III
В ту же ночь пан Володыевский отправился на разведки и захватил несколько пленных, которые подтвердили, что шведский король действительно находится в Щебжешине и скоро станет под Замостьем.
Известие это очень обрадовало старосту: он так расшевелился и ему так хотелось испробовать свои пушки и стены на шведах. К тому же он полагал, и вполне основательно, что если в конце концов придется сдаться, то он все же задержит шведов на несколько месяцев, а за это время Ян Казимир соберет войска, возьмет на помощь всю орду и приготовится к победоносному отпору.
– Раз мне представляется возможность оказать услугу отчизне и королю, – говорил он на военном совете, – то говорю вам, что скорее взорву себя сам, чем сюда ступит хоть одна шведская нога. Они хотят взять Замойского силой? Пусть берут! Посмотрим, кто лучше! Я надеюсь, что вы, Панове, будете помогать мне всей душой?
– Мы все готовы погибнуть с вашей вельможностью! – хором ответили все офицеры.
– Только бы начали осаду! – сказал Заглоба. – А то они еще готовы оставить ее. Я первый, панове, сделаю вылазку.
– И я с вами, дядя, – сказал Рох Ковальский, – на самого короля пойду!
– А теперь на стены! – скомандовал староста.
Все разошлись. Стены были покрыты солдатами, точно цветами. Полки прекрасной пехоты, какой не было во всей Речи Посполитой, стояли рядами, наготове, с мушкетами в руках, с глазами, устремленными в поле. Среди них было мало иностранцев, всего лишь несколько человек пруссаков и французов, остальные были крепостные Замойского. Все это был рослый, сильный народ, который, когда его одели в разноцветные колеты и обучили по-иностранному, не уступал в битве лучшим кромвелевским англичанам. Особенно хороши они были, когда, после выстрелов, приходилось идти на неприятеля врукопашную. И теперь они с нетерпением ждали шведов, помня о своих победах над Хмельницким. При орудиях служили, главным образом, фламандцы. За крепостью, по ту сторону рва, стояли полки легкой кавалерии в полной безопасности, так как находились под охраной орудий и в каждую минуту готовы были броситься, куда нужно.
Староста объезжал стены в стальной кольчуге, с золоченым буздыганом в руке и каждую минуту спрашивал:
– Что? Не видно еще?
И ворчал под нос, когда ему отвечали со всех сторон, что не видно. Через минуту он уже ехал в другую сторону и снова спрашивал:
– Что? Не видно?
Но трудно было что-нибудь разглядеть, так как висел туман. Он начал спадать только часам к десяти утра. Над головами показалось голубое небо, горизонт прояснился, а на западной стороне стены послышался крик:
– Едут! Едут! Едут!
Пан староста, а с ним Заглоба и три дежурных офицера поспешно пошли на башню, откуда открывался далекий вид, и стали смотреть в подзорные трубы. Туман еще расстилался по земле, так что шведские войска, подвигавшиеся из Велиончи, казалось, по колена брели в тумане, как по воде. Полки, шедшие впереди, были видны совершенно ясно, так что можно было разглядеть простым глазом широкие ряды пехоты и эскадроны рейтар; остальное войско казалось огромными клубами темной пыли, подвигавшимися к городу. Прибывали все новые и новые полки, пушки и конница.
Зрелище было удивительно красивое: в середине каждого четырехугольника пехоты торчал такой же правильный четырехугольник копий; между ними развевались разноцветные знамена – больше всего было голубых с белыми крестами и голубых с золотыми львами. Они подошли еще ближе.
На стенах было тихо, так что ветер доносил и скрип колес, и звон оружия, и топот лошадей, и глухой гул человеческих голосов.
Подойдя к крепости на расстояние двух выстрелов, шведские войска начали развертываться. Несколько четырехугольников пехоты рассыпались в беспорядке: они, очевидно, готовились разбивать палатки и насыпать шанцы.
– Вот и они! – сказал староста.
– Да, пришли, чертовы дети! – ответил Заглоба.
– Их можно пересчитать по пальцам!
– Таким старым практикам, как я, нечего считать, достаточно взглянуть. У них десять тысяч конницы и восемь пехоты и артиллерии; если я ошибся хоть на одного человека или одну лошадь, то готов заплатить за ошибку всем своим состоянием!
– Неужели так можно сосчитать?
– Десять тысяч конницы и восемь пехоты – провалиться мне на этом месте! А даст Бог, их отсюда уйдет меньше. Пусть только я сделаю вылазку!
– Слышите? Играют!
Действительно, трубачи выехали вперед, и загремела боевая музыка. Под ее звуки подъезжали все новые полки и окружали город. Наконец из строя отделилось несколько человек. По дороге они повязали мечи белыми платками и стали ими размахивать.
– Посольство! – сказал Заглоба. – Эти злодеи точно так же подъезжали к Биржам, и известно, чем все это кончилось.
– Замостье не Биржи, а я не воевода виленский! – возразил староста.
Между тем послы подошли уже к воротам. Через несколько минут к старосте прискакал дежурный офицер с докладом, что Ян Сапега желает говорить с ним от имени шведского короля.
А пан староста подбоченился, переступал с ноги на ногу, надувал губы, сопел и наконец сказал надменно:
– Скажите пану Сапеге, что Замойский не разговаривает с изменниками! Если король шведский хочет со мной говорить, то пусть он пришлет ко мне родовитого шведа, а не поляка; поляки, которые служат шведам, могут прислать послов разве только к моим собакам – я одинаково презираю их!
– Богом клянусь! Вот это ответ! – воскликнул с неподдельным восторгом Заглоба.
И недолго думая он поскакал с дежурным офицером к Сапеге. Он, по-видимому, не только передал слова старосты, но и прибавил еще кое-что от себя, так как пан Сапега быстро повернул коня, точно перед ним ударила молния, и, надвинув шапку на уши, уехал.
Со стен и у ворот, где стоял полк конницы, послышались вслед уезжающим крики:
– По местам, песьи дети! Предатели! Изменники! Жидовские слуги!
Сапега остановился перед королем бледный, со сжатыми губами. Но и король был смущен, так как Замостье обмануло его ожидания… Самое большее, что он думал найти, – это крепость, оборудованную не лучше Кракова, Познани и других городов, которые он брал уже не раз. А между тем он увидел сильную крепость, напоминавшую нидерландские и датские, и завладеть ею без тяжелых орудий он не мог и думать.
– Ну что там? – спросил он, увидев Сапегу.
– Ничего! Староста не желает говорить с поляками, которые служат вашему королевскому величеству. Он выслал ко мне своего шута, который так оскорбил ваше величество и меня, что нельзя повторить!
– Мне все равно, с кем бы он ни говорил, лишь бы говорил. Если не хватит аргументов, то у меня есть орудия, а пока что я пошлю к нему Форгелля.
Через полчаса Форгелль, в сопровождении коренных шведов, был уже у ворот. Цепной мост медленно опустился, и генерал спокойно въехал в крепость. Глаз не завязывали ни ему, ни его свите; наоборот, пан староста, очевидно, хотел, чтобы посол все видел и обо всем мог рассказать королю. Принял он его с такой пышностью, как удельный князь, и действительно изумил его: у шведских магнатов не было и двадцатой части тех богатств, которые были у поляков, а староста к тому же был едва ли не самый богатый. Хитрый швед сразу заговорил с ним так, точно король Карл послал его послом к равному себе монарху. Он с первого же слова назвал его «princeps» и все время называл его так, хотя Замойский на первом же слове остановил его, говоря:
– Я не князь, eques polonus sum, a потому равен принцам!
– Ваше сиятельство! – говорил Форгелль, не давая сбить себя с толку. – Его величество король шведский и господин, – тут он долго перечислял титулы, – прибыл сюда не врагом, а гостем и надеется, что ваше сиятельство не откажете открыть ворота ему и его войску.
– У нас нет обычая отказывать в гостеприимстве даже тому, кто является непрошеным. За моим столом всегда найдется место, а для такой особы, как его величество, это будет даже первое место! Передайте его величеству королю, что я очень рад, тем более что Карл-Густав хозяин Швеции, а я – Замостья. А так как вы видели, что слуг у меня достаточно, то его величеству не надо брать своих. Иначе я могу думать, что он считает меня каким-нибудь бедным шляхтичем и хочет похвастать передо мной своим богатством.
– Хорошо! – шепнул стоявший у него за спиной Заглоба.
А староста, кончив свою речь, вытянул губы, засопел и стал повторять:
– Вот как! Вот!
Форгелль закусил губы и, помолчав немного, продолжал:
– Это будет доказательством величайшего недоверия к королю, если вы не впустите в крепость его гарнизон. Я доверенный короля и потому знаю самые сокровенные его мысли; кроме того, я имею приказание уверить ваше сиятельство королевским словом, что он не будет занимать ни крепости, ни княжества Замойского. Но так как война снова вспыхнула во всей этой несчастной стране и снова поднял свою голову мятеж, а Ян Казимир, не думая о бедствиях, которые могут обрушиться на Речь Посполитую, преследует только личные цели и в союзе с язычниками выступает против наших христианских войск, то непобедимый король и государь мой решил преследовать его, хотя бы и в диких татарских и турецких степях, с той только целью, чтобы вернуть спокойствие, счастье, справедливость и свободу гражданам великолепной Речи Посполитой.
Староста хлопнул себя рукой по коленям, но не ответил ни слова, а Заглоба шепнул:
– Черт ризы надел и хвостом к обедне звонит!
– Немало благодеяний осчастливило уже страну благодаря протекторату его королевского величества, – продолжал Форгелль, – но его величество, как любящий отец, полагает, что он еще не все сделал; он снова оставил прусскую провинцию, чтобы прийти на помощь Речи Посполитой и спасти ее от Яна Казимира. Но чтобы эта новая война скорее и успешнее кончилась, ему нужно временно занять эту крепость, которая будет оплотом для войск его величества и откуда он будет преследовать бунтовщиков. Но, услышав, что владелец Замостья превышает других не только богатством, знатностью рода и умом, но также и любовью к отчизне, его величество изволил сказать: «Он поймет меня, он оценит мои намерения, направленные на благо страны, он оправдает мое доверие, превзойдет мои надежды и первый подаст мне руку для насаждения спокойствия и счастья в этой стране». От вас, ваше сиятельство, зависит теперь будущее отчизны. Вы можете спасти ее и быть ее отцом… И я не сомневаюсь, что вы это сделаете! Тот, кто унаследовал от предков такую славу, не должен лишать себя возможности еще ее приумножить и сделать ее бессмертной. Открыв ворота этой крепости, вы сделаете больше, чем если бы присоединили к Речи Посполитой целую провинцию. Король верит, что ваш ум, как и сердце, склонят вас сделать это, поэтому он не хочет приказывать, а предпочитает просить: он оставляет угрозы и предлагает дружбу; он желает говорить с вашим сиятельством не как государь с подчиненным, а как монарх с монархом!
И генерал Форгелль поклонился пану старосте с таким почтением, точно перед ним был удельный князь. В зале наступила тишина. Глаза всех были устремлены на старосту.
А он, по обыкновению, начал вертеться на своем золоченом стуле, выпячивать губы, наконец, расставив локти, опершись ладонями о колени и мотая головой, как конь с норовом, он ответил:
– Вот что! Очень благодарен его королевскому величеству за высокое мнение о моем уме и чувствах к отчизне. Для меня не может быть ничего приятнее, как дружба столь великого человека. Но я думаю, что мы могли бы не менее любить друг друга, если бы его величество оставался в своем Стокгольме, а я в Замостье, а? Стокгольм принадлежит его величеству, а Замостье мне. Что же касается моих чувств к Речи Посполитой, то, по-моему, для нее будет лучше не тогда, когда шведы будут в ней, а тогда, когда они уйдут из нее. Вот это правильно! Я охотно верю, что Замостье помогло бы его королевскому величеству одержать победу над Яном Казимиром, но надо вам знать, что я присягал не шведскому королю, а Яну Казимиру и ему желаю победы, а потому Замостья не отдам! Вот что!
– Вот это политика! – воскликнул Заглоба.
В зале поднялся радостный шум, но староста опять ударил себя по коленям, и все стихло.
Форгелль смутился и несколько минут молчал; потом снова начал убеждать, настаивал, даже грозил, просил, льстил. Из уст его, как мед, текла латынь, на лбу даже выступили капли пота, но все напрасно; в ответ на самые Убедительнейшие доводы, которые могли бы, кажется, тронуть даже каменные стены, слышался все один и тот же ответ:
– А Замостья я не дам! Вот что!
Аудиенция затянулась и становилась для Форгелля слишком трудной и хлопотливой, так как присутствующими начала овладевать веселость. Все чаще слышалось какое-нибудь острое словечко, какая-нибудь шутка из уст Заглобы или других, сопровождавшаяся сдержанным смехом. Наконец Форгелль заметил, что надо прибегнуть к последнему аргументу, и, развернув пергамент с печатями, который он держал в руках и на который никто до сих пор не обращал внимания, сказал торжественным и громким голосом:
– За открытие крепостных ворот его королевское величество, – тут он опять долго перечислял титулы, – дарует вашему сиятельству Люблинское воеводство в потомственное владение.
Все изумились, услышав это. Изумился и пан староста. Форгелль обвел всех торжествующим взглядом, как вдруг среди глубокой тишины раздался голос Заглобы, стоявшего тут же за старостой.
– А вы обещайте королю шведскому Нидерланды! – сказал он по-польски. Пан староста недолго думая хлопнул себя по бедрам и выпалил по-латыни на всю залу:
– А я дарю его королевскому величеству Нидерланды!
И в ту же минуту весь зал дрогнул от единодушного взрыва хохота. Животы и кушаки на животах тряслись от смеха; одни хлопали в ладоши, другие шатались, точно пьяные. Смех не умолкал. Форгелль побледнел; он грозно наморщил брови, но ждал, с гордо поднятой головой и пылающими глазами. Наконец, когда взрыв смеха умолк, он спросил коротким, отрывистым голосом:
– Это окончательный ответ, ваше сиятельство?
Староста покрутил усы.
– Нет, – сказал он, гордо поднимая голову, – у меня еще есть пушки на стенах!
Переговоры кончились.
Два часа спустя загремели пушки со шведских шанцев; крепостные ответили им с той же энергией. Все Замостье покрылось дымом, словно огромной тучей, в которой временами что-то полыхало и гремели выстрелы. Но крепостной огонь из тяжелых орудий скоро взял верх. Шведские ядра или падали в ров, или разбивались о крепкие стены; под вечер неприятель принужден был отступить с ближайших шанцев, так как крепость засыпала их своими ядрами. Взбешенный король приказал поджечь все окрестные деревни и местечки, так что вся окрестность выглядела ночью, как сплошное море огня; но староста не обратил на это внимания.
– Хорошо! – говорил он. – Пусть жгут! У нас над головой есть крыша, а им скоро придется мокнуть под открытым небом.
Он был так доволен собой и так весел, что в тот же день устроил великолепный пир, продолжавшийся до поздней ночи. Во время пира играл хор музыкантов, и музыка, несмотря на гул выстрелов, была слышна даже на самых отдаленных шведских шанцах.
Но и шведы стреляли неутомимо, и огонь продолжался всю ночь. На следующий день король получил еще несколько орудий, которые открыли огонь тотчас, как только их втащили на шанцы. Король, правда, не надеялся пробить стены, он только хотел вселить в старосту убеждение, что будет штурмовать крепость немилосердно и неустанно; он хотел напугать, но это было тщетно. Староста ни на минуту не верил этому и часто, показываясь на стенах, говорил в самый разгар стрельбы:
– И зачем они порох портят?
Володыевский и другие офицеры просились сделать вылазку, но староста не позволил, он не хотел проливать даром кровь. Он знал, впрочем, что тогда пришлось бы начать открытый бой, потому что такой предусмотрительный воин, как шведский король, и такое образцовое войско не дадут возможности напасть врасплох. Заглоба, видя, что староста твердо решил не допускать вылазки, все больше настаивал на ней и говорил, что сам ее поведет.
– Вы слишком жадны до крови! – отвечал ему Замойский. – Нам хорошо, шведам плохо, зачем нам к ним ходить? Вас могут убить, а вы мне нужны для советов, ибо благодаря вашему остроумию я так сконфузил Форгелля, когда сказал ему про Нидерланды!
Заглоба ответил, что он не может усидеть на месте, так его тянет выйти к шведам; но должен был повиноваться.
А так как ему нечего было делать, то он проводил время на стенах, беседуя с солдатами, давая им советы и делая замечания, которые они выслушивали с величайшим уважением, считая его опытным воином, одним из лучших в Речи Посполитой. А он радовался душой, глядя на оборону и мужество рыцарей.
– Пан Михал, – говорил он, обращаясь к Володыевскому, – теперь уже не тот дух в Речи Посполитой. Теперь уже никто не думает об измене, каждый из любви к отчизне и к королю готов скорее жертвовать жизнью, чем уступить неприятелю хоть один шаг. Помнишь, как год тому назад только и было слышно: тот изменил, другой изменил, тот принял протекторат. А теперь шведы уже сами нуждаются в протекции. Если черт им протекции не окажет, то им капут! У нас животы так набиты, что барабанщики могут на них бить тревогу, а у них все кишки подвело с голодухи!
Пан Заглоба был прав. Шведская армия не имела с собой запасов провианта, а для восемнадцати тысяч людей, не считая лошадей, их нигде нельзя было достать, потому что староста, еще до прихода неприятеля, все припасы из всех своих владений велел свезти в Замостье. В более же отдаленных местностях все было захвачено конфедератами и вооруженными отрядами крестьян, и из шведского лагеря за провиантом не мог выйти ни один отряд, так как его ждала неминуемая смерть.
К тому же Чарнецкий не ушел за Вислу, а опять вертелся около шведской армии, как волк около овчарни. Снова начались ночные тревоги, а небольшие шведские отряды снова стали пропадать. Около Красника появилось какое-то польское войско, которое отрезало сообщения с Вислой. Наконец распространился слух, что с севера идет с сильной литовской армией Павел Сапега, что по дороге он уничтожил люблинский гарнизон, взял Люблин и форсированным маршем идет к Замостью.
Старый Виттенберг, самый опытный из шведских полководцев, видел весь ужас положения и открыто представил его королю.
– Я знаю, – сказал он, – что военный гений вашего величества совершает чудеса; но, по человеческому разумению, нас, прежде всего, одолеет голод, и, когда неприятель нападет на изнуренных солдат, отсюда никто не уйдет живым!
– Если я возьму эту крепость, – ответил король, – я через два месяца кончу войну.
– Для осады такой крепости мало и года!
Король в душе соглашался со старым воином и не хотел только показать перед ним, что он и сам не видит выхода и что его военный гений выдохся.
Он рассчитывал на какую-нибудь случайность, а пока велел стрелять день и ночь.
– Напугаю их, будут податливее! – говорил он.
Через несколько дней после этой отчаянной стрельбы, сквозь дым которой не было видно света божьего, он снова послал Форгелля в крепость.
– Король и господин мой, – сказал генерал, явившись к Замойскому, – полагает, что потери, которые причинили Замостью наши орудия, смягчат непреклонное сердце вашего сиятельства и склонят вас к переговорам.
– Как же, потери есть! – ответил пан Замойский. – Как не быть! Вы убили свинью на рынке осколком гранаты. Постреляйте еще неделю, – может, убьете другую!
Форгелль вернулся с этим ответом к королю. Вечером снова состоялся военный совет в квартире короля, а на следующий день шведы начали укладывать палатки и стаскивать орудия с шанцев; ночью шведское войско ушло.
Вслед ему Замостье стреляло из всех орудий, а когда шведы скрылись из глаз, через южные ворота вышли два полка, ляуданский и шемберковский, и пошли за ними следом.
Шведы направились к югу. Виттенберг, правда, советовал возвращаться к Варшаве, убеждая изо всех сил, что это единственный путь спасения, но шведский Александр решил во что бы то ни стало преследовать польского Дария до последней границы королевства.
IV
Весна в этом году была странная: в то время как на севере Речи Посполитой снег уже весь растаял, реки тронулись и вся страна была покрыта мартовской водой – на юге с гор на поля, воды и леса дули ледяные зимние ветры. В лесах еще лежал снег, замерзшие дороги стучали под копытами лошадей: дни были сухие, закаты красные, ночи звездные и морозные. Население, сидевшее на плодородной, глинистой почве и на черноземе Малопольши, было очень радо этим холодам, говоря, что от морозов погибнут полевые мыши и шведы. Но весна, насколько она медлила раньше, настолько внезапно наступила. Солнце запылало с неба живым огнем, и мигом лопнула зимняя скорлупа. С венгерских степей на луга, поля и леса подул сильный теплый ветер. Среди блестящих луж зачернела земля, зеленая трава покрыла речные долины, деревья роняли на землю капли талого льда. На ясном небе каждый день тянулись стаи журавлей, диких уток, гусей. Прилетели в свои гнезда аисты, под крышами ютились ласточки; защебетали птицы по деревьям, лесам и болотам, а вечерами все наполнялось кваканьем лягушек.
Затем наступили теплые дожди, которые падали и днем и ночью без перерыва. Поля превратились в озера. Реки выступили из берегов, дороги стали топкими и непроходимыми.
И среди этих вод, грязи и болот безостановочно подвигались к югу шведские войска.
Но как мало было похоже это войско, шедшее теперь, словно на погибель, на ту великолепную армию, которая в свое время вступила в Великопольшу под предводительством Виттенберга. Голод положил на лица старых воинов свою синюю печать; они скорее были похожи на тени, чем на людей; усталые, измученные бессонными ночами и трудностями похода, они шли вперед, зная, что в конце дороги их ждет не еда, а голод, не сон, а битва, а если и отдых, то только отдых смерти…
Закованные в сталь скелеты людей сидели на скелетах лошадей. Пехотинцы еле волочили ноги, еле могли удержать дрожащими руками мушкеты и пики. День проходил за днем, а они все шли вперед. Возы ломались, пушки вязли в болоте; они шли так медленно, что иногда проходили за день не более одной мили. Солдаты стали болеть; одни щелкали зубами в лихорадке, другие от слабости прямо валились на землю, предпочитая умереть, чем идти дальше.
Но шведский Александр все еще преследовал польского Дария.
Но в то же время и его преследовали. Как стая шакалов, которая идет за больным буйволом и ждет, когда он свалится с ног, а буйвол знает, что должен пасть, и слышит их голодный вой, – так за шведами шли отряды, которые наступали все ближе, нападали все более дерзко и яростно.
Наконец подошел и самый страшный из всех – Чарнецкий – и шел по пятам. И всякий раз, когда задние ряды шведов оборачивались, они всегда видели позади себя всадников, то на самом краю горизонта, то за версту, то на расстоянии двух выстрелов, а иногда за самой спиной.
Неприятель хотел битвы. Шведы с отчаянием молили о ней Бога, но Чарнецкий битвы не принимал; он выжидал, а пока терзал шведов понемногу и выпускал на них отдельные отряды, словно соколов на речную птицу.
Так и шли они друг за другом. Бывали минуты, когда киевский каштелян обгонял шведов и преграждал им путь, делая вид, что желает вступить в решительный бой. Тогда во всех концах шведского лагеря радостно трубили трубы, и, – о чудо! – новые силы, новый дух вступал в сердца измученных скандинавов. Больные, измокшие, бессильные, похожие на нищих, они готовились к битве с пылающими лицами и с огнем в глазах. Мушкеты и пики двигались так стройно, точно ими управляли железные руки, а воинственные крики раздавались так громко, точно они вылетали из самой здоровой груди; и шведы смело шли вперед, чтобы грудью столкнуться с неприятелем.
Пан Чарнецкий ударял раз, другой, но лишь начинали греметь пушки, сейчас же уводил войска, оставляя шведам лишь бесплодные усилия, еще большее разочарование и недовольство.
Но там, где пушки не могли действовать и где все решалось саблями и пиками, он бросался, как гром, зная, что в рукопашном бою шведская конница не сможет устоять даже против волонтеров.
И Виттенберг снова начал просить короля отступить назад – не губить себя и войско; но король, вместо ответа, закусывал губы, метал глазами молнии и показывал рукой на юг, где на русской границе он надеялся найти Яна Казимира, победы, отдых, припасы и богатую добычу.
В довершение несчастий польские полки, которые служили ему до сих пор и одни только могли кое-как сдерживать Чарнецкого, стали оставлять его. Первым поблагодарил за службу пан Зброжек, которого до сих пор удерживало при Карле не корыстолюбие, а слепая привязанность солдата к своему полку и солдатская честность. Благодарность свою он проявил тем, что разбил драгунский полк Мюллера и вырезал почти половину его людей. За ним ушел и Калинский, проехав по трупам шведской пехоты. Сапега с каждым днем делался все мрачнее, видимо, переживал что-то и о чем-то думал. Сам он еще не ушел, но люди убегали от него каждый день.
Карл-Густав шел на Нароль, Тешанов и Олешицы, намереваясь пробраться к Сану. Он надеялся, что Ян Казимир преградит ему путь и даст сражение. Победа могла бы еще поправить дела шведов. Скоро разнеслась весть, что Ян Казимир двинулся из Львова с регулярным войском и татарами. Но Карл ошибся в расчетах, так как Ян Казимир предпочитал выждать, пока соберется все войско и придет с Литвы Сапега. Медлительность была лучшим его союзником, так как силы его росли с каждым днем, а Карл с каждым днем слабел.
– Это не войско идет, не армия, а похоронная процессия! – говорили старые воины в лагере Яна Казимира.
Это мнение разделяли и многие шведские офицеры.
Король сам повторял еще, что он идет во Львов, но он обманывал и себя и других. Ему надо было идти не ко Львову, а думать о собственном спасении. Впрочем, он не был даже уверен, застанет ли он там Яна Казимира, который, во всяком случае, мог уйти даже на Подолию и увлечь за собой неприятельские войска в далекие степи, где шведам уже не было спасения.
Он послал поэтому Дугласа в Пшемысль, попробовать, не удастся ли взять хоть эту крепость, но Дуглас вернулся ни с чем и даже разбитый.
Катастрофа надвигалась хотя и медленно, но неумолимо. Все известия, какие только приходили в шведский лагерь, были лишь предупреждением о ней. И с каждым днем она становилась все грознее и грознее.
– Сапега идет! Он уже в Томашове! – заговорили однажды.
– Любомирский идет с войском и горцами! – послышалось на следующий день.
А потом:
– Король ведет войско и стотысячную орду. Он уже соединился с Сапегой.
Известия эти, «предвестники бедствий и смерти», были зачастую преувеличены, но они все же наводили страх. Армия пала духом. Прежде, каждый раз, когда Карл-Густав появлялся перед своими полками, его встречали радостными криками, в которых слышалась уверенность в победе; а теперь полки его стояли глухие и немые. А у костров усталые и голодные солдаты больше говорили о Чарнецком, чем о своем короле. Чарнецкого видели всюду. И странное дело! Когда в течение нескольких дней не пропадал ни один отряд, когда несколько ночей проходило без тревог и криков: «Бей! Режь!» – беспокойство шведов усиливалось еще больше.
– Чарнецкий ушел, и бог весть, что он замышляет! – повторяли солдаты. Карл остановился на несколько дней в Ярославе, обдумывая, что ему предпринять. А тем временем больных солдат, которых в обозе было масса, нагружали на шхуны и отправляли речным путем в Сандомир, который был еще в шведских руках. Окончив эту работу и получив известие о выступлении Яна Казимира из Львова, шведский король решил узнать, где же Ян Казимир на самом деле.
С этой целью полковник Каннеберг отправился с тысячным полком через Сан, на восток.
– Быть может, судьба войны и всех нас в ваших руках! – сказал ему король на прощание.
И действительно, многое зависело теперь от этого похода, так как, в худшем случае, Каннеберг должен был снабдить войско провиантом; в случае же, если бы он достоверно узнал, где Ян Казимир, шведский король должен был сейчас же двинуться со всем своим войском против польского Дария, разбить его войско, а если удастся, то захватить и его самого.
Поэтому он дал Каннебергу самых лучших солдат и лучших лошадей. Выбор производился тем тщательнее, что полковник не мог брать с собой ни пехоты, ни пушек и должен был иметь таких людей, которые могли бы в открытом поле дать отпор польской кавалерии.
Отряд выступил 20 марта. Когда проходили через мост, множество офицеров и солдат осеняли их крестом: «Да ведет вас Бог! Да пошлет он вам победу! С Богом!..» Они растянулись длинной вереницей, так как шли по двое, а всех их была тысяча. Мост, по которому они проходили, был еще не достроен и покрыт досками только для того, чтобы они могли пройти.
Лица их светились надеждой; сегодня они были сыты. Чтобы накормить их, отнимали у других; им даже дали водки. Они весело покрикивали и говорили провожавшим их солдатам:
– Мы приведем вам на веревке самого Чарнецкого! Глупцы! Они не знали, что идут, как быки, на бойню.
Все вело их к гибели. Сейчас же после их прохода шведские саперы разобрали мост, чтобы сделать новый, по которому могли бы проходить и орудия. Солдаты с песнями повернули к Великим Очам – шлемы их блеснули на повороте раз, другой, а потом отряд скрылся в густом лесу.
Они проехали полмили – никого! Кругом тишина, лесная чаща, казалось, была совсем пуста. Они остановились, чтобы дать отдых лошадям, потом медленно двинулись вперед. Наконец доехали до Великих Очей, где не застали ни одной живой души.
Эта пустота удивила Каннеберга.
– Нас, очевидно, здесь ждали, – сказал он, обращаясь к майору Свену. – Но Чарнецкий должен быть в другом месте, раз он не устроил нам засады.
– Может быть, прикажете вернуться? – спросил Свен.
– Мы пойдем вперед, хотя бы до Львова, до которого не очень далеко. Мы должны доставить королю достоверные сведения об Яне Казимире.
– А если мы встретим большое войско?
– Если мы встретим даже несколько тысяч этого сброда, который они называют всеобщим ополчением, то ведь с нашими солдатами они ничего не поделают.
– Но мы можем натолкнуться и на регулярные войска.
– Тогда вовремя отступим и сообщим королю о неприятеле. А тех, кто вздумает отрезать нам отступление, разобьем!
– Ночи опасны! – ответил Свен.
– Будем осторожны. Провианта у нас хватит на два дня, поэтому нам не надо торопиться.
За Великими Очами они снова углубились в лес, но на этот раз подвигались гораздо осторожнее. Впереди ехало пятьдесят человек с ружьями наготове; они внимательно осматривали местность, шарили в зарослях, в кустах, съезжали с дороги, чтобы хорошо осмотреть глубь леса, но ни на дороге, ни по сторонам никого не было.