей угрожать? – крикнул Кмициц.
– Какое! Он наряжался то греческим пастухом, то маркизом. Нарочные мчались в Королевец за моделями пастушеских костюмов, за лентами и париками. Он разыгрывал отчаяние, ходил под ее окнами и играл на лютне. На этот раз он действительно был влюблен, что и не странно, так как панна скорее похожа на богиню, чем на жительницу земли.
Гасслинг снова покраснел, но пан Андрей этого не заметил, так как, подбоченившись от удовольствия и гордости, он торжествующими глазами поглядывал на Заглобу и Володыевского.
– Знаем мы ее, настоящая Диана, только месяца на голове недостает! – сказал маленький рыцарь.
– Какая там Диана? После панны Биллевич на Диану и смотреть не захочется! – воскликнул Кмициц.
– Потому и я сказал: «и не странно», – ответил Гасслинг.
– Ладно. За это «не странно» я бы его на медленном огне изжарил…
– Да оставьте вы! – перебил его Заглоба. – Сначала поймайте его, тогда уж и будете думать, что с ним делать, а пока дайте говорить этому кавалеру!
– Не раз я дежурил перед комнатой, в которой он спал, – продолжал Гасслинг, – и знаю, как он ворочался на постели, как вздыхал, как разговаривал сам с собою, как шипел, точно от боли: так его жгла страсть. Он изменился ужасно, высох: быть может, у него начались уже припадки той болезни, которая стала мучить его потом. Между тем при дворе распространился слух, что князь, забыв обо всем на всем свете, хочет жениться. Дошло это и до жены князя Януша, которая жила с дочерью в Таурогах. Начались недоразумения. Как вам известно, Богуслав, согласно договору, должен был жениться на дочери князя Януша, как только она подрастет. Но обо всем этом он уже забыл: так было пронзено его сердце. Жена князя Януша разозлилась и уехала с дочерью в Курляндию, а Богуслав в тот же день вечером сделал предложение панне Биллевич.
– Сделал предложение? – с изумлением воскликнул Заглоба, а за ним Кмициц и Володыевский.
– Да! Сначала он передал его пану мечнику россиенскому, который был изумлен не менее вас, Панове, и не хотел верить собственным ушам, а когда поверил наконец, то не помнил себя от радости, ибо для всего дома Биллевичей честь не малая породниться с Радзивиллами; правда, Петерсон говорил, что какое-то родство между ними есть, но уже давно забытое.
– Рассказывайте дальше! – отвечал, дрожа от нетерпения, Кмициц.
– Оба они отправились к панне делать официальное предложение. Как раз к тому времени пришли дурные известия от князя Януша, один Сакович прочел их, но никто не обратил внимания ни на них, ни на Саковича, так как он в это время был в немилости за то, что противился браку. А у нас одни говорили, что Радзивиллам не новость жениться на шляхтянках, что в Речи Посполитой все шляхтичи равны, что род Биллевичей доходит до времен Рима. И говорили это те, которые старались добиться расположения будущей княгини. Другие утверждали, что это только хитрость князя, который хочет лишь сблизиться с панной, уже как жених с невестой, и при случае сорвать с нее девичий венок.
– Конечно, так оно и было! – отозвался Заглоба.
– И я так полагаю, – сказал Гасслинг, – но слушайте дальше. Пока мы при дворе рассуждали об этом, вдруг как гром грянула весть, что панна сразу положила конец всяким сомнениям и отказала наотрез.
– Благослови ее Боже! – крикнул Кмициц.
– Отказала наотрез! – продолжал Гасслинг. – Достаточно было взглянуть на князя, чтобы догадаться об этом. Он, перед которым не могли устоять принцессы, не мог вынести такого сопротивления и чуть с ума не сходил. Опасно было показываться ему на глаза. Все мы знали, что так долго продолжаться не может и что князь, рано или поздно, прибегнет к насилию. На следующий день пан мечник был арестован и отправлен в Тильзит. В тот же день панна умолила одного офицера, который стоял на страже у ее двери, дать ей заряженный пистолет. Офицер этот ей не отказал, так как, будучи дворянином и человеком чести, чувствовал сострадание к несчастной даме и преклонялся перед ее красотой и постоянством.
– Кто же этот офицер? – воскликнул Кмициц.
– Я, – сухо ответил Гасслинг.
Пан Андрей так сжал его в объятиях, что молодой шотландец, еще не совсем оправившийся, крикнул от боли.
– Это ничего! – воскликнул Кмициц. – Вы не пленник, вы мой брат и друг! Говорите, чего хотите? Я вам ни в чем не откажу!..
– Отдохнуть минуту, – сказал Гасслинг, тяжело дыша.
И он замолчал, пожимая руки, которые протянули ему Володыевский и Заглоба, наконец, видя, что все сгорают от любопытства, он продолжал:
– Я предупредил ее также о том, о чем все знали: что княжеский медик приготовляет какие-то одуряющие напитки. Но опасения оказались тщетными, так как в это дело вмешался Господь Бог. Он поразил его болезнью, и князь лежал целый месяц. Странно это, мосци-панове, но князь свалился как подкошенный в тот же самый день, когда решил прибегнуть к насилию. Это дело рук Господних, не иначе! Сам он думал так и испугался. Быть может, во время болезни страсть его выгорела, быть может, он ждал, когда к нему вернутся силы. Но, придя в себя, оставил ее в покое и даже разрешил вернуть мечника из Тильзита. Он выздоровел, но лихорадка не оставляла его, как не оставляет и теперь. Вскоре после того, как он встал с постели, он должен был выступить под Тыкоцин, где потерпел поражение. Он вернулся с лихорадкой еще большей, чем раньше, потом курфюрст призвал его к себе, а между тем в Таурогах произошли такие перемены, о которых странно и смешно говорить. Достаточно того, что князь не может более полагаться на верность своих офицеров, разве лишь очень старых, которые ничего не видят и не слышат, а потому не могут устеречь.
– Что же там случилось? – спросил Заглоба.
– Во время тыкоцинского похода, еще до поражения под Яновом, была захвачена некая панна Анна Божобогатая-Красенская и прислана в Тауроги.
– Вот так штука! – воскликнул Заглоба.
А пан Володыевский заморгал глазами, зашевелил усиками и наконец сказал:
– Пан кавалер, прошу не говорить о ней ничего дурного, иначе вы, по вашем выздоровлении, будете иметь дело со мной!
– Если бы я и хотел, я бы не мог сказать о ней ничего дурного, но если это ваша невеста, то я скажу, что вы ее плохо стережете, если это ваша родственница, то скажу, что вы плохо ее знаете, если станете отрицать то, что я вам сейчас расскажу. В одну неделю эта панна влюбила в себя всех от мала до велика и добилась этого исключительно своими глазками и еще какими-то чарами, в которых отчета я вам дать не могу.
– Она! Я ее и в аду узнаю! – пробормотал Володыевский.
– Странное дело, – сказал Гасслинг, – ведь панна Биллевич не уступает ей в красоте, но в ней столько величия и неприступности, что человек, боготворя ее и преклоняясь перед нею, не смеет даже глаз на нее поднять, а не то что питать какую-нибудь надежду. Согласитесь сами, Панове, что бывают разные панны: одни как древние весталки, а другие такие, что чуть взглянешь на них…
– Мосци-пане! – грозно сказал пан Михал.
– Да не кипятись ты, ведь он правду говорит! – сказал Заглоба. – Что она ветреница, мы все знаем, и ты это сто раз говорил сам.
– Оставим этот предмет, – сказал Гасслинг. – Я хотел только объяснить вам, Панове, почему в панну Биллевич влюбились только некоторые, способные оценить все ее совершенства, – Гасслинг снова покраснел, – а в панну Божобогатую почти все. Вот, Богом клянусь, иной раз меня смех разбирал – было совсем так, точно какая-то зараза поразила сердца. А ссор было сколько, сколько поединков! И из-за чего? К чему? Ибо надо вам знать и то, что среди нас не было ни одного, который мог бы похвастать ее взаимностью, но каждый почему-то слепо верил, что он один чего-нибудь добьется!
– Она! Так ее и вижу! – снова пробормотал Володыевский.
– Зато обе панны полюбили друг друга ужасно, – продолжал Гасслинг. – Одна без другой шагу не могла сделать, а панна Божобогатая распоряжалась в Таурогах, как у себя дома…
– Как так? – перебил его маленький рыцарь.
– Распоряжалась, как у себя дома. Сакович в нее так влюбился, что даже не отправился в поход, а Сакович настоящий хозяин во всех имениях князя. Через него и действует панна Анна.
– Он так влюблен? – снова спросил Володыевский.
– И очень уверен в себе, так как он человек очень богатый.
– Его зовут Сакович?
– А вы хотите получше запомнить его фамилию?
– Да нет… я так! – на вид небрежно ответил пан Володыевский, но при этом так грозно шевельнул усиками, что у Заглобы мурашки пробежали по спине.
– Я хотел еще прибавить вот что! – сказал Гасслинг. – Если бы панна Божобогатая велела Саковичу изменить князю и облегчить им бегство, он сделал бы это без колебаний. Но насколько я знаю, она предпочитает действовать за спиной Саковича, может быть, назло ему… кто знает… Во всяком случае, один офицер, мой соотечественник, но только не католик, признался мне, что отъезд пана мечника с паннами уже решен и что офицеры участвуют в заговоре. Это должно произойти вскоре…
Гасслинг стал тяжело дышать; он устал и выбивался из последних сил.
– Вот самое главное из того, что я хотел вам сказать! – прибавил он торопливо.
Володыевский и Кмициц даже за головы схватились.
– Куда они хотят бежать?
– В пущу и пущей до Беловежа… Мне дышать нечем.
Дальнейший разговор был прерван появлением ординарца Сапеги, который вручил Володыевскому и Кмицицу две бумаги, сложенные вчетверо. Володыевский, едва развернув свою, воскликнул:
– Приказ занять позиции к завтрашнему дню!
– Слышите, как ревут орудия? – спросил Заглоба.
– Завтра, завтра!
– Ух, жарко! – сказал пан Заглоба. – Плохой день для штурма… Чтоб черт побрал эту жару. Матерь Божья!.. Многие остынут завтра, несмотря на жару, но не те, которые под твою милость прибегают, Защитница наша! Ну и гремят же пушки… Слишком я стар для штурма, в открытом поле – другое дело! Вдруг в дверях показался новый офицер.
– Здесь ли его милость, пан Заглоба? – спросил он.
– Я здесь.
– По приказу его величества вы будете состоять завтра при его особе.
– Ага, меня хотят не пустить на штурм, так как знают, что старик первым бросится, лишь только трубы затрубят. Государь наш добр, помнит о своих солдатах, но я не знаю, выдержу ли? Стоит мне только воодушевиться, и я тогда ни о чем не помню и бросаюсь прямо в огонь! Такова уж натура! А государь наш добр… Слышите, уж трубы призывают всех на позиции. Ну завтра так завтра!.. Будет завтра и у святого Петра работа, многих придется на небо записывать… Да и в аду готовят для шведов котлы со свежей смолой… Уф, завтра…