Потоп

– Взять его и беречь как зеницу ока! А я на первом же сейме потребую, чтобы он был равен по званию вам всем, Панове, как равен уже сегодня душой!

– Он этого достоин! Достоин! – подхватила шляхта. Михалку уложили на носилки и внесли в дом.

А Чарнецкий опять слушал рапорт, но уже не от Шандаровского, а от тех, которые видели погоню пана Роха за королем. Чарнецкий так радовался этим рассказам, что хватался за голову, хлопал себя по коленям; он понимал, что после такого происшествия Карл-Густав должен еще больше упасть духом.

Заглоба радовался не меньше и, хватаясь за бока, говорил рыцарям:

– Ишь, разбойник! Догони он Карла – сам черт не смог бы вырвать его из его рук! Моя кровь, видит Бог, моя!

Пан Заглоба с течением времени и сам свято поверил, что он дядя пана Ковальского.

Между тем Чарнецкий велел отыскать молодого рыцаря, но его нигде не могли найти; от стыда и горя пан Рох залез на сеновал и, зарывшись в солому, заснул так крепко, что только на другой день днем догнал ушедшее войско. Но он все еще был страшно сконфужен и не смел показаться дяде на глаза. Но тот сам нашел его и стал утешать.

– Не печалься, Рох, – говорил он. – Ты и так стяжал великую славу; я сам слышал, как каштелян расхваливал тебя: «С виду, – говорит, – дурак такой, что и до трех не сочтет, а на самом деле огонь малый, поднял репутацию всего войска!»

– Господь не благословил меня и наказал за то, что я накануне был пьян и вечером не молился! – сказал Рох.

– Ты уж лучше в Его веления носа не суй, а то еще начнешь богохульствовать! Руками работай, а мозги свои оставь в покое, не годятся!

– Он ведь был так близко, что я даже чуял пот его лошади! Я бы его разрубил до самого седла. Вы, дядя, думаете, что у меня уж совсем мозгов нет!

– У всякой скотины есть мозги! – ответил Заглоба. – Ты, Рох, молодец и еще не раз утешишь меня. Дай бог, чтобы и у твоих сыновей были такие же кулаки, как у тебя!

– Не нужно! – ответил Род. – Я – Ковальский, а вот – пани Ковальская.

VII

После рудницкого поражения король быстро направился в клин между Саном и Вислой и шел по-прежнему с арьергардом, так как был не только знаменитым полководцем, но и необыкновенно храбрым рыцарем. За ним шли Чарнецкий, Витовский, Любомирский, загоняя его, как зверя, в сети. Отдельные «партии» и днем и ночью тревожили шведов. Провианту с каждым днем было все меньше и меньше, а войско изнурялось все больше и больше и падало духом, предчувствуя близкую гибель.

Наконец шведы забились в самый угол, где сходятся обе реки, и вздохнули свободнее. Тут их с одной стороны защищала Висла, с другой – Сан, широко разливавшийся, как всегда весной, а третью сторону треугольника шведы укрепили мощными шанцами, на которые втащили орудия.

Позиция эта была неприступна, но зато на ней можно было умереть с голоду. Но и в этом смысле шведы все-таки приободрились, так как надеялись, что из Кракова и других прибрежных крепостей им пришлют припасы водой. Тут же под боком был Сандомир, где полковник Шинклер собрал значительные запасы провианта. И он тотчас прислал их – шведы ели, пили и спали, а встав, пели псалмы, благодаря Бога за спасение в эту тяжелую минуту.

Но Чарнецкий готовил новые удары.

Сандомир, находясь в руках шведов, мог постоянно помогать главной армии, и пан Чарнецкий задумал одним ударом отнять у шведов город, замок и всех их вырезать.

– Мы им устроим странное зрелище, – говорил он на военном совете. – Они будут смотреть с того берега, как мы нападем на город, и помочь не смогут. А мы, завладев Сандомиром, не пропустим провианта из Кракова от Вирца.

Пан Любомирский, Витовский и другие старые воины советовали ему бросить эту мысль.

– Конечно, хорошо было бы, – говорили они, – завладеть таким большим городом. Мы могли бы этим очень повредить шведам, но как же его взять? Пехоты у нас нет, пушек больших – тоже, не может же конница взбираться на стены.

– А чем наши крестьяне не пехота? – ответил им Чарнецкий. – Будь у меня тысяча-две таких Михалков, я взял бы не только Сандомир, но и Варшаву!

И, не слушая больше ничьих советов, Чарнецкий переправился через Вислу. Лишь только в округе распространился этот слух, как к нему хлынуло несколько тысяч крестьян, вооруженных то косами, то мушкетами, и вместе с ним двинулись к Сандомиру.

Напали на город неожиданно, и на улицах началась страшная резня. Шведы защищались отчаянно из окон, с крыш, но не могли сдержать натиска. Шведов передавили, как червей, и вытеснили из города. Шинклер с остатком людей спрятался в замок, но поляки с такой же энергией двинулись за ним. Начался штурм ворот и стен. Шинклер увидел, что ему и в замке не удержаться. Собрав запасы и оставшихся людей, он нагрузил ими шхуны и переправил к королю, который видел поражение своих с другого берега, но не мог прийти на помощь.

Замок остался в руках поляков.

Но хитрый швед, уходя, оставил под стенами и в погребах бочки с порохом, с зажженными фитилями.

И, представ перед королем, он сейчас же сообщил ему это, чтобы развеселить его.

– Замок взлетит на воздух со всеми людьми, – сказал он, – может быть, и сам Чарнецкий погибнет.

– Если так, то я хочу посмотреть, как набожные поляки вознесутся на небо! – сказал король.

И остался со своими генералами, ожидая, что будет.

Несмотря на строжайшее запрещение Чарнецкого, который предвидел подвох со стороны неприятеля, волонтеры и крестьяне разбежались по всему замку, чтобы искать скрывшихся там шведов и грабить. Трубные сигналы призывали всех в город – они не слышали их или не обращали внимания.

Вдруг земля задрожала у них под ногами, к небу поднялся гигантский столб огня, выбрасывая вверх землю, стены, крыши, весь замок и свыше пятисот трупов тех, которые не успели уйти из крепости.

Карл-Густав взялся за бока от радости, а услужливые царедворцы сейчас же стали повторять его слова:

– Поляки вознеслись на небо! На небо!

Но эта радость была преждевременной, так как Сандомир все же остался в руках поляков и не мог уже снабжать провиантом главную армию, замкнутую в углу между двух рек.

Пан Чарнецкий разбил свой лагерь напротив шведов, на другой стороне Вислы, и охранял переправу.

А пан Сапега, великий гетман литовский и воевода виленский, подошел со своими литвинами и расположился с другой стороны, за Саном.

Шведы были окружены со всех сторон и очутились, словно в тисках.

– Теперь уж им не выскочить из мышеловки! – говорили между собой солдаты в польских лагерях.

Каждый, даже мало знакомый с военным искусством, понимал, что над шведами нависла неминуемая гибель, если только к ним не подоспеет какая-нибудь помощь и не спасет их.

Понимали это и шведы; каждое утро на берег Вислы приходили офицеры и солдаты и, с отчаянием в глазах и в душе, смотрели на черневшую по другую сторону реки грозную конницу Чарнецкого.

И шли к Сану, но там и днем и ночью бодрствовали войска Сапеги, готовые принять их саблями и мушкетами.

О переправе через Вислу или Сан, пока оба войска стояли на другом берегу, нечего было и думать. Шведы могли только вернуться в Ярослав тем же путем, каким пришли, но каждый знал, что в этом случае никто из них больше не увидит Швеции.

И потянулись теперь для них трудные дни и еще более трудные, полные тревог ночи… Провиант снова приходил к концу.

А Чарнецкий между тем, поручив командование войском пану Любомирскому, сам с ляуданским полком переправился через Вислу немного выше устья Сана, чтобы повидаться с паном Сапегой и посоветоваться с ним о дальнейшем ведении войны.

На этот раз не пришлось уже прибегать к посредничеству Заглобы, чтобы соединить этих двух вождей, так как оба они любили отчизну больше, чем себя, и оба были готовы пожертвовать для нее и собой, и самолюбием, и гордостью.

Гетман литовский не завидовал Чарнецкому, как и Чарнецкий не завидовал гетману; наоборот, они оба очень любили друг друга, и встреча их была такой сердечной, что даже у самых старых солдат показались на глазах слезы.

– Растет Речь Посполитая, радуется милая отчизна, когда обнимаются такие ее сыновья! – говорил пан Заглоба Володыевскому и Скшетуским. – Чарнецкий страшный вояка и чистая душа, но и Сапега не хуже! Побольше бы таких! Шведы лопнули бы от злости, если бы увидели, как любят друг друга эти два величайших человека. Как и покорили они нас, если не благодаря распрям и зависти панов? Разве они нас силой взяли? Душа радуется, видя такую встречу. И ручаюсь вам, что это будет не насухо, Сапега страшно пиры любит, а уж для такого друга ничего не пожалеет.

– Бог милостив! Миновали черные дни! – сказал Ян Скшетуский.

– Берегись богохульства! – заметил Заглоба. – Всякие черные дни должны пройти, ибо если бы они продолжались вечно, то это было бы доказательством, что миром управляет дьявол, а не Бог, чье милосердие безмерно!

Дальнейший разговор их был прерван появлением Бабинича, высокую фигуру которого они разглядели в толпе. Пан Володыевский и Заглоба стали кивать ему головами, но тот так засмотрелся на Чарнецкого, что сразу не заметил их.

– Смотрите-ка, – сказал Заглоба, – как похудел, бедняга!

– Должно быть, ничего не смог поделать с Богуславом, иначе он был бы веселее! – ответил Володыевский.

– Должно быть, ничего не поделал! Ведь известно, что Богуслав осаждает Мальборк вместе со Штейнбоком.

– Ну, даст Бог, ничего у них не выйдет!

– А если бы они и Мальборк взяли, то мы тем временем захватим Карла-Густава, и тогда посмотрим, не отдадут ли они крепость за короля! – ответил Заглоба.

– Смотрите! Бабинич идет к нам! – прервал Скшетуский. А он действительно, заметив их, стал расталкивать толпу и направился к ним, махая им шапкой и улыбаясь издали. Они приветствовали его, как доброго знакомого и приятеля.

– Что слышно? Что вы сделали с князем, пан кавалер? – спросил его Заглоба.

– Плохо слышно! Но теперь не время говорить об этом. Сейчас будем садиться к столу. Вы, панове, останетесь здесь на ночь; после пира пойдем ночевать ко мне. Шалаш у меня удобный, и мы за чарками поболтаем до утра.

– Если кто говорит умно, я никогда не противоречу! – сказал Заглоба. – Скажите только, отчего вы так похудели?

– Он свалил меня в битве вместе с конем и разбил, дьявол, точно глиняный горшок, и я с тех пор все кровью харкаю и не могу в себя прийти. Но даст мне еще милосердный Господь пролить его кровь! Ну а теперь идемте, Сапега уже приглашает Чарнецкого, и они спорят, кому идти первому. Значит, все готово. Мы уж давно ждали вас сюда, так как вы уже порядком пустили шведам кровь.

– Пусть другие говорят, как я отличался! – сказал Заглоба. – А мне неудобно.

Толпа тронулась, и все пошли на майдан к шатрам, где были расставлены столы. Пан Сапега угощал пана Чарнецкого по-королевски. Стол, за который посадили каштеляна, был накрыт шведскими знаменами. Мед и вино лились рекой, и оба вождя под конец порядком захмелели. Не было недостатка ни в веселости, ни в шутках, ни в тостах, ни в шуме. Погода была чудная, солнце грело хорошо, и только вечерняя прохлада разогнала наконец пирующих.

Тогда Кмициц забрал своих гостей к своим татарам. Они уселись в его шатре на тюках, битком набитых разного рода добычей, и принялись говорить о походе Кмицица.

– Богуслав теперь под Мальборком, – говорил пан Андрей, – а другие говорят, что он у курфюрста, с которым намерен идти на помощь королю.

– Тем лучше! Значит, встретимся! Вы молоды, не можете с ним сладить, а вот посмотрим, как старик будет с ним справляться. Он со многими встречался, но с Заглобой еще нет. Говорю вам, что мы встретимся, разве только князь Януш в завещании посоветовал ему издалека обходить Заглобу. Это возможно!

– Курфюрст хитрый человек, – сказал Ян Скшетуский, – и если только он увидит, что дело Карла – дрянь, он сейчас же возьмет все свои обещания и клятвы назад.

– А я вам говорю, что нет! – сказал Заглоба. – Никто нас так не ненавидит, как пруссаки. Когда слуга, который должен был в пояс тебе кланяться и чистить твое платье, волею судеб станет твоим господином, то он тем суровее будет с тобой обходиться, чем ласковее был ты с ним.

– Это почему? – спросил Володыевский.

– Он никогда не забудет своего прежнего положения и будет мстить тебе за него, хотя бы ты и оказывал ему одни только благодеяния.

– Ну это пустяки! – сказал Володыевский. – Не раз бывает, что и собака укусит хозяину руку. Пусть лучше Бабинич расскажет нам о своем походе.

– Мы слушаем! – сказал Скшетуский.

Кмициц, помолчав немного, собрался с духом и стал рассказывать о последней войне Сапеги с Богуславом, о поражении последнего под Яновом, наконец, о том, как Богуслав, разбив в пух и прах татар, свалил его вместе с лошадью на землю, а сам ушел.

– А вы говорили, – перебил его Володыевский, – что будете преследовать его со своими татарами до самой Балтики.

– А вы мне говорили в свое время, что присутствующий здесь пан Скшетуский, когда Богун похитил у него любимую девушку, оставил личную месть, ибо отчизна была в опасности. С волками жить – по-волчьи и выть; я подружился с вами и хочу идти по вашим стопам.

– Да вознаградит вас Матерь Божья, как Она вознаградила Скшетуского! – сказал Заглоба. – Все же я предпочитал бы, чтобы ваша девушка была теперь в пуще, чем в руках Богуслава.

– Ничего! – воскликнул Володыевский. – Вы ее еще вернете!

– Мне придется вернуть не только ее, но и ее любовь.

– Одно придет за другим, – сказал пан Михал, – хотя бы вам пришлось брать ее силой, как тогда, помните?

– Этого я больше не сделаю!

Пан Андрей стал тяжело дышать и, помолчав, прибавил:

– Я не только не нашел ту, но Богуслав похитил у меня и другую!

– Да это настоящий турок! – воскликнул Заглоба.

А пан Михал стал расспрашивать:

– А кто же эта другая?

– Долго рассказывать! – ответил Кмициц. – Была в Замостье одна девушка – и уж красивая какая! – страшно она понравилась калускому старосте. Но он боится своей сестры, княгини Вишневецкой, и потому не смел приставать к ней и отправил эту девушку со мной якобы к Сапеге на Литву за получением наследства, а на самом деле затем, чтобы в полумиле от Замостья отнять ее у меня и завезти в какую-нибудь глушь, где бы никто не мог помешать его вожделениям. Но я почуял, что дело нечисто. «Ты хочешь меня провести, ладно!» Я избил его людей, а панну во всей неприкосновенности отвез к пану Сапеге. Говорю я вам, девушка красива как куколка и добродетельна… Сам я уже не тот теперь, а товарищи мои, царствие им небесное, давно уже в могиле…

– Кто же была эта панна? – спросил Заглоба.

– Из очень хорошего дома, фрейлина княгини Вишневецкой. Она когда-то была помолвлена с литвином Подбипентой, которого вы знали, панове…

– Ануся Божобогатая?! – крикнул, срываясь с места, Володыевский.

Заглоба тоже вскочил с кучи войлочных попон:

– Пан Михал, успокойся!

Но пан Володыевский подскочил, как кот, к Кмицицу:

– И ты, изменник, позволил Богуславу похитить ее?!

– Не обижай меня, – сказал Кмициц. – Я отвез ее благополучно к гетману, заботясь о ней, как о сестре, а Богуслав похитил ее не у меня, а у другого офицера, с которым пан Сапега отослал ее к своей семье; зовут его Гловбич или иначе, не помню…

– Где же он?

– Его здесь нет! Убит! Так, по крайней мере, говорили офицеры Сапеги. Я преследовал Богуслава со своими татарами отдельно и потому ничего толком не знаю. Но по вашему волнению я вижу, что нас обоих постигло общее горе и что нас обидел один и тот же человек. А если так, то мы соединимся, чтобы сообща мстить ему за обиду. Это великий рыцарь и магнат, а все же я думаю, что ему тесно будет во всей Речи Посполитой, если у него будет два таких врага!

– Вот моя рука! – сказал Володыевский. – Отныне мы друзья на жизнь и на смерть! Кто первый найдет его, тот отомстит ему за двоих! Дай бог мне первому встретить – я уж пущу ему кровь! Как дважды два – четыре!

Тут пан Михал стал так грозно шевелить своими усиками, что Заглобе даже страшно стало, так как он знал, что с паном Михалом шутки плохи.

– Не хотел бы я теперь быть на месте князя Богуслава, – сказал он, помолчав, – если бы мне даже прибавили к титулу целую Инфляндию. Довольно одного такого тигра, как Кмициц, а тут еще и пан Михал. Но этого мало – я заключаю с вами союз! Моя голова, ваши сабли! Не знаю, найдется ли в мире монарх, который не дрогнул бы перед такой силой! К тому же и Господь Бог отнимет у него его богатство, ибо не может быть, чтобы не наказанным остался изменник и еретик… Кмициц уж и так насолил ему немало!

– Не отрицаю, что из-за меня ему не раз пришлось краснеть! – подтвердил пан Андрей.

И, приказав наполнить бокалы, он принялся рассказывать, как освободил Сороку от казни. Он умолчал лишь о том, что он сначала бросился в ноги Радзивиллу, так как при одном воспоминании об этом кровь бросалась ему в голову.

Пан Михал развеселился, слушая его рассказ, и наконец сказал:

– Да ведет тебя Бог, Ендрек! С таким удальцом, как ты, можно идти хоть в ад! Жаль только, что мы не всегда можем быть вместе, служба службой! Меня могут послать в одну сторону Речи Посполитой, тебя – в другую. Неизвестно, кто первый на него наткнется!

Кмициц немного помолчал.

– По всей справедливости он должен достаться мне… Если только я опять не ударю лицом в грязь… Стыдно признаться, но я не могу устоять против этого черта с саблей…

– Тогда я выучу тебя моим приемам! – воскликнул Володыевский.

– Или я! – отозвался Заглоба.

– Нет, простите уж, ваць-пане, но я предпочитаю учиться у пана Михала! – ответил Кмициц.

– Хоть он и знаменитый рыцарь, а я его с моей Ковальской не боюсь, лишь бы только мне выспаться хорошенько! – отозвался Рох.

– Молчать, Рох! – крикнул Заглоба. – Смотри, чтобы Бог тебя не наказал за твое хвастовство!

– Ну вот еще! Ничего мне не будет!

Бедный пан Рох не был пророком, а в эту минуту у него так шумело в голове, что он готов был весь мир вызвать на поединок. Другие тоже пили немало себе на здоровье, Богуславу и шведам на погибель.

– Слышал я, – сказал Кмициц, – что как только мы разгромим здесь шведов и захватим короля, то пойдем к Варшаве. Тогда, должно быть, будет и конец войне. Тогда настанет черед курфюрста!

– Вот, вот! – подтвердил Заглоба.

– Слышал я это от самого Сапеги, а он ведь великий человек – все лучше понимает. Он говорил нам: «Со шведами мы покончим, а с электором мы не должны заключать никаких договоров. Пан Чарнецкий, говорит, с Любомирским пойдут в Бранденбург, а я с паном подскарбием литовским пойду в электорскую Пруссию; а если, говорит, мы не присоединим навеки Пруссию к Речи Посполитой, значит, во всем государстве нет такой головы, как пан Заглоба, который от собственного имени угрожал письмами курфюрсту».

– Так Сапега и говорил? – спросил Заглоба, краснея от удовольствия.

– Все это слышали! А я был очень рад, ибо та же розга высечет и Богуслава, и если не раньше, то уж тогда мы, наверное, до него доберемся.

– Только бы поскорее покончить со шведами! – сказал Заглоба. – Чтоб их черти взяли! Пусть уступят нам Инфляндию и заплатят миллион, мы даруем им жизнь.

– Ишь куда загнул! – сказал, смеясь, Ян Скшетуский. – Король Густав еще в Польше, Краков, Варшава, Познань и все большие города в его руках, а вы, отец, уже хотите, чтобы он откупался. Ох, немало еще придется поработать, прежде чем можно будет подумать о курфюрсте!

– А еще есть армия Штейнбока, гарнизоны, Вирц! – заметил Станислав.

– Так почему же мы сидим сложа руки? – спросил вдруг Рох, вытаращив глаза. – Разве мы не можем шведов бить?!

– Дурак ты, Рох! – сказал Заглоба.

– Вы, дядя, заладили одно, а я вот, ей-богу, видел на берегу лодки. Можно поехать и схватить хоть стражу. Темно, хоть глаз выколи; а прежде чем они опомнятся, мы уже вернемся; удаль нашу покажем обоим вождям!.. Если вы не хотите, Панове, я один пойду!

У Кмицица уже раздулись ноздри.

– Недурная мысль! Недурная мысль! – сказал он.

– Недурная для челяди, а не для того, кто уважает свое достоинство. Да имейте же уважение к самим себе! Вы ведь полковники, а хотите проказничать, как школьники!

– Конечно, не очень-то нам пристало! – сказал Володыевский. – Лучше пойдем спать, поздно!

Все согласились с этим, встали на колени и начали вслух молиться; потом улеглись на войлоках и заснули сном праведников.

Но через час все они вскочили: за рекой раздались выстрелы, а в лагере Сапеги поднялся шум и крики.

– С нами крестная сила! – воскликнул Заглоба. – Шведы наступают!

– Что вы говорите? – сказал Володыевский, хватаясь за саблю.

– Рох, сюда! – кричал Заглоба, который любил, чтобы в случае опасности племянник был около него.

Но Роха не было в шатре. Заглоба выбежал на майдан. Толпа бежала к реке; по другую сторону сверкал огонь и слышался гул выстрелов.

– Что случилось? Что случилось? – спрашивали все стражу, расставленную по берегу.

Но стража ничего не видела. Один только солдат рассказывал, будто он слышал какой-то плеск в воде, но за туманом ничего не мог разглядеть и поэтому не захотел из-за пустяка тревожить весь лагерь.

Заглоба, услышав это, в отчаянии схватился руками за голову:

– Рох поехал к шведам! Он говорил, что хочет схватить стражу!

– Не может быть! – воскликнул Кмициц.

– Убьют мне малого, видит Бог! – горевал Заглоба. – Мосци-панове, неужто нельзя спасти его? Господи боже! Золото малый! Другого такого не найти в обоих войсках! И что ему взбрело в глупую башку? Матерь Божья, спаси его в несчастии!

– Может, приплывет еще. Туман густой. Не заметят!

– Я буду здесь ждать хоть до утра! Матерь Божья! Матерь Божья!

Между тем выстрелы на противоположном берегу затихли, огни гасли, и через час настала глухая тишина. Заглоба ходил по берегу реки, точно курица, которая вывела утят, и вырывал остатки волос из своей головы. Но он ждал напрасно, напрасно горевал. Рассвет осеребрил реку, взошло солнце, а Рох не возвращался.